И дело даже не в том, что «приходится пересматривать привычные взгляды и представления», как любили выражаться лидеры и публицисты последних лет СССР. Вряд ли вообще научно оценивать исторические и политические процессы с точки зрения внезапного преодоления некоторого длительного заблуждения. Этой волны драматических событий не ждали не только марксистские исследователи и партийные политики Востока, но и их профессиональные оппоненты с Запада.
Эти процессы не только стали неожиданностью для общественности - мы с каждым месяцем получали свидетельства того, что лидеры, их инициировавшие, не вполне ими управляют и имеют слабое представление о том, чего им ожидать после очередного поворота событий. Предполагал ли Валенса ренессанс Квасьневского и развал «Солидарности»? Предполагал ли Гизи, что СЕПГ падет в считанные месяцы, а его страна будет поглощена соседом? Предвидел ли Урбанек власть Гавела? Рассчитывали ли Живков и Хоннекер, что окажутся под следствием? Ожидал ли Иллиеску, возглавив кровавый переворот 1989 года, будущий кризис и победу правых? Могли ли ожидать те члены Политбюро ЦК КПСС, которые в марте 1985 поддержали нового лидера, что в результате их действий КПСС окажется под запретом? Ожидал ли Горбачев, отрекаясь от партии, что тем самым начинает свои последние Сто дней? Мог ли предположить Ельцин, захватывая власть в августе 1991, нищету 1992 года, а расстреливая парламент в 1993 - падение своей популярности до уровня Горбачева в 1996-м?
С другой стороны, западные лидеры публично признали неожиданность этих изменений и для них.
Все это заставляет предположить, что речь идет не столько о кризисе социалистической идеологии и системы, сколько о кризисе прогностических способностей всей современной политической мысли. На примере многих стран мы видим, что большинству лидеров и правящих партий не удавалось в последние 30-40 лет добиваться осуществления намеченных глобальных целей.
С известной точки зрения, казалось бы, были все основания оценить процесс перемен как движение к единому мировому сообществу, к избавлению от конфронтации, словом - к полному утверждению приоритета прав человека и торжеству гуманизма. Разумеется, в том случае, если признать постулат, согласно которому западная система более гуманна и перспективна, чем прежний восточно-европейский порядок. Ее лидеры вправе рассматривать изменения в СССР и ОВД как подарок судьбы. Но ведь четверть века назад были все основания утверждать, что подобных изменений не произойдет, а полвека назад мир готов был поверить, что произойдет обратное. Что же ждет нас дальше?
Поскольку не сбылись предыдущие прогнозы, приходится опасаться противоположного тому, что предсказывается оптимистами, которых пора уже заносить в Красную книгу.
Человечество уже проходило полосу относительно спокойного развития 1871-1914 г.г., которое завершилось катастрофой 1914-1918 г.г. Можно предположить чередование примерно 70-летних спокойных и бурных эпох, но это в том случае, если иметь твердую уверенность, что мы и впрямь вступаем в новую спокойную полосу, пришедшую на смену бурному развитию событий с 1917 года.
Но есть ли надежная основа для новой стабильности? Катаклизм 1914 года образовался на основе неравномерности развития и соперничества в рамках единой системы. Приходим ли мы к равномерности развития? Имеет ли мир единый тип производства или надежду его установить в ближайшем будущем, и способно ли «избавленное от стереотипов демократическое мышление» компенсировать разные уровни технологического и материально-технического развития? Создаем мы основу единого стабильного мира или вновь загоняем вглубь антагонизмы, чтобы они с многократно большей силой разрешились в недалеком будущем?
Вряд ли имеет смысл отрицать, что в основе взрывов в странах социализма лежало порядковое технологическое отставание от Запада. Последнее, с одной стороны, определило отставание уровня материального потребления, с другой - обрекало большую часть населения на занятие монотонным, отупляющим трудом. И это при том, что все люди, обреченные стоять у конвейера либо переносить тяжести, теоретически являлись равноправными собственниками средств производства, а большинство из них имело аттестаты о среднем образовании.
Это положение вообще можно рассматривать как основное противоречие социализма, когда все имеют равные права собственников, но реализуют их на качественно разнородных частях того, что им принадлежит совместно. Для устранения этого противоречия необходимо изменение материально-технической базы, «подтягивание» производительных сил до уровня производственных отношений. Советское руководство пошло по другому пути - по уровню «сведения» производственных отношений до уровня производительных сил. Эта же тенденция в общем просматривается и в других «соцстранах», поскольку, пожалуй, только ГДР и Чехословакия обгоняли Советский Союз по темпам роста производительности труда, а следовательно, - и по освоению современных технологий. В традиционной марксистской терминологии такой курс назывался «курсом на реставрацию капитализма». В терминах «демократического обществоведения» он обозначался как «отказ от догм и стереотипов прошлого» и «новаторский подход к экономике». Однако дело не в названиях, а в возможных последствиях этого курса для будущего мира.
Сегодня мы уже давно можем констатировать провал связанных с этим ожиданий. Однако их повторением выглядит провозглашаемый сегодня курс на «модернизацию» в тех форматах, в которых ее рисует российский президент.
Гипотетически можно представить себе как минимум три варианта. Первый - если этот курс приводит к ликвидации технологического разрыва с Западом; второй - если этого не происходит, но народы России соглашаются на роль дешевой рабочей силы - т.е. на положение в лучшем случае «стран-фабрик» при «странах-лабораториях» - а соответственно, соглашаются и на материальное отставание от Запада; третий - если эксперименты им надоедают и они решают перейти на традиционные рельсы самостоятельного развития в «обгон Запада» на основе пострыночной организации экономики.
Последний вариант кажется маловероятным с позиций «мышления победившей демократии», но не надо забывать, что экономические проблемы России растут быстрее, чем шли к власти властители 1990-х, - да и 2000-х.
Подобный поворот даже не потребует интернирования остатков демократов, не вспоминаемых на обывательских кухнях иначе как в связке с ненормативной лексикой. Более того, такой поворот может быть осуществлен под флагом «еще более чистой демократии», как «наведение порядка и борьба с криминальными структурами», с последующим поворотом к жестко управляемой экономике.
Этот вариант либо может вести в тупик новой стагнации - и тогда нынешний кризис возобновится через несколько лет, - либо придется организовывать новую форсированную реиндустриализацию производства, с тем чтобы за оставшееся время прорваться и войти в XXI век уже и технотронной сверхдержавой. Это не следует считать столь невероятным, как может показаться; российская история имеет много примеров форсированных рывков вперед, а если учесть реально имеющиеся наработки оборонной и космической промышленности - не исключено, что миру вновь придется долго рассуждать о «загадочной русской душе», чтобы понять, как в России умудряются из «ничего» делать «нечто».
Этот технократический поворот, скорее всего, сметет и «ностальгических патриотов», все еще вздыхающих о снятых с куполов церквей крестах, и прозападных либералов, на которых постараются выместить ярость ограбленного народа за бездарные эксперименты. В ответ и западная система отшатнется от «либералов» «провосточных». Но занятно то, что в роли последних там выступают неоконсерваторы. Поэтому «маятниковое» движение к консерватизму может оказаться заблокированным, и вся система может потребовать перехода на какой-то иной, нетрадиционнный режим. Не будет ли для этой системы подобный поворот, на фоне известной победной эйфории, дезорганизующим шоком, подобным шоку первых послеоктябрьских лет?
Выдержат ли его иммунные системы - будет зависеть от внутренней глубинной прочности порядка и отношений, которые там существуют. Западное общество отзовется протестами - но вряд ли найдутся правительства-самоубийцы, которые захотят устраивать «Бурю в России» и вмешиваться в какой-нибудь «процесс борьбы с криминальными структурами и псевдодемократической коррупцией». Конечно, неизбежно будет период новой «холодной конфронтации», исход которой будет зависеть от того, добьется ли «новое российское руководство» успеха в своем «обгоне по кривой» или утонет в новой стагнации. Однако можно с большой степенью вероятности предположить и такой вариант, когда западные фирмы бросятся насыщать российский спрос на технологии и оборудование. Здесь следует учитывать, что особая прибыльность информационного производства уже вызывает и будет вызывать приток капитала в эту сферу - что в свою очередь должно породить ее перенасыщение на Западе, а следовательно - поиск спроса на Востоке, когда вопрос о том, где будут находиться «лидеры молодой российской демократии» и какими правовыми актами регулируется «пятнадцатисторонний аншлюс», отойдет на второй план, причем это будет происходить при повышении стабильности снижения цен на технологии, сопутствующему повышению предложения.
Конечно, это только одна «ветвь вероятности». Но, возможно, Востоку удастся ликвидировать технологическое отставание на основе нынешней политики? Это возможно только в том случае, если нынешняя система экономических отношений будет стимулировать реконструкцию производства. По ряду причин в этом не только можно усомниться - она явно этому противоречит. Но следует предположить и такой вариант. Чего можно ожидать в этом случае? Для ответа на вопрос нужно отдавать себе отчет в том, что западная организационно-техническая и социально-экономическая система не является замкнутой. Где тогда они будут черпать низкоквалифицированную рабочую силу? По логике вещей - там же, где и последний. Отвлечемся от того, что в традиционной терминологии это будет означать строительство чисто империалистических отношений с третьим миром. Но это предполагает и борьбу за передел мира, за источники дешевой рабочей силы. С другой стороны - возникает и проблема сбыта. Сегодня Восток готов поглотить излишки западного производства так же, как это делает Юг. Однако как сложатся отношения, когда, овладев технологиями, рожденными НТР, он начнет экспортировать и товары, и тяжелые конвертируемые рубли? Изобрел ли кто-нибудь иной способ передела мира, кроме силового? Можем ли мы утверждать, что соперничество США, Западной Европы и Японии не завершилось в свое время новой войной в силу гуманизма правящих элит, а не в силу вынужденного единения перед лицом гигантской мощи Восточного блока? Сегодня же, когда к мировым игрокам прибавились форсированно развивающийся Китай и все более накаляющийся мировой ислам, - эти вопросы становятся еще более тревожными. Как бы ни отвечать на них, трудно представить, что подобное нечто, рожденное уже не разностью систем, а их однородностью, будет способствовать укреплению стабильности. В прежние годы противостояние с экономической стороны приносило ОВД одни убытки, поэтому была логика в отказе от него. Но при описанном развитии в будущем убытки принесет отказ от борьбы, и вряд ли это будет содействовать переходу к новой полосе спокойствия.
