Оснований подозревать, что гибель мастера разговорного эстрадного жанра, ставшего губернатором Алтайского края, Михаила Евдокимова была кем-то специально подстроено, так и не нашлось. То есть, в минувшем году в России можно констатировать некоторое политическое (межвыборное?) затишье, разительное на фоне одно другого скандальней политических убийств прошлых лет.
А особенно — на фоне текущих загадочных смертей политиков у ближайших соседей, переживающих разноцветные революции. В Грузии, по официальной версии, отравился угарным газом соратник Саакашвили премьер-министр Зураб Жвания (его брат тут же заявил, что в эту версию не верит, хотя принявшие участие в расследовании эксперты ФБР подтвердили "газовую" версию). Наблюдатели сделали предположения о начавшемся переделе власти. Затем начался странный "чемпионат" среди самоубийств высокопоставленных чиновников — по количеству сделанных ими в самих себя выстрелов. Проходивший по делу об убийстве журналиста Гонгадзе бывший министр внутренних дел Украины Юрий Кравченко каким-то образом выстрелил в себя дважды, а видный политик Казахстана Заманбек Нуркадилов ухитрился сделать это три раза! Как говорится, кто больше? Кажется, на смену "Русской" (с одним боевым патроном в магазине) и "Чеченской" (с одним "холостым") рулеткам приходит "самоэсенговская" рулетка. Ее абсолютный победитель, по всей вероятности, должен успеть выпустить в себя всю обойму — и, разумеется, без единого "холостого".
Самое же поразительное наблюдение, если вернуться в Россию — здесь в 2005 году совершенно неожиданно более опасным занятием, чем политика, оказалась… литература! Совершенно откровенно, безо всяких инсценировок, был убит ножом главный редактор журнала "Новая Юность" Евгений Лапутин (он был, впрочем, не только писателем, но и профессионалом пластической хирургии). С проломленной головой пришел домой и тут же умер известный филолог (крупнейший чеховед) и прозаик Александр Чудаков. Как доведение до самоубийства изощренной травлей трактуется ее близкими и просто знакомыми смерть поэта, а в последний год и яркого публициста Татьяны Бек. Как будто бы "в своей постели" умер патриарх научной фантастики Роберт Шекли. Однако случилось это после посещения Киева, где он простудился и не смог получить должную медицинскую помощь из-за отсутствия при себе медицинской страховки.
И вот после всего этого литература, можно сказать, впадает в состояние полной бесхозности. Крепились до конца года, но все же один за другим ушли крупнейшие филологи и культурологи современности — Михаил Гаспаров, Владимир Топоров и уже на самом исходе года, на 88 году жизни — Елеазар Мелетинский.
Первым среди них после тяжелой болезни на 71-м году жизни в Москве оказался выдающийся филолог, академик Российской академии наук Михаил Леонович Гаспаров. Он был одним из ведущих специалистов в области классической филологии, древней истории, общей поэтики, теории перевода и стиховедения, благодаря трудам которого Россия являлась признанным лидером гуманитарного знания. Доктор филологических наук, главный научный сотрудник Института высших гуманитарных исследований при Российском государственном гуманитарном университете, лауреат Государственной премии Российской Федерации, Малой премии Букера, а также "богемной" премии имени Андрея Белого.
Моя любимая из гаспаровских книг — "О. Мандельштам: Гражданская лирика 1937 года" (М.: РГГУ, 1997). В ней был совершен исследовательский переворот в восприятии поэтических поисков позднего Мандельштама: от поверхностно-публицистической трактовки поэта как борца со сталинизмом к глубинному постижению феномена несостоявшегося советского Достоевского. В центре внимания тут самое неоднозначны из мандельштамовских произведений — "Стихи о неизвестном солдате" и "Ода" Сталину. Гаспаров показывает, что возникающие в первом из них картины возможной химической войны временами напоминают плакаты ПВХО. Но открываются они эпическим образом "миллионов убитых задёшево", а завершаются "крупными оптовыми смертями", на фоне которых "медлил и мглил… приниженный гений могил". Поэт, по мнению Гаспарова, пытался вырваться из этого круга, как и из мистической "матери-тьмы" наследия прошлых веков, но попытки эти, несмотря на семь редакций стихотворения, успехом не увенчались. Гаспаров дает следующую схему отношения Мандельштама к советской действительности. В 1917 г. — лютое стихотворение об "октябрьском временщике"; в 1918-м — спокойное "мужайтесь, мужи" перед новым трудом; в 1921-м — программа "культура должна быть советником государства"; в 1928-м — "чувствую себя должником революции, но приношу ей дары, в которых она пока не нуждается"; в 1930-м — "Четвертая проза", разрыв с властью и вызов ей, отступившейся от заветов революции, от "великого, могучего, запретного понятия класса"; в 1933-м — эпиграмма на Сталина как этический выбор, добровольное самоубийство… Он шел на смерть, но смерть не состоялась, вместо казни ему была назначена ссылка. Это породило глубокий душевный переворот — как у Достоевского после эшафота… Мандельштам называл себя наследником разночинцев и никогда не противопоставлял себя народу. А народ принимал режим и принимал Сталина: кто в память о революции, кто под влиянием гипнотизирующей пропаганды, кто из отупелого долготерпения. Мандельштам готов был принять новую идеологию, но оставался органически чужд стилю новой эпохи. Как и у Синявского, разногласия с советской властью оказались у него прежде всего стилистическими. И советская власть отвергла своего возможного Достоевского, и в этом проявился ее решающий — ее главный —стилистический — просчет.
Книга возникла довольно случайно, из архивных разысканий для комментария к готовящемуся академическому изданию Полного собрания сочинений О.Мандельштама. Позже возник целый жанр — "Записки и выписки". О смерти тут выписка из Лескова: "Распряжки и вывода из оглобель не трепещу"… Филология была для Гаспарова способом самопознания и "службой общения". Говорят, что впервые оказавшись в Афинах или Риме, он совершенно свободно мог объяснить дорогу едва ли не любому заезжему туристу на его родном языке.
Органическая талантливость во всем — отличительная черта Владимира Николаевича Топорова. Знавший его полвека филолог Сергей Бочаров рассказывает, что с Топоровым в одной школе учился будущий капитан футбольной сборной Игорь Нетто. Они вместе играли на школьном дворе, и, по отзывам одноклассников, Нетто играл очень хорошо, но Володя — лучше! Можно только фантазировать о возможной структуре национального самосознания, лишенного комплекса футбольной неполноценности, если бы Топоров пошел бы в футбол, а не в филологию.
Великий филолог, лингвист, этимолог, философ языка и мифа, индолог, крупнейший наряду с Георгием Федотовым концептуальный исследователь русской святости и русской литературы от "Слова о законе и благодати" до Карамзина, Блока, Ремизова и Вагинова, он стал создателем московско-тартуской семиотической школы.
Какая политическая глобализация может сравниться с гуманитарной глобальностью Топорова? Его исследования хронологически охватывают период с середины II тыс. до н. э. по конец XX столетия. Пространственно — территорию от Египта до Индии и от Туркестана до Скандинавии. Лингвистически они покрывают весь ареал распространения индоевропейских языков, включая не имеющий живых носителей прусский язык, прихватывая и семитские. Совершенно уникальна форма трудов Топорова — гипертекст с гиперссылками в чистом виде, хотя Интернет ими не избалован. При этом многие начинания остались незавершенными. Выход полного собрания его сочинений стал бы аналогом просветительской "Энциклопедии" русской культуры. Заслуги Топорова были отмечены отечественными и зарубежными университетами, академиями, научными обществами и столь непохожими премиями: Государственная премия СССР (в 1990 г. в знак протеста против военно-полицейских действий в Прибалтике он от неё отказался), премия Александра Солженицына. Владимир Николаевич стал первым её лауреатом в 1998 и свою речь при ее получении завершил так: "История не всегда склонна к долготерпению".
Наиболее популярна среди гуманитариев разных сфер знания его концепция Петербургского текста и Московского пространства русской культуры. Эта концепция служит сейчас основной точкой опоры в культурологической и пространственной идентификации новой России.
Елеазар Мелетинский, уж точно — едва ли не самый последний представитель типичной для русского интеллигента ХХ века стези. Выпускник, затем аспирант легендарного ИФЛИ, переводчик на Кавказском фронте, он попал в окружение, был арестован и получил 10 лет по статье "антисоветская агитация". После тюремной больницы ему удалось вернуться в аспирантуру и защитить диссертацию, что не спасло от нового ареста, тюрьмы и лагеря. И все же он стал одним из мэтров гуманитарной науки, автором двухсот пятидесяти работ по мифологии, поэтике волшебной сказки, героического эпоса, благодаря чему человечество получило представление о структуре и формах первобытного мышления. Его прямой предшественник — Алексей Лосев, считавший, что миф есть непосредственное вещественное совпадение общей идеи и чувственного образа. Для Мелетинского события давно прошедших времен первотворения оказываются своеобразными "кирпичиками" мироустройства. Поэтому противопоставление мифа и сказки как относящихся к разным сферам — "мировоззрения" и "повествования" — были для него несостоятельными.
Повествованиями можно мыслить точно так же, как и мировоззрениями.
С уходом ученых-мифов, ученых-мировоззрений и ученых-повествований Михаила Гаспарова, Владимира Топорова и Елеазара Мелетинского закончилась целая эпоха в российской культуре. Вероятно, она вступает в какое-то новое не вполне устойчивое и предсказуемое состояние.
