Первая, самая главная наша беда называется «денег нет».
Хитрость в том, что они на самом деле имеются, но их всё равно нет.
В то самое время, когда бессчётные миллионы копятся и в государственных карманах, и в тайных кошельках, и в заграничных оазисах красивой жизни, – Россия страдает от хронического, запущенного недофинансирования.
Деньги зарабатывают, но не вкладывают.
Про деньги думают, что им вредно, им больно, когда их тратят, что лучше им где-нибудь полежать, подождать идеального дня.
И получается так, что страна – как голодный человек под окном, что она просит и просит: протяните к нам газ! поднимите мне пенсию! нужен срочный ремонт! тут всё течёт, и разваливается, и горит, сделайте что-нибудь! – и, в счастливых случаях, делают, наконец, но ведь нужно же намного больше.
Нужно щедрее.
Нужно везде.
Вторая наша большая беда, родственная первой, – это централизация.
Это несчастье по имени «Москва».
Я, конечно, имею в виду не тот город, где я, и где многие родились, вовсе не все его Сретенки-Покровки, а тот бездонный пылесос, что вместо пыли десятилетиями поглощает деньги и людей, а взамен выдаёт пустоту и депрессивное, обречённое пространство, откуда «все уехали».
То непробиваемое устройство нашей жизни, когда всё решается только здесь, когда одна столица – перетягивает на себя столько, что никакому Лондону и Берлину не снилось.
И каждый раз, когда я устало смотрю на разноцветные фонарики, которыми с такой беспечной расточительностью – миллиард в печку, не жалко! – усыпан какой-нибудь бульвар или модный магазинный переулок, я думаю: сколько же это будет, если разменять это жутковатое веселье на бюджет городов Рязанской области? Сколько бы их уместилось, несчастных, в одном переулке?
Лучше не думать.
Третья наша беда – это начальство.
Сложносочинённые, воспитанные столетиями семейного, сословного и военного уклада, подлинные русские начальники погибли в большом огне столетней давности.
Сменившие их парвеню, малограмотные и жестокие карьеристы советской казармы, шли по головам и знали только один метод обращения с реальностью – силу, страх, штурм.
А теперь вырос уже третий тип: даже и близко не такой вдумчивый и культурный, как добезцаря, хотя и не по пояс в крови, как в страшном двадцатом веке, но – грустно безликий, холодный.
Эти люди-калькуляторы, люди-бухгалтерские отчеты – словно бы лишены способности разговаривать на повседневном русском языке, у них какой-то другой, свой. Тот, где «человеческий капитал», «инновации» и «эффективные стратегии».
Их, конечно, можно терпеть.
Но верить им, выбирать их, связывать с ними надежды на лучшее – невозможно.
Четвёртая наша беда, вроде бы фоновая, привычная – это многоэтажки.
Россия, уже полвека при всех властях упорно застраиваемая уродливыми и однотипными коробками, – получает вместе с ними нечто худшее, чем просто безрадостная картина этих бетонных сараев до горизонта.
Она получает депрессию и пассивность как настроение, заданное пейзажем.
Архитектура – это ведь не просто красота или безобразие, квадратные метры, мимо которых идёшь – и хочется то остановиться, а то, напротив, зажмуриться и ускориться.
Это целостное представление о жизни.
И та жизнь, которую предлагают нам многоэтажки, сводится к тому, что человек – это муравей.
От одного муравья ничего не зависит.
Его задача – выскочить из автобуса, пробежать к дому, вызвать лифт на восемнадцатый этаж, закрыть за собой дверь, и только там начинается его собственный дом, уже не муравьиный, а человеческий.
Каким гражданином, каким хозяином он будет в этой тоскливой клетке?
Будет ли он считать мир вокруг себя – своим?
Глупый вопрос.
Пятая наша беда – это пустота на месте нации.
Родина, выйдя из советского чистилища, застряла в болоте исторической неопределённости.
Кто эти люди, живущие здесь?
Они советские? Уже нет. Они «постсоветские»? Плохо звучит. Они российские? Казённый термин, похожий на шаткую декорацию. Они имперские? Это теперь ругательство, да и если империя, то чья? Они русские? Тсс, а то на нас обидятся, скажут – «нельзя», «фашизм».
И если четырнадцать прочих республик быстро устроили себе национальные государства – плохо ли, хорошо, это зависит от денег и ума, – то в России вместо подобной общности так и стоит что-то временное, условное, колченогое, словно бы странная бывшая «РСФСР», бюрократическая сущность без титульного народа, всё длится и длится, и никак ей не стать чем-то определённым, не стать собой.
Вернуться к прежнему, ко всему умершему – невозможно.
Рвануть к парижскому или амстердамскому столу, где подают то ли трансгуманизм, то ли постфеминизм, сразу и не выговоришь, – не получится.
И надо снять, наконец, древнее ленинское табу, и выговорить запретное: русский народ.
Рус-ский.
Не страшно же?
