10 (22) апреля 1899 г. в Петербурге, в родительском особняке, трёхэтажном, но словно замаскированном под многоквартирный дом, родился мальчик, который мог бы сделаться думским цицероном, многократным министром, главой правительства (хотя бы проходным) или просто одним из ярчайших богатых и знаменитых людей России в ХХ веке. Вместо этого он стал эмигрантом Владимиром Набоковым.
Оба его деда были юристами и статскими генералами – свела их служба в Сенате (это был фактически верховный суд Российской империи).
Дед Дмитрий Набоков, дворянин из старинного рода, действительный тайный советник, семь лет состоял министром юстиции. Бабушка по отцу была немка, дочь генерал-лейтенанта – баронесса Мария фон Корф.
Дед Иван Рукавишников, тайный советник, из купцов-старообрядцев, параллельно со службой продолжал отцовское золотопромышленное дело. Жена его, Ольга, была дочерью Николая Козлова – главного военного врача России, действительного тайного советника, тоже происходившего из купеческого сословия, но из выкрестов.
Пожалуй, никто из знаменитых русских писателей не мог бы похвалиться таким числом особ II и III класса среди ближайших родственников. При этом и прабабушка по отцу Нина Шишкова-Корф, и прадед по матери Николай Козлов происходили из Бузулукского уезда Оренбургской губернии – крестословица судьбы в духе самого Владимира Набокова.
В жизни отца – Владимира Дмитриевича (1869-1922) – в самом роскошном исполнении отразилась русская драма предреволюционья, через избалованность (наивно принимавшуюся за обделённость), нетерпеливые мечты, блаженное великодушие, нетерпимость и подлость перешедшая в революционную трагедию.
Он окончил Александровский лицей – бывший Царскосельский, после перевода в Петербург ставший престижнейшим юридическим училищем. Изучал криминалистику в Германии.
В 1894-1896 гг. стал служить в канцелярии Государственного совета (в отсутствие парламента исполнявшего законосовещательную роль), начал преподавать в Императорском училище правоведения, удостоился от вступившего на престол Николая II придворного чина камер-юнкера, был избран профессором. Наверное, это слишком быстрый взлёт даже для члена одной из самых образованных семей верхушки служилой России, но тогда такова была мировая практика. В 1902 г. Набокова избрали гласным Петербургской городской думы.
По моде времени Набоков-отец проявил себя последовательным оппозиционером. Студентом арестовывался за участие в волнениях. Чина камер-юнкера был лишён за возмутительную статью о кишинёвском погроме 1903 г., после чего опубликовал в газетах объявление о продаже придворного мундира и отказывался пить за здоровье Императора. Набокова избрали членом ЦК полуподпольной либеральной организации Союз Освобождения, собиравшейся требовать политических свобод. Первый съезд Союза прошёл в первых числах 1904 г. В те дни на Дальнем Востоке и Бог ведает, где ещё, запускались события, обернувшиеся первым ударом революционной бури. Бог ведает, кто из освобожденцев точно знал, с кем будет согласовано произойдущее в дубовых гостиных и на запруженных улицах.
В 1906 г. Набоков-отец был избран в I Думу и много выступал с трибуны. Но вскоре опьянённо-левая Дума была распущена, Набоков подписался под Выборгским воззванием русской демократической общественности, требовавшей ответить на это гражданским неповиновением, и двумя годами позже отсидел за это в тюрьме три месяца. «Умела царская власть лепить безжалостные сроки!» – впоследствии съиронизирует Солженицын от лица самого Сталина.
Владимир Дмитриевич вместе с Павлом Милюковым стоял у истоков кадетской партии, постоянно редактировал конгениальные кадетам издания, выпускал всё новые работы по вопросам права. За статью с переходом на личности, подписанную журналистом Снессаревым, Набоков-отец, вопреки собственному юридическому труду, осуждавшему институт дуэли, вызвал на поединок редактора – Суворина-сына, потомственного знаменитого издателя, от вызова уклонившегося.
Дальше будет война и скромная канцелярская работа в обер-офицерских погонах, поездка в Англию в делегации русских политиков, февральская революция, участие в аппарате Временного правительства, подготовка нового законодательства и выборы в Учредительное собрание, в котором депутат Набоков не появится, бежав с семьёю в Крым, а в 1919 г. навсегда покинув Россию.
В 1922 г. Владимир Дмитриевич погиб на лекции Милюкова в Берлинской филармонии. Он только возобновил встречаться со своим товарищем после долгой разлуки. Экстремист из русских правых открыл пальбу по сцене, многих ранил. Набоков скрутил его, и был застрелен в спину другим террористом.
После многочисленных некрологов имя Владимира Набокова исчезло из актуальности. Вместо него в Берлине появился русский писатель Владимир Сирин – вчерашний студент кембриджского Тринити-колледжа (успевший в нём основать Русское общество) Владимир Владимирович Набоков.
Жизнь Набокова-отца до ухода в эмигрантское Зазеркалье – бунт хозяина жизни, искренне принимаемый за неравную борьбу. Жизнь Владимира Сирина – битва за признание в среде, где писателей по невесёлой шутке осталось не меньше, чем читателей, тяжело трудящихся, имеющих мало досуга и мало лишних марок и франков.
Первый сборничек стихов Владимир Набоков выпустил ещё накануне революции, в 1916 г., когда обучался в престижном частном Тенишевском училище (до него оконченном Осипом Мандельштамом) и даже стал на время очень богатым человеком, получив наследство от рано умершего дяди по матери, богемного холостяка и, похоже, русского разведчика в Италии. Наследство через год исчезло вместе с прочими семейными богатствами.
На рубеже 1922-1923 гг. Владимир Сирин (присвоивший себе имя сказочной птицы из страны, по слову Саши Чёрного, «называвшейся Россией») выпускает одну за другой несколько тонких книжечек. Самой известной из них станет пересказ «Алисы в стране чудес», где героиня Аня живёт среди узнаваемых русских стихов и реалий мира, что и сам очутился заброшенным в сны. Сирину пересказ принесёт пять долларов – германская гиперинфляция сожжёт послевоенный достаток знакомых немцев, что уж говорить о русских!
Набоков, чем придётся, зарабатывает на себя, мать и младших, нужда отрывает его не только от сочинительства, но и разлучает с первой невестой. В банке он не приживается – спасает превосходное, воспитанное с младенчества знание английского и французского, частные уроки. Перебивается даже составлением кроссвордов, которые зовёт по-русски – крестословицами.
В 1925 г. Владимир Набоков всё-таки женится – на русской еврейке Вере Слоним. На следующий год Владимир Сирин всё-таки дебютирует по-настоящему – выпускает роман «Машенька» о русских в Берлине. Через два года выходит роман «Король, дама, валет» – о немцах, более изощрённый, уже полнокровно сиринский. Ещё через два – виртуозный роман «Защита Лужина», принесший Сирину славу одного из интереснейших прозаиков не только русской эмиграции, но и Европы. «Защитой» Набоков добился высокого признания от почитаемого им короля русской критики Владислава Ходасевича. Дальше следуют «Подвиг» (1932), «Камера обскура» (1932), «Отчаяние» (1934), «Приглашение на казнь» (1936), «Дар» (1938), сборники рассказов «Возвращение Чорба» (1928) и «Соглядатай» (1938).
Читать Набокова трудно. Его книги можно проскальзывать «по диагонали», узнавая, чем закончится тот или иной роман или рассказ, и, как будто, понимая, отчего по сюжету произошло то-то и то-то или даже вроде бы ничего не произошло. Но это будет не Набоков.
Он появляется, когда читаешь медленно и сознаёшь: а я бы так не сказал и не знаю, смог бы так высказаться хоть кто-нибудь ещё на русском языке, смог бы так углядеть природу вещи хоть ещё один человек в целом свете. Набоков заставляет трудиться, ибо читатель погружается в иной, покуда не знакомый нам русский язык – такой, что мы, если России повезёт, освоим его и почувствуем в полной мере своим разве что через сотню лет после написания набоковских произведений. Набокова не нужно читать со словарём, но нам непривычна сама его свобода владения словом, соединения слова со зрением и слухом, с фантазией и логикой, с чувством и памятью (его любимой Мнемозиной, им возведённой в музы).
Однако Набоков поминутно помогает читателю. Его страницы не пестрят непривычными, прихотливыми, не сразу ясными словами, но украшаются ими. Сложнейшие мысли он выражает ёмко и легко, отнюдь не рассыпая лишние прилагательные и запятые.
Если читать Набокова вдумчиво, часто останавливаешься и повторяешься. Но не от непонятности – от восторга.
Набоков, если брать написавших много, – один из самых мастеровитых русских писателей. В отличие даже от Чехова, похожего на него неутомимостью, не говоря уж о Куприне, у Набокова нет проходных рассказов. Есть вещи, нравящиеся и не нравящиеся разным читателям, одобряемые или не одобряемые ими по разным причинам. Но нет ничего откровенно вымученного, лишь бы заполнить подвал. Возможно, дело в том, что молодой Набоков не писал для денег – у начинающего литератора из русской эмиграции не было шансов прожить литературным трудом. Писал он даже не для славы, бледного подобия той, что была уготована не гениям – попросту острым перьям в прежней России. Слава в эмиграции, в замкнутом кругу потерпевших крушение – не более чем известность. Набоков писал для собственного роста, чтобы заслужить место среди свергнутых великанов. Писал, чтобы оставить в мире оттиск особого знания о нём: «Так увидел Владимир Набоков».
Облокотись. Прислушайся. Как звучно
былое время – раковина муз,
– писал он, обращаясь к читателю будущего.
Набоков – грандиозное продолжение сметённой революцией русской литературы (по его категоричному суждению – разрушенной до основания). Но он же и полная противоположность многим её хрестоматийным традициям. Он не просто не любит – не замечает «маленького человека». Его герои могут быть социально незначительны – как карлик-клоун Картофельный Эльф из одноимённого рассказа или Цинциннат Ц. из сюрреалистического «Приглашения на казнь». (Таков был и сам Набоков, к девятнадцати годам потерявший всё, включая положение наследника одной из трёхсот влиятельнейших семей России и только что унаследованное дядино состояние). Однако этими героями владеют большие страсти, скромность декораций скорее помогает поднять их драмы и трагедии до классического обобщения.
Набоков не терпит слабости ума и воли, проявляется ли она в расхлябанности или в необоснованной самоуверенности. Этим ему отдельно неприятен Маркс: «…Напрасно старался тот расхлябанный и брюзгливый буржуа в клетчатых штанах времён Виктории, написавший тёмный труд «Капитал», обслужить богиню Клио, изгнав тайну и случай». И ту же слабость, что оборачивается, сколько бы ни напыщивалась, то неопрятностью, то ненужной назойливостью, то бессмысленной жестокостью, Набоков видит в наступающем немецком орднунге, стремительно вырождающемся в свою противоположность – в пожирающий Европу хаос недостойного.
Набоков – пример умеренности и аккуратности, но вовсе не добродетели. Он терпеть не может проповедников и морализаторов. Он выступает как убеждённый безбожник (хотя как человек наблюдательный не отрицает, что в жизни могут быть непостижимые события). Набоков сноб и не слишком любит ни своих героев, ни людей вообще. Но если уж он осуждает порок (показывая, будто бы отстранённо, что «нарушенье и возмездье се движения закон» – как происходит в «Короле, даме, валете» с решившимися на предательское убийство) – приговор раздаётся как вынесенный роком и не подлежащий обжалованию.
Если уж он проявляет сострадание – оно звучит пронзительно и требует от читателя запомнить, задуматься и не оставаться бездушным в сходной сцене. Как и не становиться слишком категоричным, что приносит в мир не меньше зла. Если будущая жена аутистичного шахматиста Лужина способна «чувствовать за тысячу вёрст, как в какой-нибудь Сицилии грубо колотят тонконогого ослёнка с мохнатым брюхом» – вероятно, не стоит быть слишком суровыми к ней и другим, за то, что не смогут сберечь неуклюжего, как Шалтай-Болтай, шахматного гения?
И сам Набоков при своей надменности, при предпочтении к сильным и одарённым, в рассказе «Уста к устам» выворачивает наизнанку сюжеты и о «маленьком человеке», и о таланте и бездарности. Он принимает сторону доброго обеспеченного графомана, которого писатели, настоящие и нуждающиеся, с презрением эксплуатируют.
Став несомненно великим русским писателем Владимиром Сириным, Набоков не остановился. Жизнь вновь выталкивала его в Зазеркалье. В 1937 г. он с женою (потерявшей в Берлине работу) и трёхлетним сыном Дмитрием перебирается в Париж. Убийцы его отца заняли ответственные посты в Бюро по делам русских беженцев в Германии. Началась война, и в мае 1940 г. семью Набоковых вывозят из Франции в США на последнем пароходе еврейской благотворительной организации, отблагодарив за юдофильскую позицию покойного Владимира Дмитриевича.
Vladimir Nabokov везёт с собою в качестве аванса готовую рукопись романа «The Real Life of Sebastian Knight», ставшую «Истинной жизнью Себастьяна Найта» лишь в 90-е. Найт – не только «рыцарь», но и «шахматный слон». Набоков, отличный шахматист, подобно Лужину, любит играть вслепую, ощущая действующие на доске упругие незримые силы. В шахматах фигуры не важны, конь может быть безголовым, пешку может заменить «фиолетовая штучка вроде бутылочки» – важна их идея. Жизненные же фигуры от упругости незримых сил делаются более ощутимыми, настоящими, обязательными.
Со студенческих лет Набоков был серьёзным энтомологом. Точнее, лепидоптерологом – специалистом по бабочкам. Даже жизнь себе он сократит, покалечившись в погоне за швейцарскими бабочками. В Америке из принесённой ветром лёгкой бабочки Сирина родился книжный червь, профессор русской литературы Nabokov– говорящий лукавыми парадоксами, как герой «Алисы в стране чудес».
Это был уже другой писатель, зазеркальный. Автор фундаментальных трудов по русской литературе. И даже если он писал прозу, весьма похожую на сиринскую (причём ещё более знаменитую), рождалась она отражённой – на английском языке.
Зачем нам нужно помнить и знать Набокова – кроме того, чтобы учиться у него русскому языку, затейливому ходу мысли, творческой широте и обаятельному упорству? Сам его образ учит нас, чего мы недосчитались и чем мы всё-таки обладаем.
