Опубликовано в: Вопросы национализма, 2012, № 1(9), с.82-95.
Российская Федерация представляет собой удивительный случай случайной государственности: её законы определены не историей, а подражательством; её границы – не войнами и мирными договорами, а фантазиями советских этнографов и чиновничьими указами. Выживание такого образования полностью зависит от того, удастся ли наполнить его реальным, уважаемым населением содержанием, создать его целостность, или же историческое наследие окажется сильнее и сметёт случайные государственные формы ради приведения их в большее соответствие реальности. Задача объединения страны, консолидации её населения была осознана центральной властью ещё в середине 1990-х, когда из Кремля был брошен призыв «искать национальную идею». Так, с первых шагов была заложена мысль о том, что новая РФ должна обрести особую национальную форму. Идентичность большинства населения – русских – при этом была отброшена как опасная. Искали что-то иное.
Действительно, российское общество так устроено, что в нём не принято говорить о национальности. Такие разговоры здесь только противопоставляют людей друг другу, и нередко своим близким, а главное – в её определении чаще всего просто не видят смысла. Особенно это касается русских, так как для представителей других народов этническая кооперация всё ещё что-то значит, и для некоторых – довольно многое. Русская же идентичность обыкновенно видится просто излишней, лишним довеском к ощущению себя «вообще человеком». В отличие от западных стран, где самоназвание основного этноса становилось мощным консолидирующим символом, на котором так или иначе основаны все национальные государства, русское имя оказалось фактором дезинтеграции. Во многом это связано с иным дискурсом идентичности, иным понятием этнического, сформированным в раннее советское время. Вместо того, чтобы поработать с самой идентичностью, её структурой и свойствами, от неё решили просто отказаться. В результате русскость оказалась на почти нелегальном положении, а основания для общественной консолидации пришлось искать другие. И так как ничто иное не объединяет граждан РФ в одно целое, кроме как сам факт этого гражданства, то выбор пал именно на него – на осознание себя владельцем российского паспорта, то есть «россиянином».
Идея «российской нации» имеет довольно солидную теоретическую базу в западной нациологии. Утвердившееся там в послевоенное время противопоставление этнических и политических (культурных и гражданских) наций было обосновано в различении Гансом Коном двух типов национализма и на утверждении, что не национализм является плодом нации, но, наоборот, это нации создаются национализмом. В текстах околокремлёвских идеологов это различение приобрело оценочный характер: гражданский тип нации противопоставлялся этническому как хороший плохому. Для западной мысли такой подход по меньшей мере странен (всё же большинство европейских наций рассматриваются именно как сформированные на основании этнонационализмов). Однако в своеобразных условиях постсоветской России такое идеологическое предпочтение оказалось весьма органичным: оно позволило отказать в политических актуализациях русской этничности в пользу государственного самосознания.
В теории «российской нации» («россиянства») уже в 1990-х гг. выделилось два основных подхода, интеллектуальными лидерами которых можно с некоторыми оговорками признать Рамазана Абдулатипова[1] и Валерия Тишкова[2]. Различие между ними кроется главным образом в оценке самого факта существования наций: если для Абдулатипова нации имеют вполне реальное существование, то для Тишкова нации суть фикции и являются лишь формой самообмана, точнее – обмана населения со стороны элиты с целью удержания над ним контроля. Из такого «инструменталистского» подхода делается вывод, что формирование российской нации не может даже обсуждаться, так как всё, что нужно – лишь ввести в общественное сознание представление о её существовании. Для Абдулатипова же и идейно близких к нему мыслителей основная сфера рассуждений касается а) констатации отсутствия российской нации в наши дни и полного господства этноцентричного мышления в России, и б) разработки методов конструирования в будущем новой нации. Факт того, что в наши дни такой нации ещё не существует, доказывается именно через социологическую информацию о господстве в России этнических самоопределений. Впрочем, один из методов её создания – активная пропаганда общегражданского российского самосознания, так что, при всех теоретических разногласиях, основной практический вывод из обеих моделей россиянства оказывается общим – государству предлагается активно навязывать населению общее самосознание «россиян».
Наверное, с этим связано и то, что однозначного предпочтения в выборе между этими моделями центральная власть так и не сделала. Первые официальные декларации государственной идеологии на основе «гражданского национализма» прозвучали ещё в 1994 году, когда в послании президента Б.Ельцина Федеральному собранию РФ указывалось, что национальные проблемы будут «сглаживаться на основе нового, заложенного в Конституции понимания нации как согражданства»[3]. С приходом В.Путина и дальнейшей актуализацией темы национализма концепция новой политической нации на основе российского гражданства стала действительно актуальной и широко обсуждаемой. В 2001 году он выступил с заявлением, что XXI век должен стать веком появления новой нации – россиян. В 2011 г. на февральском заседании президиума Госсовета в Уфе президент Дм.Медведев очень четко обозначил: «Наша задача заключается в том, чтобы создать полноценную российскую нацию при сохранении идентичности всех народов, населяющих нашу страну». Формулировки о необходимости создания и укрепления «гражданского единства российской нации» содержатся и в ряде законов, например, в законе об образовании. Фактически, на протяжении почти всей истории постсоветской России можно проследить целенаправленную работу государственных властей по становлению нового национального проекта, который смог бы уже на уровне общественного сознания закрепить реалии новых государственных границ.
В настоящем тексте я не буду останавливаться на критике и апологии главного оппонента россиянства – русского этнонационального проекта. Равно как и не стану указывать на причины того положения, которое заставляет власти РФ формулировать и проводить в жизнь идею российской нации. Идею, которую даже президент страны на том же заседании Госсовета сравнил со старыми планами по созданию «новой исторической общности людей» – «советского народа». Здесь хотелось бы остановиться только на том, чем может стать такой проект по мере (или хотя бы по идее) своей практической реализации. Идея гражданской нации обыкновенно предлагается как удачный способ избежать этнонационализма, и распространённый страх перед ним просто блокирует критический подход к такой модели общества.
В первую очередь хочется остановиться на главном отличительном признаке гражданского национализма – его отношении к этничности. Основное положение здесь – запрет на её политизацию. Она не отрицается и не запрещается, но изымается из сферы политики. И вот это представление о возможности полного разделения политики и культуры, политики и всех других сторон общественной жизни – крайне сомнительно. Оно основано на крайне примитивном понимании этничности как декоративно-фольклорного комплекса культуры, для существования которого вполне достаточно коллективов «песни и пляски». Однако этническая идентичность – это не украшение на шее, которое можно снимать, входя на избирательный участок, и класть в стол, садясь в кресло чиновника. Она предполагает свои формы и условия лояльности, свои понятия интересов, свои мотивации к действию. Эти мотивации и интересы можно до поры до времени игнорировать, только если вести национальную политику сталинского типа военного времени, когда народ, интересы которого оказались неучтены центральной властью или прямо противоположны её курсу, просто сажался в товарные вагоны. И либо необходима власть, проводящая подобные меры установления лояльности населения, либо реальные политические механизмы выявления и защиты интересов и проблем различных этнических групп.
Так, модель гражданского национализма предполагает полное игнорирование интересов отдельных народов страны, отсутствие каких-либо институализированных переговорных механизмов, которые позволяли бы эти интересы выявлять и достигать взаимоприемлемого компромисса. Примечательно, что наличие у разных народов различных интересов риторически маскируется утверждениями о том, что интересы у всех общие – и далее обыкновенно приводится список потребностей общечеловеческого свойства. Однако тогда остаётся непонятным смысл существования особой государственности: разве население соседних стран не хочет тоже жить в мире и достатке? А если интересы общие, то зачем нужны политические границы? Полное игнорирование специфических интересов различных народов, то есть запрет на политические выражения этничности, делает бессмысленным и саму государственность, и всю систему т.н. «международных отношений». А главное – только заглушает наличие межэтнических противоречий, но не отменяет их. Они накапливаются, подготавливая социальный взрыв.
Опыт Советского Союза, да и других коммунистических стран свидетельствует, что если долго выгонять этнические конфликты из кабинетов политиков, то они разворачиваются на городских улицах. Самые печальные страницы истории межэтнических конфликтов современности написаны именно там, где подолгу проводилась политика игнорирования этничности. Она виделась опасной, её задавленность представлялась рецептом стабильности. На деле оказалось всё наоборот: именно выраженность этничности в политике – залог мирного сосуществования различных этнических групп, так как между ними наличествует переговорный механизм. Ситуация невыраженности в политике русских этнонациональных интересов оборачивается стихийным возникновением конфликтов на этнической почве и полным бессилием центральной власти.
Утверждения, что для формирования российской нации достаточно просто разъяснить гражданам, что они суть «россияне», можно обозначить как «наивный инструментализм». Интересы разных народов России далеко не во всём совпадают друг с другом, а по многим принципиальным вопросам и кардинально расходятся. Этническое самосознание – реально действенный аспект общественный жизни, и политика не имеет права закрывать на него глаза, прикрываясь утопическими моделями «идеальных гражданских наций». В конечном счёте, это вопрос уважения к разным народам, и вопрос демократии.
Впрочем, формально заявляемый тезис гражданского национализма о необходимости игнорирования этнических различий на деле оказывается обманкой. Если мы посмотрим на классические образцы «гражданских наций» – французскую или американскую, то увидим историю очень агрессивной политики национальных властей по отношению к альтернативным этничностям. Как подчеркивает известный исследователь национализма Э.Смит, «если этно-генеалогический тип склоняется к исключительности (хотя и с необходимостью), гражданско-территориальный тип, берущий начало во Французской революции, часто нетерпимо относится к этническим различиям; он склонен к радикальной ассимиляции культурных различий и меньшинств, которую кое-кто вполне мог бы назвать "этноцидом”»[4]. Так, если этнокультурное понимание нации направлено на дифференциацию, на выставление чуждых форм идентичности за границы политической системы, то гражданская модель направлена на сознательную ассимиляцию инокультурных элементов, на уничтожение малых идентификаций.
Таким образом, как раз такой тип национализма в реальной своей практике не склонен оставлять этничность «в покое». Наличие форм лояльности, альтернативных государственной, воспринимается такой системой крайне враждебно. Агрессивная ассимиляторская политика – неизбежная составная гражданского национализма, без которой просто невозможно его полноценное утверждение. Страх перед политической актуализацией этничности преодолевается через сознательное уничтожение этнических различий. Игнорирование этничности оборачивается её подавлением.
Попытка создать государство, лишённое этнокультурных оснований, имеет и ещё одну сторону – на поверку такая модель оказывается не столько национальной, сколько империальной. Можно даже сказать, что гражданский национализм – это тот же империализм, только постулирующий самоограничение в экспансии, своего рода «малую империю», лишённую притом и имперской идентичности. Такой оборот гражданского национализма в квази-имперскую идеологию проявляется очень часто, ведь у такого типа национализма, не имеющего понятия о своих этнических основах, нет никаких принципов границ. Например, один из его теоретиков, Сергей Маркедонов, напрямую отсылает к идеологическим декларациям имперской России, постулируя их как образцовые для гражданского национализма: «Полиэтничная империя Романовых хотела (устами императора Николая I) видеть не "хороших великороссов и плохих немцев, а хороших и плохих подданных”. Не самый плохой лозунг для строительства российской политической нации!»[5]. Другой известный публицист, Сергей Кара-Мурза, откровенно формулирует программу создания российской нации «на основе гражданского национализма как новой имперской "семьи народов”»[6]. Действительно, если «русский национализм» может поставить задачу лишь нового собирания русских земель, то российский национализм естественным образом склонен к претензии на всю территорию бывшей империи, всю «колыбель многонародной российской нации».
Этот оборот гражданского национализма в квази-империализм имеет не только внешнее, но и внутригосударственное проявление. Несмотря на лишение русского народа права на собственное представительство, официальной культурой государства является именно русская. В соединении со свойственными этому типу построения нации подавлением малых этничностей и ассимиляторской политикой в отношении любого малого народа, такой путь нациостроительства предстаёт ещё более жёсткой формой имперской власти, чем любые другие. Это создаёт дополнительное напряжение на окраинах, сепаратистские настроения и конфликты. В результате получается не нечто среднее, а скорее ни то ни сё – не нация и не империя. Что мы и видим в современной России. В конце концов всё упирается в вопрос: насколько вообще возможно сделать из русских и, например, чеченцев, один народ – пусть и с разными фольклорными коллективами?
Отказ идеологии гражданского национализма от этнической субъектности формирует и важнейшие свойства внешней политики государства. И главное – у государства гражданской нации нет и не может быть своей зарубежной диаспоры. Так, РФ является государством российского народа, частью которого зарубежные русские по определению не являются, а значит и никаких обязательств в их отношении у неё нет. Это не касается малых народов России, у которых есть свои национальные органы власти (автономии) и, соответственно, проводимая ими политика взаимоотношений с зарубежными диаспорами. Но у русских своих органов национального самоуправления нет и быть, согласно официальной идеологии, не может. Такой подход лишает поддержки России те миллионы (даже десятки миллионов) русских, которые в наше время оказались за границами РФ. Государство, нежелающее быть представителем и выразителем интересов русского народа, не может и проводить политику по их поддержке. Такова идеология, юридическая база и политическая практика современной России. Впрочем, это же позволяет признать своей потенциальной диаспорой хоть скопом всех жителей бывшего имперского пространства.
То, что нигде в законодательстве РФ её государственность никак не увязана с русским народом, а сам термин «русский народ» отсутствует и в Конституции, и вообще в законодательстве, оборачивается и наполнением внешнеполитического понятия «соотечественники за рубежом». По закону «О государственной политике Российской Федерации в отношении соотечественников за рубежом», принятом в мае 1999 года, в «соотечественники» были записаны почти все жители постсоветского пространства и даже Российской империи. Потом это определение несколько раз сужалось, но не по этническому критерию. Подобный подход превратил само понятие о «соотечественниках» в почти бессмысленное на практике определение. Сейчас в условиях кризиса процессов внутренней интеграции в бывших советских республиках перед русскими меньшинствами на постсоветском пространстве стоит труднейшая задача формирования сильных диаспоральных организаций и создания поля русской политики, представительства интересов русскоязычных меньшинств в парламентах, создания русского лобби на разных уровнях власти. Осуществление всего этого без целенаправленной поддержки со стороны России немыслимо. Но Россия не может осуществлять такую поддержку, так как русский народ законодательно не введён в правовое поле РФ в качестве субъекта национальной политики. И пока официальной идеологией остается российский национализм, сделать это практически невозможно.
Очень чётко такой подход сформулирован у уже цитировавшегося С.Маркедонова: «Россия не может свести свою внешнюю политику исключительно к поддержке этнических русских. … Приоритет Президента (и государства вообще) должен быть в поддержке граждан России, где бы они ни находились. В 1989 г. первый премьер-министр посткоммунистической Венгрии Йожеф Анталл назвал себя премьером всех венгров, делая опять же акцент на этническом принципе. Наш Президент мог бы назвать себя Президентом всех граждан России независимо от их этнической принадлежности и территории проживания»[7]. Русские за рубежом оказываются, таким образом, брошенными и полностью предоставленными ассимиляторской политике чужих национальных государств. России уже привычно враждовать с зарубежными русскими. Однако стоит заметить: почти все народы благодаря органам национальной власти используют свои зарубежные диаспоры для продвижения своих национальных интересов и стараются максимально их поддерживать, иметь с ними налаженные контакты. Но теория гражданского национализма, официально принятая в России, снова отсекает этническое большинство РФ от его зарубежья, а на деле и противопоставляет их. Причём теперь границей с «русским зарубежьем» является не старая имперская и советская, а граница с бывшими советскими республиками.
На этом фоне попытка объявить «соотечественниками» всё население бывшего Союза не случайна. Гражданский тип национализма вообще очень удобен для привлечения в страну иммигрантов. Как указывает известный западный исследователь Роджерс Брубейкер, политика натурализации иммигрантов – это как раз изобретение территориально-политического типа национализма и прямое следствие его принципов[8]. Этнонационализм склонен предоставлять гражданские права только тем иммигрантам, которым свойственна та идентичность, на которой построено государство. Германия принимает немцев, Польша поляков, Венгрия венгров. Некоторую слабость подобного подхода можно видеть по факту очень малой адаптации приехавшего в Германию ненемецкого (преимущественно турецкого) населения, но недавние события во Франции убедительно показали, что политика сознательного привлечения иммигрантов с их усиленной натурализацией французскую нацию не спасла и, наоборот, привела её к тяжелейшему кризису. Миграционные движения в постсоветской России уже вызвали сильную социальную напряжённость в обществе и многочисленные межэтнические конфликты локального свойства, а готовность государства под предлогом гражданского национализма привлечь в Россию миллионы «новых россиян» вполне может поставить общество на грань межэтнической войны.
Фактически, встаёт вопрос, что же в такой нации собственно национального? Идея гражданского национализма «в чистом виде», как не имеющего сплачивающей этнокультурной идентичности территориального сообщества граждан – абстрактная мысль об «идеальном обществе», вынашиваемая некоторыми политическими и интеллектуальными кругами Запада, но в реальной жизни нигде пока не реализованная. Идея такого общества, имея корни в просвещенческой мысли об «общественном договоре», родилась из логики противопоставления французской и немецкой националистических традиций, но не из описания самих реалий французской (или британской, американской) наций. Выведение «идеального типа» при выделении определённого рода различий двух предметов – понятный логический ход, полезный для работы исследователя. Однако дальнейший вывод – о необходимости соответствия реальных наций этому идеальному типу – скорее абсурден. Очень верное описание этого момента можно найти у Э.Смита: «Различие между этнолингвистическим и гражданско-политическим видами национализма прочно укоренилось в исследовательской литературе, однако оно является исследовательским и нормативным. Оно не описывает конкретные национализмы, но при этом используется для прослеживания развития национализма вообще. Даже самые "гражданские” и "политические” национализмы при внимательном рассмотрении часто оказываются также "этническими” и "лингвистическими”; таков, несомненно, и французский национализм во время Революции, не говоря уже о последующем периоде, с его обращением к "nos ancêtres les Gaulois” («нашим предкам галлам» - О.Н.) и единому французскому народу, а также подавлением региональных языков в пользу парижского французского»[9]. Гражданский и культурный национализм – это свойства самосознания националистических традиций, это свойства абстрактных исследовательских моделей, но не самих наций.
Гражданский национализм определяет нацию как результат добровольного согласия индивидов разделять определённые ценности и основанные на них политические процедуры. При всей просвещенческой красоте такого взгляда несомненно и другое – это миф любого тоталитарного общества. Здесь членство в нации определяется не на основе общей принадлежности к культуре и языку (этничности), а на основе идейной позиционности каждого гражданина. Модель гражданской нации требует от человека заверений в преданности её идеалам, абсолютной лояльности национальной идеологии. Человек, по каким-либо причинам не разделяющий её базовые ценности, оказывается врагом нации и должен быть подвергнут «остракизму» – иначе нация потеряет свои основания. И здесь уже не столь важно, какова именно эта идеология: коммунизм, фашизм, либерализм или что-то ещё. Общество, основанное на поголовном согласии с догматами и практиками одной идеологии, выглядит красиво, но предстаёт адом для любого инакомыслящего.
Примечательно также, что акцент на принципе «государство формирует нацию» – это характеристика таких далёких леволиберальной мысли идеологий, как классический фашизм в духе Муссолини и классический национал-большевизм в духе Устрялова. Именно в таких идеологиях воздействие государственной машины на все стороны жизни общества предполагается столь большим и всеобъемлющим, что этнические формы самосознания и лояльности уступают место лояльности государству и идентификации себя как его органической части. Здесь не народ выражает свою волю, а государство определяет волю народа, представляя собою его высшее выражение.
Неслучайно именно молодой русский фашизм 1930-х гг. сформулировал основные положения идеологии «российской нации». Вот что можно прочесть в программе Всероссийской Фашистской партии, утверждённой III Съездом российских фашистов 3 июля 1935 года в Харбине: «В Фашистской России каждый Россиянин должен чувствовать себя членом одной семьи – Российской Нации»; «Новая Россия, которую мы хотим создать на месте СССР, должна быть государством национально-реальным и сильным оплотом Российской Нации, общим домом для всех Россиян, построенным на Русском фундаменте – Русскими руками и для Россиян прежде всего». Главный лозунг русских фашистов «Россия для Россиян!», реанимированный в наши дни[10], был сформулирован председателем японского Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурии (БРЭМ) генералом Вениамином Рычковым, на что не раз указывал лидер Всероссийской Фашистской партии и коллега В.В.Рычкова по работе в Бюро К.В.Родзаевский. Вот как он раскрывал смысл этого лозунга: «В полном соответствии с нашим учением о Российской Нации, как об историческом сплаве всех народов России, мы выбросили лозунг "Россия для Россиян”, подразумевая под "Россиянами” – все народы нашей необъятной, бьющейся в красных тисках, великой страны. Этот лозунг означает, что все народы России, объединенные общностью исторической судьбы, имеют права на создание, укрепление и украшение общего отчего дома – Новой Великой Фашистской России, которая должна явиться финалом общей тяжелой борьбы за светлое будущее. … Россия для Россиян! – это значит – Россия для всех народов России: каждый народ России – великороссы, малороссы, украинцы, белоруссы, татары, грузины, армяне и множество мелких – участвуют в общем деле – в борьбе с иудо-Коминтерном и в грядущем строительстве – общей Родины»[11]. Как видим, трактовка понятия «россияне» и исходящая из этого политическая программа ровно та же, что и в наши дни. Все народы бывшей Империи, независимо от своей культуры и своих интересов, объединяются единой государственной волей. Именно это государство, а не земля предков, становится для них «общей Родиной», и именно оно определяет смысл их объединения неким «общим делом». Декларируется, что такое государство созидается на русском фундаменте и русскими руками для всех народов России.
Но если мы говорим об обществах демократических, в которых, по крайней мере по идее, политическую жизнь определяет народное «волеизъявление», ведь народ – «источник власти», то народ должен иметь свою субъектность. Воля может быть только у субъекта, обладающего своим самосознанием, основанным на историческом опыте, свойствах культуры и формах религиозной жизни. Самосознание, навязанное государством, вооружившимся очередной моделью идеального общества (теоретически выражающей «истинные» чаяния народа), не может стать источником воли и выразителем интересов. Это приводит либо к отстранению государства от граждан (Россия 1990-х), либо к тотальному давлению на них. Идеальная модель гражданского национализма оборачивается либо формой государственности, в которой народ и власть живут «сами по себе», и сфера политики никак с выражением воли народа не связана, либо откровенно тоталитарным режимом, определяющим идентичность и волю народа сверху. Воля народа тогда фантазируется властью точно так же, как и сама нация, и имеет тот же самый инструменталистский характер.
Идеология нации как территориально-политического союза граждан, будучи именно «идеальным типом» одной из исследовательских моделей национализма, является в том числе и проявлением западного мифа об универсальности западных ценностей, о прогрессивно-общечеловеческом характере западной культуры. В сфере национального вопроса это особенно ярко проявлено в наименовании на Западе «нациями» всех государств мира, несмотря на все теоретические утверждения, что идея нации родилась именно на Западе и только в Новое время. По этому признаку она мало отличается от идеологии коммунизма в большевистском варианте, и ровно так же настроена на создание из России строительной площадки для реализации утопических социальных проектов западного происхождения. Так же как и большевизм, она оказывается оторванной не только от местной специфики, но и от реальных условий тех западных обществ, в который она родилась. Ведь, например, нигде на Западе национальная идеология, пусть и в «гражданском» её виде, не противопоставлялась этничности основной массы населения. Наоборот, она на ней основывалась. Все западные нации однородны в культурно-языковом плане, а исключения из этого правила – не часть модели, а противоречия с ней. Даже американский национализм основан на сложившейся в английской Америке американской идентичности, имеющей своё конкретное этническое выражение (здесь можно упомянуть и о сохранившем свою актуальность до наших дней понятии WASP - White Anglo-Saxon Protestant, стопроцентный американец).
Примечательно, что один из основных идеологов обществ такого типа – Юрген Хабермас – даже отказался от наименования их нациями, призывая к формированию «"постнационального” самосознания конституционного государства», к чувствам «конституционного патриотизма»[12]. Такое общество, хотя и имеет корни в нациологических исследованиях, действительно производит впечатление уже ненациональной модели. Вот только встаёт вопрос: на основе преданности каким политическим принципам и процедурам, какой конституции и правовой системе основан проект российской нации? И почему бы гражданам не предпочесть российской конституции основной закон какой-либо другой страны, если уж идейная привлекательность его формулировок является единственным основанием для патриотизма?
Таким образом, идеология гражданского национализма во многих отношениях обманчива – её реальные проявления во многом противоположны заявленным теоретическим посылам. Из различения двух типов национализма выводится два типа наций, хотя на деле собственно «гражданских наций» нигде до сих пор нет – это лишь идея, теоретический конструкт. Утверждение полной эмансипации политики от этничности оборачивается, как свидетельствует исторический опыт гражданского национализма, жёсткими ассимиляторскими практиками. А изначально заявленная модель именно национального общества в развитии теории приводит к утверждению трудноописуемых «постнациональных» форм – также существующих пока только в идее.
Обман, заложенный в этой теории, предстаёт ещё более выразительным на российском материале. Например, сама модель гражданской нации обязывает к отмене национальных автономий внутри Российской Федерации, то есть отрыв политики от этничности на всех уровнях власти, унификацию гражданского общества. Но об этом молчат, необходимость такой опасной реформы даже в основных теоретических работах о российской нации не заявлена. В результате новые идеологические основания лишь продолжают и развивают старые ленинские принципы национальной политики по «сдерживанию старшего брата». Как в 1920-е гг. принцип национального устройства был распространён на все народы бывшей Империи, кроме (восточно)русского, так и теперь технологии строительства российской нации и утверждения новой – россиянской – идентичности, на деле являющиеся лишь технологиями денационализации, полноценно применяются только к русским. Сумеет ли Кремль построить первую в мире чисто гражданскую нацию – вопрос скорее риторический, но вот осуществить кампанию по новому и сильнейшему ослаблению русского самосознания, русской этничности, он, наверное, может. По крайней мере, у этой стороны современной официальной политики шансов на успех гораздо больше.
Кстати, ошибочность теории гражданской нации уже неплохо дала себя знать и на Западе. Именно на ней основана модель «мультикультурального общества», овладевшая умами главным образом леволиберальной общественности в 1970-е гг. и к середине 1980-х ставшая официально принятой почти во всех странах Европы и Америки. Убеждённость, что лояльность к политическим формам и «конституционный патриотизм» являются вполне достаточными основаниями для существования гражданского общества, вылилась в попытку полного отказа от ассимиляторской политики и, даже более того, стимулирование со стороны государства культурного многообразия. Проведение такой политики, наравне с радикальным увеличением иммиграционных потоков, привело к расколу прежде единых наций на культурно-конфессиональные и языковые общины и сделало неизбежным эскалацию социальной напряжённости. Целый ряд европейских лидеров уже признали пагубность такой политики, провал мультикультурального эксперимента. Однако за прошедшие годы реальность столь сильно изменилась, что простой отказ и возвращение к старым принципам национальной политики уже кажется трудно осуществимым. В сущности, современное западное общество находится в растерянности от непредвиденных теорией результатов реальной политики[13].
Многолетняя политика конструирования российской нации пока что дала очень мало результатов, о чём свидетельствуют и результаты Всероссийской переписи населения 2010 года. Возможно с этим связаны и принципиально новые акценты в обосновании национальной политики, которые прозвучали в статье кандидата в президенты В.В.Путина «Россия: национальный вопрос»[14]. Здесь уже ни разу не было упомянуто о проекте «российской нации», а наоборот – постоянно использован русский этноним и констатации существования русского народа. И хотя напрямую об этом не сказано, фактически статья представляет собой признание провала прежнего курса национальной политики. Однако, легко предположить, что это лишь уступка настроениям русского национал-патриотизма, вынужденная в условиях непростой предвыборной кампании. По крайней мере, на 2013-2017 гг. почти полностью утверждена весьма дорогостоящая федеральная целевая программа «Укрепление единства российской нации и этнокультурное развитие народов России». На создание нации россиян работает целый ряд законов и программ, и вряд ли они будут отменены. И главное – прежнему курсу нет какой-либо новой замены. Переключение на строительство русского национального государства при нынешней политической системе вряд ли возможно – и по объективным, и по не менее значимым субъективным причинам.
Единственная альтернатива российскому национализму – государственничество. Это разные идеологии, их не стоит путать: первая предполагает масштабную программу по модернизации России по лекалам западной теории «гражданской нации»; вторая – чисто консервативная (в самом простом смысле этого слова), то есть предлагает «сохранить всё как есть» в качестве священного исторического наследства. Именно к этому в современных условиях может сводиться простой отказ со стороны власти от идеологии россиянства. Проще говоря, если нам не удаётся создать что-то новое, то давайте оставим всё по-старому. У нас есть какое-никакое государство, и давайте не расшатывать эту лодку различными экспериментами. Собственно, именно этот ход мысли и нашёл полноценное выражение в упомянутой статье В.Путина.
Возможно, в связи с ощущением неудачи проекта создания «российской нации», последнее время стали всё чаще выдвигаться идеи, что идентичность новой нации должна быть полностью оторванной от исторических имён. Например, Роман Багдасаров пишет: «Название гражданской нации лучше, как кажется, освободить от коннотаций с понятием "русскости” и даже "российскости”»[15]. Этот подход, кстати, имеет прямой прототип в понятии «советского народа». Впрочем, государственнический ход мысли легко обретает новые формы по мере изменения политических границ. Очередные перемены связаны с планами по созданию Евразийского Союза, что вызывает желание строить уже не российскую, а ещё более широкую общность. Так, директор Департамента международного сотрудничества Аппарата Правительства РФ Тaтьяна Вaловая заявила, что России нужно «собирать новый евразийский суперэтнос»: «Почему мы не можем найти русскую национальную идею? Я её не вижу, зато я вижу евразийскую национальную идею. Эта идея – собрать воедино евразийский суперэтнос». При этом она указала, что его создание должно начаться, «когда туда вольются Киргизия и Таджикистан»[16]. Подчеркну, что государственный чиновник предлагает создать из русских и киргизов единую общность, имеющую именно этнические характеристики. Идея, надо сказать, тоже совсем не новая, но она впервые оглашена профильным чиновником столь высокого уровня.
Вообще, представление о том, что начальство может лепить из «населения» любые народы по своему усмотрению, сложилось не сейчас и имеет свои корни ещё в ранней советской истории. Такой наивно-инструменталистский подход, кстати, нашёл своё отражение и в фольклоре. Помнится весьма показательный анекдот про попытки партийного руководства разрешить конфликты между грузинами и армянами: решено было сделать из них один народ, но никак не могли договориться, какой город (Ереван или Тбилиси) станет столицей этой новой социалистической нации. Тогда обратились к Сталину, и он внёс конструктивное предложение: «А столицей будет город Магадан!». Очевидная народу абсурдность такой политики, к сожалению, не осознаётся на управленческом уровне. Такой подход просто укоренён в мышлении целого социального слоя. Наверное, именно поэтому трудно ожидать, чтобы власть действительно отказалась от господствующего сейчас проекта «российской нации».
Сама идея о
существовании особого «российского» народа, отличного от «русского» – также совсем
не нова. Она имеет довольно давние корни в соседней с нами польской культуре.
Можно даже сказать, что она импортирована в Россию из Польши – но не напрямую,
а посредством советской национальной политики и сформированной ею реальности.
Напомню, как показывают исследования, русский этноним примерно с конца XIII века был свойственен всем восточным славянам и фиксируется в летописях от Карпат до Волги. Но со времени подчинения Польшей Западной Руси русское имя в польской культуре стало употребляться только в отношении своей части Руси, а для описания её Северо-Востока утвердились наименования «Московии» и «московитов» («москалей»). Хотя знание об общем русском самоназвании сохранялось и иногда становилось актуальным – например, во время походов на Москву в начале XVII века. Когда политическая реальность существенно переменилась и, наоборот, многие старые польские территории оказались в составе Российской империи, необходимость лексически различать население Восточной и Западной Руси оказалась ещё актуальнее. Польское шляхетское движение за независимость стремилось к восстановлению «границ 1772 года», то есть включающих обширные западнорусские земли, а для этого требовалось доказывать их иноэтничный характер по сравнению с Центральной Россией.
Этому немало помог перевод книг «Истории государства Российского» Н.М.Карамзина, сделанный тогда довольно быстро. Описание Карамзиным русской истории было государствоцентричным, то есть учитывало главным образом то, что составляло часть единой линии государственной истории. История же западнорусских земель, бывшая в стороне от этой линии, оказалась в ней почти не затронутой. При этом Карамзин предпочитал называть русский народ возвышенно – «россиянами». Россия – греческое наименование Руси, заимствованное через общую церковную среду, вошло в употребление в XVI веке и в Восточной, и в Западной Руси. Оно служило, наравне с образованным от него словом «россияне», для высказываний высокопарного стиля. Нечто подобное было и у многих западных народов (только с латинскими соответствиями), хотя в польской культуре латиноязычное слово «Polonia» постепенно утвердилось только для обозначения сонма зарубежных поляков. Карамзинское описание преимущественно восточнорусской истории с постоянным употреблением слова «россияне» (для польского уха никак с русским этнонимом не связанного) произвело перемены в польском литературном языке. За великорусским населением закрепилось имя «Rosjanie», а «Ruscy» («русские») осталось только для западнорусского.
Значительная часть польской политической публицистики XIX века была направлена на это различение и утверждение этнической чуждости «русских» и «россиян». Потом, уже во второй половине XX века, стараниями вновь доминирующей Москвы, западнорусские реалии стало нормативным называть «украинскими» и «белорусскими», а вытиснутый из языка русский этноним приобрёл отчётливо пейоративный смысловой оттенок и даже был удалён из словарей в качестве ругательства (нечто схожее в истории русского литературного языка произошло с этнонимом «жид»). Так, слово «россияне» утвердилось в польской культуре именно как этноним, примерно соответствующий советскому употреблению слова «русские» – то есть исключительно для восточнорусского населения (великорусов, казаков и др.). При этом в польском языке нет различия между «россиянами» в этническом смысле слова и в гражданском, какое утвердилось в русском языке послесоветского времени. Фраза «большую часть россиян составляют русские» дословно перевести на польский язык невозможно. Это, впрочем, довольно типичная ситуация. Например, и в русском языке нет различения не только этнических поляков и польских граждан непольской национальности, но и даже этнических и «гражданских» украинцев. Однако идея российского национального проекта именно в том и состоит, чтобы это различение – между русскими и россиянами – вновь исчезло. Все народы России должны стать по национальности россиянами и составить новую нацию, доселе существующую только в польском и (благодаря заимствованию) в украинском языках.
Смысл переноса польских языковых реалий в национальные реалии России в том и заключается, чтобы, во-первых, объединить гражданскую и этническую идентичность в одном имени – через уничтожение этнической, и, во-вторых, провести жёсткую границу с западнорусским населением Украины и Белоруссии. В этом плане фактическая поддержка официальной Россией националистической власти на той же Украине, спокойное отношение к её масштабным украинизаторским программам, – это тоже часть политики по реализации российского национального проекта.
Этот проект, во-первых, де-факто является импортным, и пришёл к нам как своего рода наследие многовековой истории польской экспансии на русские земли, а во-вторых, в плане своей этнической политики он имеет сознательно антирусский, дерусификаторский характер. Русский этноним убран из текстов законов современной России точно так же, как и из польских словарей, и его публичное употребление нередко представляется столь же вызывающим, как и в польскоязычной среде. Единственное исключение, в котором допускается употреблять русский этноним в польской печатной литературе – это исторические тексты, описывающие события прошедших веков. Собственно, такое же место предполагается оставить русскому этнониму и в России – для исторических описаний, а также для наименования русского языка и литературы, как уходящих корнями в уже далёкое прошлое. Но современные реалии должны описываться только через понятия о «российском». Эта «дисциплина языка», с которой приходится считаться пока что только основным СМИ, – нормальная часть любого национального проекта. Однако только в России этот проект имеет столь определённо антиисторический характер. Цель проекта – ликвидация русского этнического самосознания, отрыв населения России от общерусской истории. Россиянство не культивирует нашу историю, а наоборот, старается её переименовать и переиначить. В этом плане российский национальный проект типологически близок к украинскому. Более того, основываясь на одном историческом и этническом поле, они взаимно дополняют друг друга.
Валерий Тишков любит говорить о фиктивности национального, и нельзя не согласиться с ним в том, что «российский национальный» проект действительно является насаждаемой фикцией. Он фиктивен, так как на самом деле вовсе не национален. Этничность – это корень любого национального проекта, это то, что легитимирует его в истории, даёт ему временнýю перспективу и культурную идентичность. Направление в западной нациологии, которое исследует этничность как дискурсивный феномен, усматривает в нём важнейшую составляющую и национальной идентичности. Стюарт Холл, говоря о пяти аспектах («дискурсивных стратегиях») нарратива нации, выделяет миф о "pure, original people or folk” как одну из них[17]. Лешек Колаковский выделяет "nameable beginning” как важнейшую составляющую национального самосознания. Этот миф «маркирует exordium temporis, начало исторического времени»[18]. И это действительно то, что объединяет этносы и нации. Этничность есть форма исторической памяти, запечатлённой в этнониме. Это корни. А нация без корней – действительно только фикция.
Современные французская и немецкая нации очень схожи, но у них очень разные истории созидания. Выделение гражданской и этнической моделей национализма основано в первую очередь на исследованиях путей формирования современных наций. Если нации гражданского типа формировались в границах уже существующего политического единства, которому требовалось достичь определённого уровня унификации, то перед этнонационалистами Центральной и Южной Европы стояли иные задачи: освободить свой народ из-под чуждого имперского владычества (Габсбургской, Российской или Османской империй) или объединить свой народ из многочисленных малых государств (Германия и Италия). Как определил национальный принцип один из главнейших теоретиков национализма Э.Геллнер, «этнические границы не должны пересекаться с политическими»[19]. Это принцип организации всех национальных государств Запада (и уже не только него), как бы их элитам ни была бы близка идеология чисто гражданственного союза.
Из этого следует, что выбор между тем или иным видом национализма должен определяться анализом реальной ситуации и актуальных задач. Ни для кого не секрет, что начертанные большевиками внутренние границы СССР, которые современные гражданские националисты предлагают считать священными, далеко не везде и не во всём совпадают с границами языков и культур. Русский народ сейчас, продолжая жить в многонациональном государстве, стал «разделённой нацией». У русских нет государственного единства – стоит задача его создать. У нас нет русских политических границ – их надо начертить. И это задача именно этнонационального проекта.
