В этот раз я пишу заметки по сугубо личному (и печальному) поводу. Но жизнь не сводится к политике, экономике, идеологии… В конце концов, подлинной реальностью являются только конкретные люди, всё прочее - абстракции. Наверное, каждый может вспомнить людей вовсе не знаменитых, повсеместно не «обэкраненных» и не «утверждённых», но после ухода которых в мире образуются пустоты…
В ночь с 25 на 26 мая в возрасте 45-ти лет скончалась Анна Алексеевна Мостовлянская. Девичья её фамилия была Коваленко. Для меня она всегда останется Анной Коваленко, ибо именно так она звалась, когда в течение двух с лишним лет была моей женой. Брак наш не сложился (как не сложился и первый её брак, когда она носила фамилию Городницкая, третий же - был скорее формальностью), мы развелись 12 лет назад, но она продолжала оставаться для меня одним из самых близких людей. По самым скромным стандартам жизненного успеха Аня оказалась неудачницей – так и не свив семейного гнезда, она последние года три была фактически безработной, перебиваясь разного рода случайными заработками. Главное же – она тяжело болела, и природа этого буквально обессиливавшего её недуга, несмотря на многочисленные обследования, так и не стала ясна. А ведь начинала она блестяще!
Девочка из посёлка Высокогорный Ванинского района Хабаровского края поехала учиться в Москву (ибо там хранились рукописи её тогдашнего любимого поэта Блока) и с первого раза поступила на истфак Историко-Архивного института, где была одной из наиболее многообещающих студенток своего курса. В
В студенческие годы за ней закрепилось характерное прозвище «ангел». Я лично не встречал человека более светлого и доброго, лишённого не только способности всерьёз ненавидеть и вредить ближним в принципе, но и более того – обычного житейского прагматизма. Если она общалась с кем-то, то последний всегда мог рассчитывать на её безграничную и совершенно бескорыстную помощь, это касалось не только друзей, но и первого встречного. Однажды, прогуливаясь по ночной Москве, она спасла от смерти выкинутого из бара мужчину с практически смертельным ножевым ранением, разорвав на бинты свою блузку и остановив кровотечение до приезда «скорой». Вокруг неё вечно крутились какие-то маргиналы и бомжи, которых она благодетельствовала как могла – от раздачи денег и вещей до приюта в собственной квартире.
Её любили дети и собаки, с ними у Ани контакт получался лучше всего. Популярный учитель в лицее, она там, по её собственному выражению, вместо истории и литературы «преподавала себя». И те мальчики и девочки, которым этот предмет пришёлся по сердцу, потом долго не могли оторваться от неё, становясь то ли друзьями, то ли приёмными детьми этой бездетной, но с бьющим через край нерастраченным материнским инстинктом женщины. Что же до братьев наших меньших, то бывали времена, когда в её последней однокомнатной квартире одновременно проживали три собаки («жучки», как она говорила) и два кота.
Аня делала добро ближним по максимуму, ни на секунду не задумываясь о том, что она может получить взамен. И в этом не надо искать никакой «программы» или жёсткого следования категорическому императиву (хотя Канта она почитала), это было для неё столь же естественно, как дыхание. Конечно, такое жизненное поведение во многом выросло из её религиозности, особенно усердной в молодые годы, когда она хотела даже посвятить себя монашескому подвигу. Но и религиозность её была органичной, свободной, лишённой даже намёка на начётничество (столь распространённого в православной среде), я бы даже осмелился назвать её природной христианкой. Её отношения с Православием были непростыми (от критического взгляда на верхушку РПЦ до увлечения гностицизмом), но духовное в ней настолько очевидно преобладало над материальным, что, с моей точки зрения, Аня гораздо больше свидетельствовала об истине Православия, чем иные наши клирики.
Другим источником её вдохновения была русская классическая культура. В юности она сильно увлекалась символизмом (что и предопределило тему её диссертации), но продолжая ценить Гиппиус и Сологуба, Аня с годами всё более тяготела к Золотому веку (Боратынский, Тютчев, Лермонтов), ценностная шкала которого несравненно более отвечала её мироощущению, чем декадентские экстравагантности. Особливым её любимцем был религиозный мыслитель, филолог и искусствовед Сергей Николаевич Дурылин, она в нём чувствовала что-то глубоко родственное. При последней нашей встрече я показал ей только что вышедший объёмистый том дурылинских работ по истории русской культуры, так Аня настолько разволновалась, что долго не могла взять его в руки. В музыке её фаворитами являлись Рахманинов и ранний Скрябин (1-й фортепианный концерт), благородный мелос которых удивительно ей соответствовал. Она сама – и манерами, и речью, и поступками - была как бы человеком, явившимся в Совдепию и Эрэфию из той России, «которую мы потеряли», но не реально-исторической, а идеально-мифологической, созданной виртуальным пространством нашей великой культуры, - однако ж, как оказалось, эта эмпирически несуществовавшая страна может порождать людей из плоти и крови.
Да, при всей её нездешности, при всей её несомненной «ангеличности», в ней были и плоть, и кровь, она была женщина в полном смысле слова. Это про неё тютчевское: «Воздушный житель, может быть, - // Но с страстной женскою душой». Лишённая всего того, что обычно величается «бабским» (мелочный практицизм, склочность, страсть к интригам и сплетням), она в полной мере обладала тем главным талантом, который собственно и делает женщину женщиной – способностью беззаветно любить.
Неотмирность не мешала и пылкости Аниных гражданских чувств, в центре которых всё время, когда я её знал, был русский народ. Она с нетерпением ждала появления каждого нового выпуска «Вопросов национализма» и читала его от корки до корки; в создании одного из номеров (№ 8) даже поучаствовала, подготовив к публикации дневник С.Н. Семанова за 1982 год.
Аня умела любить, но, к сожалению, только не себя. Прекрасно готовя для других, сама почти ничего не ела, перекусывая на скорую руку чем попало. Обладая отменным вкусом в выборе одежде, продолжала носить платья школьных лет. У неё вообще совершенно отсутствовала столь характерная для женщин любовь к вещам. (И это относится не только к её последним, материально тяжёлым годам, но и временам, когда она зарабатывала вполне прилично.) Невозможно представить её комфортно развалившейся в мягком кресле, она предпочитала сидеть на корточках.
Аня, конечно, очень многим казалась странной, не от мира сего, белой вороной, инопланетянкой и т.д. Кого-то её очевидная особость раздражала. Кто-то охотно эксплуатировал её бескорыстие. А кто-то и прямо платил злом за добро. Во всём этом не было бы ничего страшного, мир, увы, несовершенен, но Аня в такой мир не хотела верить, судя окружающих по себе. Она не умела бороться с недоброжелателями, ибо её идеалистический максимализм не позволял ей относиться к людям не то что как к врагам, но даже и как к конкурентам. Она просто онтологически была неспособна отстаивать свои права, толкаясь локтями и выстраивая систему сдержек и противовесов. У её души совсем не было защитных покровов, и любой булавочный укол становился кровоточащей раной.
О. Сергий Булгаков как-то написал, что св. Серафим Саровский противопоставил гоббсовскому низменному «человек человеку – волк» возвышенное: «человек человеку – радость». Это очень близко Аниному мироощущению. Но «гоббсовского» в мире больше, чем «серафимовского», поэтому говорить «волку»: «радость моя» - в практическом отношении не только бессмысленно, но и опасно. Однако следовать правилу «с волками жить – по-волчьи выть» Аня не могла по определению, поэтому во всех конфликтных ситуациях она просто оставляла поле боя противнику, предпочитая тогда уж общаться с отвечавшим ей радостью на радость «жучками». Эскапизм сделался её единственным способом сопротивляться несправедливости, в конце концов, превратившись в самоизоляцию, когда она стала отказываться от контактов даже со своими доброжелателями. В последние годы в записной книжке её мобильника насчитывалось не более пяти номеров.
Всё это безмерно осложнялось мучавшей её годами болезнью, природу которой она сама определяла как «психосоматическую», с перепадами температуры от 39 до 35, низким давлением, слабостью, страшным понижением иммунитета. Диагнозы были самые разные, средства для лечения тоже, но ничего не помогало. Невольно возникало ощущение, что суть недуга – несовместимость с бытием...
Никто не сумел на Анин максимализм ответить сравнимым максимализмом, а видимо только это могло бы продлить ей жизнь. Данный упрёк касается не только отдельных людей (и автора этих строк в первую очередь), но и русского общества в целом. У нас слабых и добрых предпочитают топтать, а не носить на руках. Справедливо мне сказала после похорон Елена Галкина, знавшая Аню по отделу рукописей: такие источники света, островки идеального в океане обыденного ценны сами по себе уже тем, что существуют, создавая нравственную планку, на которую пусть мало кто может подняться, но присутствие которой мешает человечеству скатиться в окончательное свинство. Поэтому общество должно таких людей поддерживать, даже если они и не в состоянии на него работать в узком смысле слова.
Без Анны Коваленко мир стал хуже. А я лишился человека, понимавшего меня с полуслова.
Аня, прости меня!
Ангел мой, где б души ни витали,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
