Введение.
Постсоветская Россия после двадцати лет послереволюционной трансформации представляет из себя очень интересный социальный организм (социор) – результат отката из какого-то особенного варианта, но все же общества Современности[1], каковым был СССР, обратно в Традицию. При этом сами исконно традиционные социальные рутины, практики и институты, те, которые были оформлены веками успешной эволюции самого социора и его составляющих в высококонкурентном окружении, были успешно «забыты» – практически полностью исключены из обихода людей семью десятками лет социальных экспериментов в процессе так называемого коммунистического строительства. Такой дрейф Российской Федерации «в никуда»[2], сопровождающийся тотальным исключением рациональности из деятельности в политической и других сферах жизни, требует разработки адекватного языка для описания столь уникального социального процесса, некоторым аспектам которой и посвящена настоящая работа.
Методически я буду опираться на тот вариант институционализма, который является одним из немногих «сквозных» подходов в обществоведении, и позволяет с единых позиций изучать всю иерархию интересующих нас социальных объектов: и индивида, и группу, и сообщества из многих групп.[3] Столь же важной для последующего обсуждения будет концепция коллективной идентичности[4], которая также позволяет оттенить некоторые интересные моменты текущего российского транзита.
Статья концентрируется на теории идентичностно негомогенных социоров (ордынств), в которых элитные слои общества сильно отрываются от управляемых ими людей в идентичностном плане, выводя тех из «своих» для себя – в «чужие». Показано, как ордынское устроение политического и социального порядков влияет на естественную стратификацию общества в поле власти, порождая довольно интересную двухполюсную социальную структуру. Выявлена важная в части структурирования социума роль того социального слоя – вертухаев, который «обслуживает» идентичностный отрыв политической элиты общества от основной массы населения страны. Прослежена логика формирования вертухайского психотипа – как в общем плане, так и в российской конкретике.
Отражая российскую специфику, введены в рассмотрение два дополнительных фактора, которые сильно влияют на ситуацию. Во-первых, это общая невыраженность одного из полюсов социальной структуры, сопровождающаяся формированием однополюсной «картографии» социального поля. И, во-вторых, это наличие несогласованности институционального поля страны, когда формальные нормы во многих местах оторваны от обычных, что поддерживает работу «отрасли» по извлечению административной ренты из населения. Показано, как указанные факторы влияют на психосоциальные установки вертухайского сообщества с достаточно подробным описанием последних.
Дан набросок теории современных российских партизан – тех субъектных и околосубъектных людей, которые не идут в вертухаи по моральным основаниям.
Политически гомогенные и негомогенные социоры.
Рассмотрение всего множества известных истории социоров позволяет ввести одно очень интересное различение, которое разделяет все социальные системы на два больших класса. В основе данного различения лежит степень гомогенности политической сферы социума, то, насколько сильно политический класс рассматриваемого социора идентичностно отделяет себя от управляемых ими людей. При этом выделяется достаточно большая группа социоров, в которых политический класс общества позиционирует себя и социально, и идентичностно достаточно далеко от управляемых масс людей, вплоть до провозглашения своего биологического отличия. Будем называть подобные социоры – «ордынствами». Классическими ордынствами были все «старые режимы» – монархии позднего средневековья, знать которых часто настаивала именно что на своей биологической особости. При этом в противовес ордынствам-монархиям в том же средневековье существовали и города-государства, в которых не было столь сильного идентичностного самоотделения политического класса от управляемых сограждан. Другим примером идентичностно гомогенных политий могут служить современные западные национальные государства / либеральные демократии, политический класс которых четко позиционирует себя антропологически как плоть от плоти народной.
На всей глубине писанной истории мы можем найти как социоры ордынского типа, так и идентичностно гомогенные социоры. При этом к первым обычно тяготеют монархии и автократии, а ко вторым – города-республики и национальные государства. Данное различение было отражено и в политической мысли человечества: обоснованию благостности ордынского устроения общества посвятили себя, например, Платон, Гоббс, и др., а неордынская традиция развивалась в то же время Аристотелем, Макиавелли, Локком, и т.д.
Обычно соответствующая политическая мысль легитимирует ордынское устроение государственности, используя два базовых мифа. Во-первых, это постулирование «войны всех против всех» в качестве основного состояния людей при отсутствии внешнего управляющего воздействия на них. И, во-вторых, миф о патернализме, о том, что низы не смогут выжить без заботы о них верхов. И понятно, что основа политической мысли неордынской традиции – мудрость коллективного разума человеческой общины – в случае ордынской традиции обычно «вытеснена за пределы», что порождает хороший критерий идентификации ордынского устройства наличествующего социального порядка, заключающегося в ответе на вопрос: насколько обычное социальное место рядового обывателя изоморфно месту овцы в стаде при пастухах? Именно такая дегуманизирующая практика, как низведение социальных низов в представлениях верхов до «скота в ландшафте», и фиксация этого в повседневных рутинах социального порядка, четко позволяет определить ордынское устроение рассматриваемого социума. Например, в СССР обыватели были не только практически полностью подобны «овцам в стаде», но и более того, от них требовалось быть именно что «овцами-автоматами», поскольку им (в отличие, например, от классических ордынств / монархий) не позволялось даже «взбрыкнуть» при случае, что есть обычно «прошитое» в социальности неотъемлемое «право» всего живого.[5] Таковая девитализация людей придавала особый «шарм» ордынской сущности советского социального порядка.
В постсоветской России обыватель отличается от овцы возможностью совершить «дауншифтинг» (т.е. перейти на более низкие социальные позиции, «растворившись в ландшафте»), и возможностью выехать за пределы страны. Тем не менее распространенность в определенных релевантных дискурсивных слоях терминов «быдло», «гопота», «лохи», и т.п. четко показывает представления об управляемых в начальственных головах Российской Федерации (РФ). К тому же российское начальство очень не одобряет низовой протест, однако любит поговорить о патернализме, и о том, что «эти там» «поубивают же друг друга» без отеческой начальственной заботы. Так что дегуманизирующие и девитализирующие практики продолжают определять имеющийся социальный порядок, хоть и в чуть более «поистрепавшемся виде», чем то было в СССР. Плюс к тому – развивающиеся практики фиксации различными социальными слоями своей «выделенности» главным образом через сотворение произвола и применение насильственных действий по отношению к «оттесняемым вниз». Т.е. нет никаких оснований считать, что постсоветская Россия по результатам произошедшей трансформации перестала быть ордынством, хоть она и изменилась существенно в некоторых своих характеристиках.[6]
Особенности макро-стратификации ордынских социумов.
Естественная стратификация любого социора, наводимая на общество властным социальным отношением,[7] приобретает дополнительные черты в случае реализации в социуме социального порядка ордынского типа.
Начнем данное общее рассмотрение с упомянутой выше естественной стратификации, которая вследствие универсальности властного отношения в мире людей имеет место в любом социоре.[8] И действительно, любое общество содержит в себе людей, основной деятельностью которых является управление другими людьми. Данные люди формируют так называемый общественный актив. Для остальных людей будем использовать термин «масса». В активе дополнительно выделяется слой тех, кто принимает участие в разрешении стратегических вопросов общества. Обычно данный слой называют политической элитой. При этом известно, что так введенная элита является достаточно трудно фиксируемым на опыте социальным объектом, и потому элитологические исследования обычно подменяют изучаемый объект на генералитет – людей, занимающих формальные верхние социальные позиции общества. Очевидно, что элита во многом пересекается с генералитетом, однако в то же время понятно, что как бывают и генералы, которые не включены в цепочки принятия и согласования особо важных решений, так бывают и не генералы, которые включены в данные цепочки.[9]
Итак можно видеть, что в любом социоре только из-за наличия политической сферы возникают указанные выше социальные страты: элита, включенная в актив общества, и масса. Если же еще принять во внимание и политическую гегемонию, осуществляемую элитой, то по отношению к ней в обществе возникает и база ее поддержки, обычно называемая средним классом, и состоящая из внеэлитного актива и верхнего слоя массы, и страта «всегда и безусловно ни с чем не согласных», которую можно определить термином «коагулят»[10]. Различные социологические исследования дают оценку численности актива текущего российского общества на уровне 8-10% от взрослого населения, для среднего класса – 20-25%. Численность коагулята может быть оценена на уровне 3-5%. Численность политической элиты страны – примерно 5 тыс. человек (менее 0,005%).
Перейдем теперь к рассмотрению социора, «отягощенного» социальным порядком ордынского типа. Как уже говорилось выше, данный социальный порядок характерен тем, что «высшие слои» общества начинают отделять себя от управляемых антропологически, формируя сильную ментальную границу в общественном сознании. Очевидно, что данные «верхние слои» основных выгодоприобретателей социального устройства (будем далее называть их словом «небожители») включают в себя (1) политическую элиту общества, (2) генералитет, (3) всех остальных, признаваемых первыми двумя группами в качестве «своих», заслуживающих специальной заботы о себе. Группу (3) главным образом слагают члены семей и еще не деклассированные потомки бывших представителей слоев (1) и (2). При этом некоторое количество небожительских социальных мест резервируется и для особо одаренных людей «снизу» – для «обновления крови», так сказать.[11] На другой социальный полюс от небожителей оттесняется большинство представителей массы, которые в сознании небожителей слабо отличаются от «скота в ландшафте». И в промежуток между небожительским и народным полюсами попадают те, кто берет на себя основную нагрузку по обеспечению гегемонии небожителей в обществе.[12] Эти люди, не являясь небожителями сами, тем не менее стремятся ментально «быть рядом» с небожителями, быть полезными им, обслуживать их. Они же главным образом и оттесняют прочее «быдло» (и других менее удачливых своих собратьев) «вниз», «подальше» от небожительского мира, тем самым обслуживая и поддерживая поляризацию на небожительской ментальной границе. Будем называть данную социальную группу из указанного ментального «зазора» – вертухаями.
Идентичностно вертухаи достаточно сильно сплочены перед лицом отталкиваемой ими «вниз» народной массы, что не мешает им внутри себя быть крайними индивидуалистами. Вертухайская атомизация обусловлена тем, что небожители инкорпорируют к себе лишь незначительную часть жаждущих, вследствие чего среди вертухаев царит предельный социал-дарвинизм. Система вертухайского отбора закрепляет практики гипертрофированной услужливости по отношению к «верхним» по иерархии, зависти и ревности по отношению к «одноуровневым», пренебрежения по отношению к «нижним», в общем все-то, что обычно характеризуется метафорой «куриный насест». Именно данный слой общества наиболее полно воплощает в себе и «войну всех против всех», и «патернализм», который закрепляется как пассивностью его представителей из-за высокой цены риска от «неправильного действия», так и постоянным ожиданием подачек и прочих «благодарностей» от начальства.
Идеологически вертухаи пытаются адаптировать себе представления небожителей, но делают они это в меру своего понимания и на основе своего жизненного опыта, потому результат у них получается сильно разжиженным цинизмом и ханжеством. При этом осознание своей «чуждости» миру небожителей, куда они сильно и постоянно жаждут попасть «своими», закладывает в основу их итогового этоса значимый комплекс неполноценности, который они обычно компенсируют, «отрываясь» на нижних по иерархии.
Нетрудно видеть, что в своих социальных и этических отношениях мир вертухаев сильно замешан на том, что А.А. Зиновьев называл коммунальностью[13].
Вертухаев в общем-то можно обнаружить практически во всех слоях общества. Вертухаями является значительная часть актива, многие представители среднего класса, многие из коагулята[14]. И даже в массе обывателей значительное количество хотели бы оказаться на вертухайском жизненном пути. В то же время тот же актив содержит и тех, кто резко отстраивает себя от ветрухайского сообщества. Много подобных людей также наличествует в среднем классе, и еще больше – в основной народной массе.
Еще одним общим свойством ордынского социального порядка является следующие моменты. При взгляде «вниз» из своего социального места небожитель практически всегда видит одних только вертухаев, ближние к себе и очень сплоченные их слои. Для того, чтобы увидеть кого-либо из народа небожителю надо сильно постараться. Соответственно, все представления небожителей о народных массах формируются лишь на основе наличествующей у них информации о вертухайских нравах и повадках. Справедливо и обратное – народ при взгляде «вверх» видит все тех же вертухаев, слагающих нижние слои руководителей. Более того, основная масса вертухаев также никогда не видела небожителей: поле их зрения ограничено «сверху» лишь той популяцией, которая занимает чуть более высокие «жердочки» иерархического «насеста». Все это имеет смысл иметь в виду при анализе письменных источников «о народе» – ведь народ сам увы «говорить» не умеет.
Несогласованность российского институционального поля.
Перед тем, как окончательно сосредоточиться на результатах воздействия описываемой логики на социальное поле страны необходимо осветить еще один специфический российский момент – несогласованность ее институционального поля.[15] Свойство несогласованности институционального поля возникает в ситуациях, когда формальные нормы, поддерживаемые центрами силы общества, сильно отличаются от институтов, которым люди следуют в силу своих обычаев. «Сама структура несогласованных институциональных полей создает в обществе ряд особенностей, отличающих такие общества от других, управляемых согласованными институциональными полями:
1. Существенное отличие актуального институционального поля от формальных норм создает в социуме состояние «перманентного произвола». Осознание обществом перманентности произвола в стране, чему способствуют оппозиционные и внесистемные социальные агенты, сказывается на легитимности сложившейся системы центров силы общества не лучшим образом.
2. Дефицит легитимности общественного устройства требует резервирования дополнительных ресурсов для отражения соответствующих атак, т.е. приводит к возрастанию затратности общественной системы управления, ее склонности к насилию.
3. Возникают более высокие требования по квалификации управленцев для каждого уровня общественной иерархии, чем это, например, требуется при нормально легитимной бюрократии, действующей в согласованном институциональном поле. Данный фактор приводит к дефициту управленцев вследствие их неэффективного расположения по иерархии и/или к некомпетентности бюрократии на низовых уровнях при обычном копировании бюрократических структур из обществ с согласованными институциональными полями.
4. Возникает эффект незащищенности бюрократа вследствие всегда имеющейся возможности его наказания из-за творимого им по существующим «правилам игры» произвола. Этот же фактор способствует инфильтрации в бюрократию людей специфического морального склада, которые могут существовать в таких условиях.
5. В более широком плане несогласованное институциональное поле приводит к раздвоению сознания всех участников «игры», при котором в общественном сознании формируются слои «небесного» и «земного». «Небесное» связывается с недостижимой на практике утопией красивых демонстрационных формальных норм, а «земное» – с творимым центрами силы произволом. При этом также возникает стресс от необходимости терпеть произвол в виду «небесного» идеала, которому творящие произвол регулярно клянутся в верности. Разрыв между «небесным» и «земным» усиливает проблемы социализации юношества, и создает проблемы социальной интеграции людей рационального склада.
6. Несогласованные институциональные поля поддерживают в обществе правовой нигилизм, ибо при наличии хоть одного закона, созданного лишь для демонстрации, трудно убедить кого бы то ни было, что другие формальные правила не таковы.»[16]
Первым источником несогласованности институционального поля в РФ является склонность ее «верхов» к демонстрационному законодательству, когда законы устанавливаются не только вследствие наличия конфликтных зон в обычной части институционального поля, но и следуя логике пропаганды своей «цивилизованности». Как результат, образуются те самые институциональные «разрывы», которые начинают обильно эксплуатироваться вертухайским сословием для (1) усиления влияния своих социальных позиций через «отработку» возможности произвола по отношению к «посторонним», попавшим в ситуацию «разрыва», и (2) для извлечения административной ренты. При этом возможность извлечения ренты создает еще один источник институциональных «разрывов» – следующий из логики данного «бизнеса» – ведь массовость эксплуатации «разрывов» институционального поля с целью извлечения дохода позволяет считать, что в России вполне оформилась соответствующая «отрасль» народного хозяйства. Хорошее описание данной «отрасли» дал К.Ю. Рогов в своей модели мягких правовых ограничений[17], которое можно представить следующим образом:
«Согласно К. Рогову писаные правила создаются таким образом и, главным образом, для того, чтобы их было можно и выгодно нарушать. «Выполнение таких правил – чистая издержка, а нарушение правил дает конкурентные преимущества». Поэтому происходит постоянный торг индивидуальных прав по нарушению правил. Государство предстает как «магазин», в котором «продаются» такие права. Государственные институты не следят за соблюдением правил, но карают за их несанкционированное нарушение, соответственно, мотивируя остальных на торг в отношении их прав на нарушение правил.
Должно существовать большинство, уверенное в повсеместности нарушения правил. Ценностные преимущества тех, кто соблюдает правила, существенно понижаются, а маргинальность таких людей получает идеологическое обоснование. Разговоры о повсеместности коррупции работают не на подрыв этой системы, а на пропаганду системы нарушения правил.
Правила нарушения правил изменчивы. Нельзя приобрести длительный иммунитет. Каждый субъект должен постоянно взаимодействовать с системой, проверяя, правильно ли он нарушает правила. Поэтому главная роль принадлежит политикам – тем, кто устанавливает новые правила нарушения правил, тем самым контролирует и просителей о правах на нарушение (граждан, бизнес), и чиновников, кто эти права предоставляет. В этом смысле «борьба с коррупцией» – необходимый элемент системы, поскольку в этом процессе политики утверждают свою власть и исключительное право менять правила нарушения правил, показательно наказывать за нелояльность к себе и режиму.»[18]
Понятно, что данная особенность РФ придает ее вертухайским социальным позициям дополнительную привлекательность. Вот как этот момент осветил Президент РФ, рассуждая о мотивациях российской молодежи: «молодёжь хочет быстрого успеха, <…> они хотят стать чиновниками. Почему? <…> понимаете, я всегда думаю о том, какие побудительные мотивы у человека, когда он выбирает свою будущую профессию, свой жизненный путь. <…> Я не говорю про министерские должности, а такие низовые должности. Там хорошо платят? Нет, платят плохо. А почему? А потому что это способ быстрого обогащения – коррупция. То есть они видят в этом пример того, как можно быстро, не прилагая труда, добиться успеха в жизни. <…> вот я приду там на какую-то низовую должность, возьму раз пять какие-то всякие подношения, которые мне принесут, и после этого, может быть, успокоюсь или своё дело открою. Хотя, как правило, никогда этим не заканчивается, это становится способом существования на всю жизнь, пока человека не поймали за руку или по каким-то причинам он из системы не вылетел.»[19] С полным пониманием всех нюансов «бизнеса» рассуждает г-н Президент – нельзя этого не отметить.
Психосоциальные особенности российского начальства.
Наряду с несогласованностью институционального поля РФ, дающей российским вертухаям хорошие инструменты по наращиванию своей социальной мощи, следует отметить еще одну особенность российского ордынства – незавершенность формирования небожительского полюса в социальном пространстве страны. Т.е. социальное пространство России для вертухая оказывается имеющим всего одну реперную точку – тот самый полюс, где сгрудились «лохи», и от которого он стремится отойти как можно дальше. При этом положительная цель – то, куда ему надо бы стремиться «по жизни» – еще до конца не сложилась.
Такую разметку жизненного пространства было предложено называть П-центризмом[20], и она задает достаточно интересный поведенческий комплекс, очень распространенный среди российского начальства.[21] Существенным здесь является отсутствие положительных целей, без чего «у человека остается только ощущение «сзади»: «сзади» – это там, где остались те, кто не преуспел в этой жизни, где сгрудились «лузеры» и «лохи», где находится жизненная «П». Соответственно главным личностным мотивом для такого человека становится удалиться от «П» как можно дальше. Так обобщенная «П» превращается в центр координат его личного мира.»[22] «Так и получается, что уйти от «П» как можно дальше становится стержнем всей жизненной мотивации»[23] вертухая. «При этом само социальное направление к «П» задается широко распространившимся в 90-х годах словом «лох», и неотъемлемым атрибутом многих личностных конфликтов в этой среде обычно является выяснение факта, кто из спорящих ближе к «П», кто их них больший «лох». Интересно, что понятие «лох» не имеет антонима. Так еще раз семантически подчеркивается то, что в этом мире нет положительного направления. Жизненный успех определяется только отрицательным направлением. Главное, оказаться как можно дальше от «П», причем даже в географическом плане. Наиболее ценимым жизненным результатом является особняк в Лондоне, и/или вилла в Марбелье. Однако, символично и то, что лазурные берега Антиба, или сверкающие вершины Куршавеля могут вдруг оказаться парашей города Лиона – как это недавно было показано судьбой одному российскому олигарху. Мир «П» цепко держит своих избранников, и не отпускает их далеко.»[24]
«Еще один момент социальности данного психотипа проявляется в обыденном наблюдении: «считающий себя высокостатусным скорее съест отбросы, чем даст подняться низкостатусному». Вот как свидетельствует о данном факте один из героев 90-х: «Одержимый злом вольпинист(человек, участвующий в забеге за большими деньгами – «баблом»; оригинальный термин автора цитаты, который происходит от слов «воля» и «альпинист» – ПК) не следует мудрому правилу “хлеба к обеду в меру бери”, он самоутверждается не в приобретении вещей себе, а в унижении и додавливании неудачников вокруг себя, в их нарочитом третировании. Богатство рассматривается не как «мое наличное», а как «чужое отсутствие», величие не в имении самом по себе, а в возвышении над уровнем других. // В современной России это очень развито. Стремление «отсечь дверью» идущих следом, «понаоткусывать, чего не съем» постоянно прослеживается красной нитью российских реформ. Рождается «гиперофилия», любовь к фактору нищеты у власти, глубоко ущербное чувство власть имущих. В итоге вольпинисту из народа приходится преодолевать не только собственные страхи и комплексы, но и мощную чужую волю, направленную вниз, на сбрасывание последователей.»[25] Это наблюдение прекрасно ложится в рассматриваемую психосоциальную модель. Действительно, отсутствие положительных жизненных целей приводит к значимости для такого деятеля всего того, что творится у него «за спиной». На субъективное осознание человеком своего положения по отношению к «П» начинает влиять как общее количество народа в пространстве между ним и этим местом, так и относительное распределение людей в этом пространстве. Поэтому каждый в этом зазоре, кто улучшает свое личное положение по отношению к «П», смещает распределение игроков, ухудшая относительное положение нашего «героя», со всеми проистекающими отсюда субъективно ощущаемыми последствиями. Именно это и заставляет «П-центриста» старательно «гнобить» тех, кто «сзади», по мере сил не выпуская их далеко от исходной точки своего мира – от «П».»[26]
В современных российских условиях П-центризм достаточно гармонично сочетается с культом «бабла» – той самой «магической субстанцией, которой одной лишь дано право превращать двуногих жителей страны в людей. Те же, кто без «бабла», – те «лохи».»[27] А «лохам», как это уже было отмечено выше, – место «в этом мире» давно определено.
Рассмотрим формирование данного синтеза «бабла» и «П-центризма» чуть более подробно вместе с анализом его основных компонентов и выявлением внутренней логики его генезиса в 90-х гг. прошлого века. «Удивительно, но в постсоветском общественном сознании из имеющегося выбора известных властных мотиваций для личности (стремление к свершениям, компенсация личных комплексов, биологическое доминирование) особое распространение и закрепление получила самая примитивная – биологическая, что, по-видимому, было обусловлено значительным влиянием криминалитета на общественную культуру России в начале 90-х гг. Страсть к биологическому доминированию над другими людьми получила широкое признание в обществе, и любая социальная иерархия стала восприниматься лишь как воплощение иерархии доминирования, то есть стала считаться изоморфной по структуре и меж-индивидным взаимодействиям стае диких приматов. Мода на доминирование совпала с ликвидацией практик общественного целеполагания, и, оказавшись в целевом и ценностном вакууме, те, кто сумел прорваться в начальство, исключили из своей публичной практики все остальные драйверы, кроме связанных с примитивно понимаемым личным преуспеянием. В соответствии с этим, исчерпывающий список личностных мотиваций постсоветского актива может быть сформирован в виде: (1) удержаться на посту, (2) «заработать» как можно больше денег, (3) прорваться «выше». Естественно, что пытаясь показать себя «соответствующими» положению, они начинают третировать всех остальных, кто не преуспел, считая их «лузерами» и/или «лохами».
Эта струя смешалась с другой струей «правильных» мемов, обеспеченных российскому общественному сознанию западной транзитологией, откуда советские западники конца 80-х черпали социальные смыслы для продвижения их в обществе. Новые смыслы легли на старые шаблоны. Людям было предложено «строить капитализм» (как до этого им предлагалось «строить коммунизм»). А чтобы преуспеть в этом, им было предложено «талмудить» западные учебники (как до того им предлагалось «талмудить» «кирпичи» марксизма-ленинизма). Так какие же мемы были «втянуты» нашим активом с Запада в дополнение к «доморощенной» страсти к био-доминированию? Во-первых, это положение неоклассической экономической теории о «невидимой руке рынка», которое сняло все вопросы об общественном целеполагании, и, в частности, послужило оправданием для всех групп актива «сбросить» свои обязательства перед обществом, и стать предоставленными самим себе. Во-вторых, это вульгарно-марксистское представление о капитале как о больших деньгах, которое совместилось с вульгарно-веберовским тезисом о неуемном стремлении к успеху как духе капитализма, и дало на выходе то, что можно назвать термином «инкап», т.е. «иным капитала» – специфическим синтезом общественного успеха и денег, при котором внешние по отношению к «предприятию» социальные места становятся существенной частью его доходной схемы.[28] Именно инкап трактуется нашими «героями» как самый настоящий капитал – цель лидерской деятельности при капитализме.
Следующий элемент – модель «человека экономического» неоклассической экономической теории. Данная модель основана на положении, что каждый человек при принятии решения перебирает различные варианты своих действий, выбирая из них тот, который соответствует максимуму его личной функции полезности. По большому счету данная модель исключает творчество и волю, ибо в ее рамках человек перебирает для оптимизации лишь уже известные стратегии, цена которых хорошо просчитана. Реальным прототипом данной модели были биржевые брокеры и купцы, профессионализм которых обеспечивался знанием ими котировок цен товаров на различных рынках, чего было вполне достаточно для успешного ведения бизнеса с целью максимизации прибыли. Так деньги стали естественным выбором наших «капиталистов» для своей целевой функции полезности, что опять же хорошо и целостно замкнулось на инкапе в качестве основной жизненной ценности.
И действительно, инкап (или, как его принято называть в рассматриваемой социальной группе – «бабло») занял центральное место в системе ценностей значительной части российского актива, породив тот самый жизненный стиль, который получил название «гламур». Данная ценность царит в мире гламура, покоясь на базовых структурах биологического доминирования, абсолютного эгоизма, пассивной рациональности оптимального выбора, целью которого является опять же приумножение «бабла». В таком своем центральном положении инкап естественным образом приобретает сакральные черты, создавая основания для культа «мамоны», культа «золотого тельца».»[29] Смешиваясь с расистской сутью структур био-доминирования, «бабло» становится магической субстанцией, причем именно что субъектной магической субстанцией, которая «ходит где хочет», и лишь она одна определяет «избранность» в «этой стране».
Представленный психосоциальный конструкт обладает еще одним общим свойством: все его основания являются вне-положенными человеку и сообществу, «взятыми на веру» от «авторитетов» без должной рефлексии. Т.е. представленное мировоззрение является традиционалистским, не соответствующим Современности. Так из нашей социальной реальности проявляется основной драйвер текущей российской архаизации – доминирующие психосоциальные установки отечественного вертухайства. И в принципе понятно, что представленный психосоциальный комплекс «П-центризма» по обусловливаемым им мотивациям людей абсолютно противоположен тому, что надо бы иметь в плане личностных мотиваций для эффективной (причем даже не только инновационной) экономики. Это следует хотя бы из того факта, что целеустремленность является стандартным требованием к лицам, которые претендуют на занятие руководящих должностей в развитых странах.
Другие группы населения РФ.
Социальная успешность вертухайского сообщества в РФ сильно влияет и на разметку той части социального поля, которая с точки зрения самих вертухаев схлопнута в точку «П», но где в то же время обитает основная масса населения страны. При этом следует отметить, что для многих автохтонов Русской равнины моральные издержки пребывания среди вертухаев излишне велики, и поэтому они стараются прожить свою жизнь так, чтобы иметь дело с вертухаями лишь «по минимуму». Относительно субъектная часть данной группы, которую можно определить термином «партизаны», будучи постоянно «тренируемой» вертухайским произволом уже вполне восприняла правила вертухайской игры, и не останавливается перед нарушениями правил сама[30], особенно по отношению к вертухаям. Передвигаясь по заминированному вертухаями пространству партизаны стараются слиться с ландшафтом, чтобы платить вертухаям поменьше. Вертухаи же в свою очередь ведут за партизанами «охоту», целью которой явялется снимаемый с партизан доход – вертухайская административная рента.
Не так щепетильны в моральном плане некоторые этнические меньшинства. Их представители без видимых моральных проблем для себя стремятся в ряды вертухаев с тем, чтобы не только приладиться к доходам, снимаемым с прочего населения, но и активно гнобить «быдло», теша свою спесь. При этом доходы этих групп составляет не столько административная рента, которая является привилегией государственного начальства, сколько поступления от различного рода незаконной деятельности – контрабанда, торговля наркотиками, рейдерские захваты имущества. Как показывают факты отработки правоохранительными органами страны различных конфликтных ситуаций[31], этнопреступные группировки (ЭПГ) уже практически срослись с местной полицией, стали для тех во многом «своими» – в отличие от остальной массы населения. При этом у ЭПГ, в отличие от прочих вертухаев, наличествует положительная внутренняя солидарность, произрастающая из клановости вследствие традиционного менталитета входящих в ЭПГ индивидов.
Несубъектные социальные слои я здесь рассматривать не буду.
В плане же оценки мощности «партизанского движения» в России можно привлечь данные Н.Е. Тихоновой, согласно которым к партизанам тяготеют до трети взрослого населения страны.[32]
Заключение.
В заключение замечу, что наряду с элитной ментальной границей, связанной с идентичностным самоотделением социальных верхов от низов, влияние которой на социальность изучалось в настоящей работе, в общественном сознании России имеется еще одна столь же сильная граница, порождающая аналогичные социальные структуры. Это то, что задается коллективной идентичностью, носители которой считают небожителями жителей западных стран, которых они вызываются добровольцами защищать «от этих орков с Востока». Данная граница порождает столь же интересные вертухайские слои, что и классическая элитная граница, причем в силу большей образованности вовлеченных людей психосоциальные характеристики данных слоев получаются во многом другими. За ограниченностью места более подробное рассмотрение указанного сообщества я проведу в одной из последующих своих работ.
