Окончание. См. также - статья первая.
Подобно Ильминскому, своеобразным невольным интернационалистом на православной почве был и величайший мыслитель русского консерватизма К.Н. Леонтьев, с позиций элитистского традиционализма отвергавший гражданскую русификацию вовсе. Казалось бы, в отличие от наивного в политических делах миссионера, глубокомысленный автор «Византизма и славянства» должен был понимать неизбежность перехода в России к светской модели идентификации её жителей, но он упрямо продолжал отстаивать религиозную доминанту в самых радикальных формулировках: «Для России было бы очень полезно иметь в своих государственных недрах: Православных немцев, Православных поляков, Православных татар и даже Православных евреев, даже и не знающих по-русски. – И очень вредно иметь в числе своих равноправных граждан много русских Протестантов, русских Католиков, русских Мусульман и русских Израелитов».
Ещё один религиозный интернационалист (правда, уже, скорее, вольный) в русской мысли конца 19 в. – знаменитый философ В.С. Соловьёв, незаслуженно выдаваемый за «Пушкина русской философии». Но его сокровище, в тени которого оказывалась русская нация, было уже не собственно православие, а некое экуменическое христианство, путь к которому он видел в соединении христианских церквей под главенством папы римского и под гарантией российского императора. Для реализации подобного головокружительного проекта, разумеется, слишком развитое русское национальное самосознание было бы только помехой, поэтому Соловьёв не уставал подчёркивать, что Россия – это имперская «семья народов», в которой русские, главным образом, должны практиковать «национальный альтруизм».
В своём главном труде по этике «Оправдание добра» Владимир Сергеевич даже сформулировал моральную максиму христианского интернационализма: «Люби все другие народы как свой собственный». Поражает безжизненная абстрактность этого императива, полностью игнорирующего эксклюзивность национального чувства. Даже такой преданный поклонник Соловьёва как С.Н. Булгаков назвал эту идею «совершенно фальшивой и утопической»: «Это подобно тому, как если бы сказать: надо любить чужих жен и чужих детей, чужих друзей, как своих собственных. Эта идея неверна онтологически, ибо существуют такие отношения, которых самая природа состоит в их исключительности. Сюда относится любовь к своим и к своему, — это свойствоименно и есть здесь объект любви». Прекрасное разъяснение! Но Булгаков упускает из виду, что своё для Соловьёва – не русская нация, а «вселенская теократия», чьим пророком он себя воображал.
В борьбе с русским национализмом «теократ» Соловьёв неожиданно сомкнулся с интернационалистами-либералами, недаром большинство его текстов против «брюшного патриотизма» публиковалось в главном либеральном журнале России – «Вестник Европы». Русские либералы не были однородны в национальном вопросе, многие из них являлись последовательными русскими националистами (скажем, А.Д. Градовский, а в начале 20 в. – П.Б. Струве), но к концу 19 в. в их рядах возобладала именно интернационалистская тенденция, которая во многом диктовалась оппозиционной тактикой: поддерживать всё, что актуально или потенциально может стать союзником в борьбе с самодержавием – всех униженных и угнетённых, в том числе и подвергающиеся той или иной дискриминации народы империи.
Например, отказавшись, по сути, от заветов западников 40-х гг. (вспомним жёсткую русификаторскую позицию Белинского и иронию Тургенева по адресу украинской литературы, выраженную в «Рудине» устами Пигасова) русские либералы стали поддерживать украинофильство, во всяком случае, в его культурной программе. Так в
Об этом эпизоде подробно рассказывает французская исследовательница Жюльет Кадио в своей монографии «Лаборатория империи: Россия/СССР, 1860 – 1940» (М., 2010). Появляется на страницах этой книги и ещё один интернационалист-филолог (польского происхождения) И.А. Бодуэн де Куртенэ, считавший, что «государство должно финансировать возможность (трактуемую как право) для любой группы людей или даже для одного человека создать школу, в которой обучение будет вестись на выбранном ими/им языке» (с. 133). Естественно, Бодуэн был страстным борцом против национализма (надо отдать должное его принципиальности, и против польского тоже). Видимо именно он добавил в т.н. «третье», «исправленное и значительно дополненное» издание Словаря В.И. Даля под его редакцией (1903) такое определение национализма: «шовинизм, узкий патриотизм, основанный на стремлении к исключительному господству собственного народа с унижением и даже истреблением всех остальных». До сих пор многие злонамеренные или необразованные люди радостно размахивают этой цитатой, приписывая её самом Далю (на самом деле, несмотря на своё датское происхождение, истинно русскому националисту).
Рассматривает Кадио и интернационалистскую тенденцию в русской этнографии начала прошлого столетия. Если раньше, «в этнографической традиции, восходившей к дебатам 1850-х годов, преобладало течение, призывавшее изучать прежде всего русское население центральных губерний», то теперь «внимание молодого поколения этнографов обратилось к другим регионам и более “экзотическим” народностям, часть из которых в момент революции 1905 года недвусмысленно заявила о своем желании участвовать в политической жизни страны» (с. 120). Тенденция эта связана с именами Л.Я. Штернберга, В.Г. Тана – Богораза, В.И. Иохельсона, придерживавшихся народнических взглядов. Этнографы эти не только изучали«экзотические» народности, но и всячески поощряли их «пробуждение».
Так, Штернберг в своих работах «защищал национальные движения, понимаемые им не только как реакция на притеснения со стороны царского режима, но и как проявление пробуждающегося политического сознания инородцев… он оправдывал национальные волнения и выступления за политическое объединение восточных окраин империи» (с. 123). Лев Яковлевич утверждал, что многие нацменьшинства превосходят простых русских в нравственном, духовном и интеллектуальном отношении, более того, обнаружил элементы коммунистических отношений в жизни малых народов севера России, что, естественно, в его собственных глазах и в глазах просоциалистического большинства русской интеллигенции очень высоко поднимало их статус (напомню, что до этого первоячейку социализма народники видели только в русской крестьянской общине). В дальнейшем при советской власти это открытие много дало указанным народам как в статусном, так и материальном отношении.
Здесь мы видим тот самый случай, упомянутый ранее, когда объект исследования превращается для учёного в его сокровище. Ещё больше материла в этом смысле даёт книга Веры Тольц «”Собственный Восток России”: Политика идентичности и востоковедение в позднеимперский и раннесоветский период» (М., 2013), посвящённая «новой школе востоковедения», основанной В.Р. Розеном, в которую автор включает таких известных учёных как В.В. Бартольд, Н.Я. Марр, С.Ф. Ольденбург и Ф.Ф. Щербатской. Тольц полагает, что некоторые выводы этих востоковедов (критика европоцентризма, подчёркивание неевропейских элементов русской культуры, выявление связи между ориентализмом и колониализмом и т.д.) предвосхитили идеи евразийцев и постколониальный подход Саида.
В нашем же контексте важно то, что эти учёные не на шутку увлеклись объектами своих исследований и приняли самое непосредственное участие в конструировании национальных идентичностей нерусских народов империи. При этом они были убеждёнными сторонниками сохранения последней, но почему-то думали, что «прочная идентификация со своей этнической группой и культурой… укрепит, а не ослабит связь национальных меньшинств с имперским государством» (с. 297).
Как и в случае с вышеупомянутыми этнографами-еврееями и поляком Бодуэном, здесь напрашивается предположение, что не только научный интерес повлиял на интернационалистский дискурс востоковедов школы Розена, но и их этническое происхождение (Розен, Бартольд, Ольденбург – немцы; Марр – наполовину шотландец, наполовину грузин; Щербатской – польского происхождения). И Тольц особо выделяет это обстоятельство: «Тот факт, что ни сам Розен, ни большинство его учеников… не являлись этническими русскими, был существенным, так как собственный опыт этих ученых, связанный с их идентификацией, делал их более восприимчивыми к вопросам взаимоотношения национального и имперского в российском контексте… Чтобы ощущать себя “русскими учеными” или “русскими патриотами”, им ненужно было забывать свой родной язык, будь то немецкий или грузинский. По сути, они экстраполировали свой собственный опыт на народы, которые они изучали» (с. 19, 86).
Вольный интернационализм либеральных ориенталистов был куда радикальнее невольного интернационализма Ильминского, ибо не требовал даже христианизации нерусских народов, наоборот, они принципиально отвергали презумпцию превосходства христианства над религиями Востока. Так, Бартольд активно боролся с «предрассудками» в отношении ислама, доказывая, что последний не является препятствием для реформ и модернизации, подчёркивал величие средневековой исламской культуры, её превосходство над культурой Руси. Щербатской же и Ольденбург всячески пропагандировали духовные богатства, содержащиеся в буддизме, причём не только «классическом», но и тибетском, «ламаистском», - по их мнению, буддизм был полностью совместим с «европейским просвещением».
Востоковеды школы Розена всячески пытались «поднять» объекты своих исследований, приписывая им невероятно высокое значение для мировой культуры. Особенно в этом преуспел весьма темпераментный (а впоследствии безумный) Марр, выстраивавший сложную аргументацию о культурном превосходстве абхазов и других нацменьшинств Кавказа не только над грузинами и армянами, но и над «индо-арийцами», древними греками и современными европейцами, - они якобы сохранили наследие великой культуры вымышленного Марром «яфетического народа», из которой, оказывается, и развилась европейская цивилизация. Щербатской и Ольденбург рисовали одухотворённый облик «ламаистских» народов, прежде всего бурят. Близкий к ним по взглядам этнограф Д.А. Клеменц (кстати, тоже не вполне «этнический русский» - немец по отцу) уверял: восприятие родового строя кочевников как менее «прогрессивного» по сравнению с оседлой жизнью русских крестьян – не более чем предрассудок.
Из всего этого логически вытекал простой вывод – народам с такой высокой культурой никакая русификация не нужна, они и сами, но основе своих традиций, могут достичь высот европейской цивилизации. Естественно, эта идея очень порадовала начавшую формироваться тогда инородческую интеллигенцию, которая находилась в тесном контакте с либеральными востоковедами, участвуя в их полевых исследованиях. Более того, как показывает Тольц, «переписка между представителями нацменьшинств и имперскими учеными свидетельствует о том, что аргументы и доказательства в пользу нравственного и духовного превосходства этнических меньшинств над русскими переселенцами и о вредном влиянии поселенцев на “инородцев” были позаимствованы имперскими учеными у своих коллег-“инородцев”. Последние стали развивать эту идею уже в первых своих отчетах о полевых работах, посылаемых их покровителям в Санкт-Петербург… Они настаивали на том, что рост преступности и пьянства был результатом воздействия на бурят “испорченного” “русского элемента”, а также правительственной реформы родового строя бурят» (с. 231 - 232). Т.е., де-факто, петербургские интеллектуалы сделались проводниками интересов своих бурятских подопечных.
Любопытно, что при большевиках некоторые из этих ассистентов либеральных востоковедов стали большими людьми – Банзар Барадийн некоторое время занимал пост комиссара народного просвещения Бурятии, Гомбожаб Цыбиков был назначен ответственным за внедрение в этой республике системы массового начального и среднего образования, Цыбен Жамцарано являлся ключевой фигурой в создании Монгольской народно-революционной партии. В Абхазии помощники Марра тоже сделали хорошую карьеру – Андрей Чочуа и Самсон Чанба возглавляли местный Наркомпрос, а Дармит Гулиа сделался ведущим республиканским учёным и писателем.
Таким образом, русские ориенталисты успешно подготовили ценные кадры для большевистских культурных и политических экспериментов. Удивительно, но в воинствующе-атеистическом СССР в
Интересно, а не смущала ли Щербатского и Ольденбурга мысль, что в СССР нет Института православной культуры? Или они были слишком увлечены теми гигантскими научными возможностями, которые перед ними открывались?..
Без сомнения, тема добольшевистского интернационализма в России будет разрабатываться и дальше, но и по вышецитированным работам очевидно, что ряд важных интеллектуальных и даже отчасти институциональных предпосылок советской национально-культурной политики был создан ещё в позднеимператорской России. Но всё же эта политика принципиально отличается от этих предпосылок, и не только размахом. В них отсутствовал концепт последовательно артикулированной русофобии - презумпция глобальной вины русских перед другими народами России и тезис о злостной реакционности русской культуры. Последние компоненты – целиком заслуга партии Ленина-Сталина.
Тем не менее, приведённый исторический материал недвусмысленно свидетельствует, что интернационализм, какого бы извода он ни был, даже если он напрямую не враждебен русским, никогда не будет им в помощь, ибо по-настоящему помочь в силах только любящий, а любить (если, конечно, мы говорим о любви, заслуживающей этого имени) можно только что-то одно – жадно, пристрастно и самозабвенно.
