Биокрепостничество под маркой национал-демократии

Был завален срочными делами и не успел вовремя среагировать на полемику со мной А.Н. Севастьянова по поводу дворянства и национализма, за которую я ему чрезвычайно признателен — многие пишущие люди могут позавидовать такому заинтересованному оппоненту. Но лучше поздно, чем никогда. Александр Никитич написал целый трактат, он вообще мастер больших форм. Меня хватило лишь на краткие тезисы.

Я не уверен, что все читатели обширного севастьяновского трактата добрались до его середины, не заблудившись в густом лесу разнообразных фактов и цитат. А между тем, самое интересное в данном тексте содержится именно в его второй половине, причем высказывается по ходу дела, как бы, между прочим, хотя это гораздо важнее, чем проблемы Северной и Семилетней войны или даже влияния монгольского ига на русскую историю.

Я, вероятно, пропустил какие-то важные труды А.Н. (он невероятно плодовит), поэтому, признаюсь, для меня стали откровением его представления о желательном общественном устройстве для нашего Отечества. Меня несказанно удивила программа первопроходца русской национал-демократии, считающего, что:

Я не шучу, в указанном тексте всё это написано черным по белому.

Весьма своеобразная национал-демократия, я бы сказал... Не сомневаюсь, что Александр Самоваров, чьим союзником в деле апологетики русского дворянства выступает Севастьянов, эти благородные мечтания не разделяет. Не уверен, что под ними подпишется и романтическая дворянофилка Елена Чудинова. Да, что там: все наши пламенные реакционеры — от Александра Дугина до Александра Елисеева — отдыхают рядом с севастьяновским радикализмом! Это, конечно, самая настоящая консервативная революция, в духе Генона и Эволы, только на другой идейной подкладке — вместо религиозного традиционализма нам предлагают некую сомнительную биософию, которую А.Н. считает математически точной наукой и на основе которой собирается отделять «биосоциальную элиту» от «биосоциальных» холопов.

Я вовсе не идеалист-эгалитарист, наивно уверенный, что все люди по природе равны, более того, я печатно высказывался в совершенно противоположном духе (см. мою статью «Вечная болезнь левизны», вошедшую в мою книгу «Пришествие нации», электронная версия), но севастьяновская проповедь био-консервативной революции у меня вызывает недоумение.

Если это чисто теоретические, далекие от злобы дня размышления, то, конечно, почему бы и не порассуждать о вечной мудрости законов Ману. Но зная боевой темперамент А.Н., я не сомневаюсь, что он надеется дожить до воплощения своих принципов. Между тем, даже с точки зрения простого прагматизма это нелепо. Поднимать лозунг реставрации кастового общества — политическое самоубийство. Националисты с законами Ману в качестве идеологического манифеста вряд ли дождутся бурного одобрения со стороны своего потенциального электората — подавляющего большинства русских людей.

Элитаристский дискурс бессмыслен и вреден для националистов, потому что их главный оппонент — властвующая элита РФ (А.Н., насколько мне известно, не считает её, говоря его языком, «биосоциальной» элитой русского этноса), де-факто строит неосословное общество и, кстати, стихийно реализует некоторые севастьяновские пожелания (скажем, в сфере образования). Но даже она продолжает прикрываться ортодоксально демократической риторикой. Националисты, самое большее, — контрэлита (хотя, я не уверен, что они до этого статуса доросли), глупо им, находясь в оппозиции, противопоставлять в качестве альтернативы этому практическому элитаризму элитаризм теоретический. Только эгалитаризм может быть дискурсом оппозиции, стремящейся заручиться поддержкой широких народных масс. Или Севастьянов думает, что в Кремле наконец-то опомнились и для него торопятся освободить место Суркова?

Но даже, если отвлечься от политической конкретики и, так сказать, заглянуть в завтрашний день, то, всё равно, севастьяновский проект не выглядит для меня привлекательным. Сословное общество не может быть национальным, ибо в нем отсутствует общенациональное социокультурное поле, объединяющее всех членов нации. Поэтому националист, а тем более национал-демократ, не может быть сторонником сословного общества.

Но Севастьянов, в отличие от меня, считает нацию биологическим, а не социально-политическим феноменом. Так что мы с ним здесь никогда не сговоримся. Я исхожу из того понимания нации, которое утвердилось в современной гуманитарной науке, и потому не могу понять как это дворяне и крестьяне, жившие в разных социокультурных полях, составляли единую нацию. Для меня нация возникает только тогда, когда этническое родство проецируется в социокультурную плоскость, подтверждается соответствующими практиками. Не могут социальные группы с разными культурами и с ярко выраженной социальной сегрегацией (вплоть до купли-продажи представителями одной группы представителей другой) составить единой нации. Слишком велик разрыв.

Возрождение рабства ради возрождения культуры я считаю чистой воды утопией, интересной только эстетам типа Севастьянова или его предшественника в данном отношении К.Н. Леонтьева. Культурного богатства, которое у нас есть, нам и так надолго хватит, а вот социальной солидарности явно не достает и сомнительно, чтобы новое крепостное право её преумножило.

Пример кастовой Индии в России, как и везде в Европе, не работает. Хочет того А.Н. или нет, но европейская культура замешана на христианстве, даже если она от него отрекается, а потому она сущностно эгалитарна. Касты в Европе «не пройдут», по крайней мере, на нашем с Севастьяновым веку.

Об элитарности не надо слишком беспокоиться, её и так слишком много, особенно в России. Проблема в другом — в том, чтобы она не разрушала своим пафосом и практикой узкокорыстного сословного интереса общественное целое, а именно это и происходит сейчас на наших глазах.

1) Я очень сомневаюсь, что православие и церковь объединяли крестьян и дворян. Православие дворянства — вещь очень неоднозначная. Да, были крепкие православные семьи, из которых вышли славянофилы. Но были и совсем другие семьи: отец Герцена — И.А. Яковлев представлял собой законченного вольтерьянца, в церковь не ходил и его внебрачный сын (а брачных у него вовсе не было, как и у его трех братьев, живших в «блуде», что тоже ярко характеризует степень их православности) не получил никакого религиозного воспитания. Интересно было бы выявить процентное соотношение «церковных» и «нецерковных» дворян, но, думаю и «на глаз» видно, что перевес был в пользу последних, ибо культура дворянства была светской, и даже мистические веяния в ней носили внецерковный характер (масонство). Хомякову, носившему нагрудный крест, удивлялись как чудаку, а жена обер-прокурора Св. Синода К.П. Победоносцева и вовсе креста не носила, объясняя, что все эти внешние атрибуты религиозности нужны только для «черни». Как когда-то остроумно заметил Бердяев: жили в одно и то же время величайший русский поэт Пушкин и величайший русский святой Серафим Саровский и не подозревали о существовании друг друга. Так что две русские культуры в 19 в. существовали вполне реально: условно говоря, «культура Пушкина» и «культура Серафима Саровского» (напомню канонизированного только в 1902 г.). Да, дворяне (не все) ходили в церкви по праздникам, но их религиозность носила, в основном, формальный характер (одним из главных доводов в пользу ее соблюдения являлась боязнь подорвать веру «низов»), что, конечно, не могло не быть замечено «чернью». Добавим, кстати, что для четверти (как минимум, а то и для трети) русского простонародья — явных и тайных старообрядцев — официальная церковь не была «своей».

2) Да, армия, безусловно, сближала «верхи» и «низы». Но, во-первых, всеобщая воинская повинность была введена только в 1874 г. (т.е. армия только тогда стала социализирующим институтом государства) и далеко не все «мужики» проходили в ней службу. Во-вторых, социальное расслоение и там сохранялось и принимало острые формы (телесные наказания, офицерское рукоприкладство), далеко не все, как Суворов, могли найти общий язык со своими солдатами.

3) Интимные отношения между барами и крестьянками не стоит трактовать так идиллически, как это делает А.Н. Да, были «романы» и дети (иногда узаконенные) от них, но были и гаремы, куда брали насильно, без всяких «романов». Были и случаи, вроде описанного в письме Погодина Гоголю, когда у одного слишком похотливого барина крестьянки оторвали яйца.

4) Территориальная экспансия в имперский период не объединяла дворян и «народ», а разобщала их, ведь именно в интересах первых государство фактически запрещало народную колонизацию окраин до конца 19 — начала 20 в.

5) По поводу Московской Руси я с А.Н. почти согласны. Только моя формулировка более осторожная — в Московской Руси были явные задатки национального государства, которые могли бы потом развиться в полную силу.

6) Я не говорю о том, что именно дворяне «виновато» в срыве русского нациостроительства в конце 17 — начале 18 в. «Виновато», прежде всего, самодержавие, выбравшее для страны имперский вектор развития. Дворянство же его поддержало, ему этот вариант показался выгоднее, чем единство с народом. Характерно, что «верхи» (за исключением нескольких героических женщин, вроде боярыни Морозовой) не встали на сторону защитников старой веры и с удовольствием поддержали «латинофильское» западничество Алексея Михайловича. Характерно и то, что в конце 17 в. русские дворяне в Бархатной книге придумывали себе липовые генеалогии выходцев из Орды, с Запада и т.д. Уже тогда они хотели не только социально, но и этнокультурно оторваться от «черни». Петр I пришел на хорошо унавоженную почву. И весь 18 в. самодержавие и дворянство (исключение — «бироновщина») радостно сливались в общем имперском экстазе, без всяких комплексов, нещадно эксплуатируя «подлые» сословия, не считая, по сути, их членами одной нации с ними. «Прозрение» наступило только в начале 19 в., когда в поисках идеологической легитимации своей борьбы за власть с самодержавием, дворянство обратилось к национализму, охватывающему весь русский этнос, и «открыло» для себя крестьянство как основу русской нации.

7) Органицистские метафоры, вроде «тела нации» или самосознающей «головы» меня не воодушевляют, это только художественные образы, а не операциональные понятия. А.Н. яростно борется против идеализма, а сам впадает в махровый субъективный идеализм, приписывая свое видение мира многомиллионному русскому крестьянству, которое вряд ли полагало, что баре пользуются своими благами ради его же пользы или, что барская культура есть культура всего русского этноса, освоенная пока только его «головой». «Кровь» — это тоже только метафора. Почему внутри русского помещика не кричал, не протестовал «голос крови», когда он продавал своих единокровных крепостных расово чуждым степнякам и этнически чуждым грекам (такие факты известны из мемуаристки)? То, что с конца 18 в. некоторые дворяне стали говорить: «крепостное право — это нехорошо» — значит ли это, что в них пробудился «голос крови»? Если, да, то почему только у них, а не у всех? Какая-то туманная биометафизика…

8) Конечно, большинство дворян любило Россию пламенно — и любили они её именно потому, что чувствовали её «своей», чувствовали себя её «хозяевами». Но крестьяне такими «хозяевами» не были. Соответственно, их патриотизм держался только на вере в «батюшку-царя», только ему они чувствовали себя лояльными, а не абстрактной для них «России». Поэтому дворянский национализм и крестьянский монархический патриотизм — две большие разницы, их различие только подчеркивает отсутствие единой русской нации в имперский период. Что и продемонстрировал с полной наглядностью 1917 год.

9) Да, многие дворяне (подчеркнём, меньшая их часть) боролись против крепостного права, при этом, правда, не отпуская на волю своих крепостных (даже Герцен!), на что им давал полное право указ о вольных хлебопашцах 1803 г. Это показывает, что освобождение крестьян было только предлогом «освободительного движения», а подлинным его содержанием — борьба за власть. Я, в общем, в этой борьбе на стороне дворян, но, как не вспомнить классика — «страшно далеки они от народа».

10) Странно, что А.Н., профессиональный филолог, забывает о такой элементарной вещи как «критика источника». Почему он думает, что дворянское крестьянофобство отражало объективную реальность? Не надо забывать, что это взгляд эксплуататора на эксплуатируемого, заинтересованного в оправдании своей эксплуатации. Людям свойственно оправдывать совершаемые гадости доводами типа: «Пострадавший сам виноват, он очень плохой человек, я не мог его не избить». Характерно, что Севастьянов не упоминает ни Энгельгардта, ни Глеба Успенского, которые описывали крестьян совсем по-другому. Думаю, Энгельгардт убедительно опровергает Ростопчина. Ну и, наконец, А.Н. меня удивил ссылкой на Максима Горького. С каких пор у русских националистов злобная брошюра пролетарского писателя о русском крестьянстве стала аутентичным источником? Я не говорю, что крестьяне были ангелами, но видеть их ненавидящими глазами Горького, по меньшей мере, странно. Похоже, что А.Н. сам недолюбливает крестьян. Я, как потомок рязанских и калужских землепашцев, не могу разделить с ним этого недоброго чувства.

11) Московский благородный университетский пансион и был создан для того, чтобы дети дворян могли учиться отдельно от детей «черни». Приток дворян в Московский университет начинается только при Николае I, что отражало оппозиционность к его курсу молодых дворян, не желавших, подобно своим отцам и старшим братьям подвизаться на государственной службе.

12) Незнание русского языка «образованным обществом» — одна из самых обсуждаемых тем в русской публицистике конца 18 — первой половины 19 в. Уж коли вспоминать Грибоедова, то вспомним и это: «Воскреснем ли когда от чужевластья мод? / Чтоб умный, бодрый наш народ / Хотя по языку нас не считал за немцев». Для меня большая проблема работать с эпистолярными источниками этой эпохи — слишком много французского, которого я «не разумею», иногда целые эпистолярные комплексы написаны на нём. Это говорит о том, что французский воспринимался как язык образованных людей, а русский как «низкий», простонародный. Проблема была решена только к середине 19 в., когда был уже создан новый русский литературный язык и на нем были созданы очевидные культурные ценности. Но и этот язык не был языком простонародья. Это был новый язык элиты. Окончательно он стал «народным» только при Сталине. Разумеется, масса дворян оставалась необразованной. Но она все равно тяготела к «европеизму» как к мейнстриму (отсюда «смешение французского с нижегородским») и относилась к «мужицкому» просторечию с презрением. Потом, кроме языка словесного есть еще и язык знаков. И, например, европейская одежда дворян была не меньшим барьером между ними и «народом». Денис Давыдов вспоминал, что в 1812 г. крестьяне снаяала уничтожали русских партизан, потому что не могли отличить их от французов. И «тогда я на опыте узнал, что в Народной войне должно не только говорить языком черни, но приноравливаться к ней и в обычаях, и в одежде. Я надел мужичий кафтан, стал отпускать бороду, вместо ордена св. Анны повесил образ св. Николая и заговорил с ними языком народным». По-моему, этот факт очень многое проясняет.

13) Я согласен, что декабристы выросли не на пустом месте, а на почве дворянской оппозиции 18 в. и даже мельком упоминаю об этом. Но для этой оппозиции (за исключением Радищева) нация — только сами дворяне. Для декабристов же (и для их прямых предшественников начала 19 в., типа А.С. Кайсарова) нация — все русские. В 18 в. дворян вполне устраивала система, при которой более половины русского этноса были рабами, их «национализм» был только для личного употребления. С декабристов начинается подлинный национализм, стремящийся к созданию нового типа государства — национального, где сувереном является вся нация, а не монарх и не привилегированное сословие.

14) Декабристы не смогли осуществить государственный переворот исключительно из-за плохой организации и амбиций вождей, которых было слишком много (даже на Юге — Пестель и Сергей Муравьев-Апостол планировали совершенно разные сценарии переворота). Конечно, их поражение было катастрофой для дворянства, о чем я и пишу. Но сомневаюсь, что, не будь восстания, русскому дворянству удалось бы навязать свою волю Николаю, скорее всего, продолжалось бы то же самое неустойчивое равновесие, которое было свойственно для последних лет александровского царствования. Севастьянов считает, что крепостное право в 1825 г. было отменять рано. А в 1861 г. — тоже рано? Архаическая социальная система поддерживала имперское государство и мешала сформироваться государству национальному, где бы русские действительно могли стать реальным субъектом политики.

15) Про крепостной гарем у Пушкина написано у очень компетентной исследовательницы В.М. Боковой в книге «Эпоха тайных обществ» (М., 2003. С. 29).

16) Странно, что А.Н., настаивая на том, крепостное право обусловлено проблемой содержания войска не видит тут связь с политикой и геополитикой. По-моему, связь прямая.

17) Тезис о том, что дворянство было русской «биосоциальной элитой» спекулятивен и не верифицируем. Действительно, из низов в дворяне могли попасть только способные люди, но не факт, что все способные люди. Так же как не факт, что дети этих способных обязательно наследовали их таланты и не занимали чужого места. И.Т. Посошков, прп. Серафим Саровский, прп. Амвросий Оптинский, В.А. Кокорев, К.Т. Солдатенков, А.С. Кольцов, М.С. Щепкин, П.М. Третьяков, И.Д. Сытин, В.В. Розанов, В.И. Суриков, В.Я. Брюсов, А.И. Гучков (перечисляю первые пришедшие в голову фамилии) дворянами не были ни по происхождению, ни по выслуге, а уж не они ли — «биоэлита»? С 1860-х гг. «биоэлита» уж точно не совпадала с дворянством, стать видным человеком можно было не только на государственной службе. Много ли дали выдающихся людей в 19 — начале 20 вв. такие известные дворянские роды как Апраксины, Горемыкины, Демидовы, Куракины, Лопухины, Нарышкины, Нащокины, Татищевы, Шереметевы, Юсуповы (список тоже сделан навскидку)? Не отдыхала ли природа на потомстве Пушкина и Тютчева, Суворова и Ростопчина, И. Киреевского и Н. Данилевского? Не занимали ли бездарные (или, в лучшем случае, среднеспособные) потомки выдающихся предков чужие места? Отдельная тема — игнорирование Севастьяновым разницы между личным и потомственным дворянством, между тем, как последнее было своего рода «элита в элите» и попасть туда простолюдину, начиная с 1840-х гг., было чрезвычайно сложно. Высшие чины при дворе, в бюрократии, армии, по сути, были зарезервированы за потомственными дворянами. В 1897 г. они составляли более 71,5 % высших чиновников первых четырех классов и 91,9 % генералов и адмиралов. Много ли припомнит Севастьянов министров послепетровской России — непосредственных выходцев из других сословий? Сперанский — единственное исключение, только подтверждающее правило.

Итак, с моей точки зрения, севастьяновская «национал-демократия» на поверку оказалась радикальным, биологизаторским вариантом консерватизма. Я мыслю национал-демократию, русский национализм и русскую нацию принципиально иначе. Но эти теоретические разногласия не могут помешать нам с А.Н. сотрудничать в рамках общей для нас повестки дня — отстаивания интересов русского народа в условиях отсутствия русского национального государства. До практических разногласий нам, увы, слишком далеко…

P.S. Кому интересны наши теоретические баталии — читайте 4-й номер журнал «Вопросы национализма» (выйдет в начале декабря). Там мы с А.Н. полемизируем по поводу конструктивизма в нациоведении.