Дворяне, декабристы, националисты

– По сути, сословно-классовая идентичность отождествлялась дворянами с национальной. И это вполне естественно, трудно признать единоплеменников и сограждан в тех, кто и социально, и культурно не имеет с тобой практически ничего общего.

[Я профессионально занимался именно процессом сословного расслоения культуры в дворянской империи, в 18 веке. Расслоение, бесспорно, имело место, как и становление, говоря словами Ленина, двух культур в одной национальной культуре. Но картина намного сложнее, чем представленная Вами. Вы, на мой взгляд, очень сильно преувеличиваете и упрощаете.

В каких сферах так и НЕ произошел вообще разрыв дворянства и простонародья? Таких несколько, и они немаловажны.

Во-первых, дворяне ходили в те же церкви к тем же попам, выстаивали бок-о-бок с народом те же службы, слушали те же проповеди, прикладывались к тем же иконам (зачастую деревенского письма), исповедовались в тех же грехах теми же словами. Вместе ходили пешком на богомолье в дальние монастыри и т.д. На это обратил внимание еще Грибоедов, отмечая, что-де только в церкви чувствуешь себя по-настоящему русским человеком. «А я хочу быть русским», – добавлял он. И так понимали дело многие.

Во-вторых, это армия, флот и война, которые оставались неразрывно связаны с судьбой дворянства в целом и после указа 1762 года, поскольку для большинства дворян служба оставалась: 1) основным источником пропитания, 2) основным средством сделать карьеру, 3) основным способом повидать свет, самоутвердиться, выполнить сословный долг и программу достойного представителя сословия.

Правительство еще во времена Екатерины поставило дело так, что неслужившие дворяне не могли рассчитывать на благоволение государей, это было неформальным, но чувствительным стимулом к службе. Ну, а уж в походах и сражениях, по множеству свидетельств, между русскими солдатами и офицерами часто устанавливались отношения почти дружеские. Вместе переносили все тяготы походов, вместе шли в бой, вместе кровь проливали, свою и чужую. Риск, Смерть и Подвиг всех равняют, знаете ли. Свидетельств тому очень много. «Полковник наш рожден был хватом, Слуга царю – отец солдатам» (Лермонтов), «Севастопольские рассказы» Толстого и мн.др. Суворовское отношение к русскому солдату было притчей во языцех для русского офицерства.

В-третьих, это немногие гигантские и многие малые ярмарки, сопровождавшиеся широкими народными гуляниями, на которые съезжались все сословия и целыми днями бродили, глазели, торговались, влюблялись и развлекались поверх всех и всяческих сословных границ. То же можно сказать и о народных празднествах, порой длившихся не один день, как Масленица, Троица, Семик, Пасха, Красная горка, Рождество и мн. др., в которых дворяне зачастую веселились и гуляли на равных со всеми в многочисленных массовых развлечениях. И даже на кулачки бились.

В-четвертых, это сельскохозяйственные работы, в которых дворяне часто принимали участие, особенно бедные, малоимущие, а таковых было большинство (Левин из «Анны Карениной», выходивший с мужиками на покос, не был таким уж исключением, не говоря уж о т.н. однодворцах или мелкой украинской шляхте типа гоголевских Ивана Ивановича Перерепенко и Ивана Никифоровича Довгочхуна).

В-пятых, это охота (см. Толстого, Некрасова, Тургенева, Аксакова, Сабанеева и мн. др.). Ведь это была именно сословная дворянская забава (и даже образ жизни), но… в чем-то порой равнявшая мужика и барина, сближавшая их в бытовом и духовном плане.

В-шестых, это интимные отношения, в которых нередко состояли дворяне (бывало, что и обоего пола) с крепостными и вообще людьми «из народа». Не надо видеть в этом форму угнетения, скорее – биосоциального доминирования, идущего от самых истоков антропогенеза, как это вообще свойственно всем стайным существам. Что поделать: таково право альфа-самцов (мне приходилось наблюдать это право в действии на острове Беринга, на котиковых лежбищах, где матерые секачи отбирают себе до сорока самок в гарем, отгоняя в сопки молодых и слабых котиков, но дворян и крепостных среди них я не обнаружил). И тут литература оставила нам немало образцов от «Бедной Лизы» Карамзина и «Барышни-крестьянки» Пушкина – до Катерины Измайловой Лескова и др. А вспомните женитьбу Шереметьева на Параше Жемчуговой! Известен и такой исторический анекдот: на поминальных торжествах в Ясной Поляне после смерти Толстого передние ряды в зале оказались заняты крестьянками, да еще с детьми; когда им начали объяснять, что это-де места для родственников, случился конфуз, т.к. они без обиняков разъяснили степень своего родства с покойным графом. Тут не надо огрублять и упрощать. Чувства Берестова к Акулине были подлинными.

В-седьмых, и, может быть, в-главных, – это территориальная экспансия и державное строительство, которое совершалось вовсе не только усилиями правительства, но и народным движением, вначале на юг (при первых Рюриковичах), потом на север и северо-восток, потом на Урал, в Поволжье, в Сибирь, на Кавказ и т.д. Народная колонизация и правительственные усилия имели общий вектор и во многом осуществлялись поверх социальных барьеров.

В последнем пункте проявляется наше с Вами самое существенное, принципиальное расхождение.

Российская империя, вне всякого сомнения, не была национальным государством. А вот Московская Русь – была. И русская нация, соответственно, еще в 17 веке – была. Потом дворяне ее раскололи, Вы считаете? Они виноваты? Не думаю. Вина предполагает субъективный фактор преступного намерения, преступной цели, а в данном случае его не было и в помине. А был естественный социокультурный процесс с очень непростой динамикой, многослойный (моя диссертация как раз этому процессу и посвящалась; сейчас настало время переделать ее в монографию, чем я понемногу и занимаюсь).

Если, как это делаете Вы, видеть в нации некий духовный феномен (тот же конструкт, только в профиль), то можно считать, что за 18-19 вв. единая русская нация действительно разложилась на две нации, потом при Советах она опять сложилась в одну, а сейчас снова разлагается. Можно принять такую модель. Но это иное, чуждое мне определение нации, дающее в итоге неверную картину процесса в целом.

Все упирается именно в разное у нас с Вами понимание нации. В корень, так сказать. В самую глубинную суть вопроса.

У Вас читаю: «Нация – это не естественная, кровнородственная, биологическая общность, а социально-политически-культурная рукотворная структура». Кто это сказал? Доказал? Никто, поистине. Почему следует исходить из такой идеи? Нипочему. Конструктивизм в наичистейшем виде, без каких-либо признаков почвы под ногами.

А вот если нация, как принято считать в рамках отечественной традиции, есть государствообразующий этнос, то это качество объективное, не зависящее от восприятия людей. И тогда, значит, русские были нацией и в 18, и в 19, и в 20 веке, поскольку и тогда, и всегда все Российское государство на русских держалось. И сейчас держится. Русского национального государства во 2-й половине 19 века уже не было, оно накрылось империей, вначале романовской, затем советской. Тем не менее, русская нация де-факто оставалась и остается (пусть и не де-юре, как нам бы мечталось), ибо без нее обе империи не прожили бы и дня.

Имеет, в конечном счете, значение не то, что народ о себе думает, а лишь то, какую историческую функцию он выполняет. Были русские дворяне вкупе с русскими крестьянами государствообразующим народом России в 18, 19 веках? Несомненно, неоспоримо – да. Значит и нацией они были в совокупности.

Вы пишете: «Если мы поймем, что Российская империя была сословно-дворянским государством, то все сразу станет ясным и логичным». Понять это вовсе не трудно, эта точка зрения утвердилась давно, но при всем том Российское государство всегда держалось только на одной нации, русской, это факт. Как на крестьянах, так и на дворянах, и на других сословиях не поврозь, а совокупно (Самоваров это верно подчеркнул). А значит, она-таки была, эта самая нация, хотя бы по факту. И отменить этого никто не мог, никакие сословно-классовые взаимоотношения.

Бесспорно, 18 век – это дворянская империя, но это и Русский Век, век удивительных свершений, достижений, завоеваний и побед русского народа, век русского триумфа в Европе, мире и собственной стране, век колоссального подъема русского самосознания! Почувствуйте эту диалектику. И что с того, что самосознающей частью нации было преимущественно (но ни в коем случае не исключительно) русское дворянство? На теле нации всегда кто-то неизбежно выполняет роль головы. И этот кто-то – интеллигенция; в 18 веке ее рафинированная часть была, главным образом, представлена дворянами.

Да, в 18 веке локомотивом русского продвижения было дворянство. Это нисколько его не пятнает, на мой взгляд. И никак не отрывает от остального народа, его судеб. Напротив, век наиболее ослепительных и убедительных русских побед кончился, увы, именно с веком дворянского господства, в эпоху Николая Первого. Главным симптомом чего стала позорно проигранная через тридцать лет после катастрофы на Сенатской площади Крымская война. Ровно через одно поколение после неудачи декабристов.

Итак, вряд ли я могу согласиться с Вашим тезисом: «Что из того, что в жилах крепостного и помещика течет одна и та же русская кровь, если их не связывают общие солидаристские практики и общая культура». Не зря сказано в Писании: кровь есть душа. И кровь в русских людях текла общая, независимо от классового происхождения, и практики солидаристские, как мы выяснили, имелись в достаточной мере, и культура оставалась во многом общей.

Не просто во многом, а в самом главном: религия и язык (о языке выскажусь ниже отдельно).

Завершу этот пассаж таким соображением. А любили ли бы так дворяне Россию, если бы не чувствовали ее своей? Если бы не ощущали себя ее полноправными хозяевами? Посмотрите на нынешнюю «элиту». Ее ненависть к России и русским на том и стоит, что им страна досталась несправедливо, даром, не по заслугам, и они знают, что рано или поздно отдавать придется. А у дворян такого чувства не было и быть не могло: «Мой предок Ратша мышцей бранной Святому Невскому служил» (Пушкин)! Человек с таким «бэкграундом» не мог чувствовать себя наделенным землей и крепостными не по заслугам. В этом было его «естественное право»!

Однако, любовь к Отчизне – штука ответственная. Вот Вы сами ведь правильно отмечаете: «Декабристы, подобно своим отцам, отнюдь не чувствовали себя “лишними людьми”, “государственными отщепенцами”, не ощущали отчуждения от имперского государства, считали его “своим”, а дела государственной важности – своими личными делами».

Верно! Настолько верно, что дворяне казнили царей, сошедших с правильной государственной стези, ведших Россию «не туда»! В частности, на Запад.

Но судьба государства – это и судьба народа, по тем временам – крестьян, прежде всего. Следует ли удивляться, что именно дворяне вставали на защиту прав крестьянина, начиная с Радищева (его знаменитое: крестьянин в законе мертв!), Новикова, Рахманинова (писателя и издателя, не композитора), Грибоедова и мн. др., включая и декабристов, и даже после них Герцена, Некрасова и мн. др.

Знаток XVIII века Л.И. Кулакова еще в 1961 г. справедливо писала: «Революционные демократы – это вожди второго этапа русского освободительного движения, и для них деятели ХVIII в. – люди далекого прошлого. Иное дело дворянские революционеры-декабристы, многими нитями связанные с предыдущим столетием. К периоду подъема декабристского движения относится большая часть списков радищевского «Путешествия» и «Вадима Новгородского» Княжнина. Декабристы распространяли «Рассуждение о непременных государственных законах» Фонвизина, читали Державина, считали жертвами деспотизма Радищева, Новикова, Княжнина, называли Радищева, Фонвизина, Княжнина в числе писателей, оказавших влияние на их мировоззрение».

Почему-нибудь да назвал ведь Ленин первый период революционной борьбы в России – «дворянским»; ему и всем тогда это было очевидно…]

– Нет ничего удивительного, что в сознании даже наиболее просвещенных представителей дворянства (исключения единичны) по отношению к крестьянам (а отчасти и к другим сословиям) царил самый настоящий социальный расизм. Только дворяне признавались «благородными», остальной же народ считался «подлым». Современная исследовательница Е.Н. Марасинова, проанализировав огромный массив частной переписки дворянской элиты последней трети XVIII века, пришла к выводу, что «по отношению к крестьянству у авторов писем преобладал взгляд помещиков-душевладельцев, которые видели в зависимом сословии в первую очередь рабочую силу, источник доходов, … живую собственность, … объект руководства и эксплуатации … Авторы писем не видели в зависимом населении ни народа, ни сословия, ни класса, а различали лишь особую группу иного, худшего социального качества. «Народом», «публикой», «российскими гражданами», т. е. единственно полноценной частью общества, было дворянство, а крестьянское сословие представлялось … «простым, низким народом», «чернью» … Крестьянину, олицетворявшему «низкую чернь», была свойственна грубость поведения, примитивность языка, ограниченность чувств, интеллектуальная ущербность». Если это не социальный расизм, то что же?

[Как это «что же»?! Да просто трезвый взгляд на вещи, как они есть. Мы с вами не видели этих старорежимных крестьян вживе, а они с ними жили бок-о-бок, вот и свидетельствовали о них правду. Мне и советские-то крестьяне, поголовно грамотные, не казались никогда венцом творения, а про тех и говорить нечего.

Уж на что народолюбец и идеалист был Александр Блок, оправдывавший Революцию, а и тот написал в 1918 году о народе: «А русский народ "блажит" добродушно, тупо, подловато, себе на уме. Вот наша пьяненькая правда: "окопная правда"… Глупый, озлобленный, корыстный, тупой, наглый, а каким же ему еще, Господи, быть?» (Дневник).

А вот великий пролетарский писатель Горький. В апреле 1922 года, насытившись по горло российскими преобразованиями, он появляется в Берлине, где через полгода в издательстве И.П. Ладыжникова выходит его книжечка «О русском крестьянстве» (в приложении, очень рекомендую ознакомиться). Горький бросает в лицо русскому народу приговор: «Вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень – все те, почти страшные люди, о которых говорилось выше, и их место займет новое племя – грамотных, разумных, бодрых людей». Если верить дневниковой записи В.Н. Муромцевой-Буниной, Горький заявил, что намерен написать вообще книгу о русском народе в целом, как таковом: «Теперь я узнал его досконально и почувствовал презрение к нему» («Устами Буниных», т. 2, с. 59).

А уж что сам Бунин-то писал!

Вот так, дорогой Сергей Михайлович! А что же про 18-19 века говорить! (Сходу вспоминается Белинский, наблюдательно отметивший, что русский мужик вспоминает имя Божие, почесывая себе задницу.) При чем же тут «социальный расизм»? Горький и сам был из народа, и народ знал отменно, никаким расизмом не грешил.

И вот еще что. Все рассуждения про «социальный расизм» не находят отклика в моей душе читателя, выросшего на литературе XVIII-XIX веков. Не похожи они на ту правду, которую эта литература нам рисует.

Поэтому я с сочувствием намерен процитировать хорошую книгу, которая, напротив, вполне согласуется с моими собственными впечатлениями от того времени: Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). – СПб, 2008. Мне кажется, автор гораздо точнее, лучше проник в дух времени, нежели скороспелые демократы, лягающие аристократического льва своим копытом. Вот что он пишет:

«Подлинно хорошее воспитание культурной части русского дворянства означало простоту в обращении… С этим же была связана и та, на первый взгляд, поразительная легкость, с которой давалось ссыльным декабристам вхождение в народную среду, – легкость, которая оказалась утраченной уже с Достоевского и петрашевцев… Эта способность быть без наигранности, органически и естественно “своим” и в светском салоне, и с крестьянами на базаре, и с детьми составляет культурную специфику бытового поведения декабриста, родственную поэзии Пушкина и составляющую одну из вершинных проявлений русской культуры» (с. 383).

Таким же был и Лев Толстой в общении с казаками, солдатами, крестьянами. И абсолютное большинство провинциального дворянства, имя коему легион.

Характерен пример князя (!) Волконского, который в ссылке весьма опростился, водил дружбу с крестьянами и пр. Важно, что Волконский – именно КНЯЗЬ, представитель высшей касты титулованной знати. Это тип, дошедший из глубокой старины, когда «в пестрой картине допетровского общества, с его богатством групп и прослоек, дворянин и крестьянин еще не сделались полярными фигурами» (там же, с. 21). Но ведь сохранился сей тип, никуда не делся.

Итожа, еще раз скажу: не надо драматизировать классовые отношения в дореформенной крепостнической России, представлять их как ужасный антагонизм, преувеличивать пропасть между крестьянами и дворянами. Все стало намного хуже после реформы, когда естественные связи между помещиком и мужиком оказались разорваны. Вот тогда и начала разверзаться пропасть, пожравшая Россию.]

[Вам кажется несуразным наблюдение Ростопчина «ведь русский крестьянин не любит хлебопашества (!) и пренебрегает своим состоянием, не видя в нем для себя пользы», а ведь это, между прочим, так именно и есть.

Крестьянствовать – тяжелое и не слишком приятное занятие. Люди несут это бремя как проклятие, как божье наказание (что и отразилось в мифе об Адаме и Еве) и бросают при первой возможности. И нам об этом вовсе не Растопчин поведал, а М.О. Меньшиков, который весьма пространно и с примерами описал поразивший его еще до Германской войны феномен. А именно: обретя землю и волю, о которых, со слов народников, он столько веков безумно мечтал, мужик тут же устремился в город, где рад был получить самую низкую и грязную работенку, лишь бы не ковырять землю да коровам хвосты крутить.

Меня в свое время меньшиковская статья поразила. Я и до того писал о феномене раскрестьянивания, но не заходил к нему со стороны крестьянской психологии, а тут эвона что раскрылось! И возразить, увы, нечего: Меньшиков, как это он умел, заглянул в самую суть дела. Сталин тоже прекрасно эту суть распознал и закрепостил крестьян по новой, чтобы удержать на земле, а Хрущев, дурак, вернул им свободу – ну, деревня тут же и разбежалась, все, кто мало-мальски из себя что-то представлял, все рванули в город. Что сегодня в деревне – сами знаете. И как туда людей вернуть, неизвестно. А ведь вернуть нужно, остро необходимо! Но без насилия – вряд ли получится.]

– Дворяне всячески стремились отгородиться от «черни», в частности, Московский университет долгое время не считался среди них престижным учебным заведением, ибо был открыт для представителей всех сословий. Ему предпочитали закрытые дворянские училища и пансионы.

[Это не так. Одновременно с Императорским Московским университетом были учреждены две гимназии при нем, одна казеннокоштная для недворян и бедных дворян, другая – сугубо дворянская, платная (там, к примеру, учился Денис Фонвизин и его брат Павел). Обе были наполнены учениками. Кроме того, специально при университете же был открыт Московский благородный университетский пансион, курируемый лично Херасковым, где учились, к примеру, братья Тургеневы, Жуковский и др. Окончание гимназии и пансиона давало право продолжать учение в университете, но в нем, тут Вы правы, дворяне были в очень небольшом количестве (хотя, все же, были). Однако не шли они туда вовсе не ради того, чтобы «отгородиться от черни», а просто потому, что ун-т давал профессии, непопулярные среди дворян, не нужные им. С конца 1770-х гг. процент дворян в ИМУ возрастает. Точные цифры отсутствуют, поскольку архивы сгорели в пожаре 1812 года. Как известно, аж три факультета ИМУ (философский, этико-правовой и математический) окончил родовитый дворянин Александр Грибоедов.

Впрочем, по большому счету, система образования в 18 веке действительно складывалась по сословному принципу, и к концу века граница между учебными заведениями разных сословий стала практически непроходимой. Но «отгородиться» стремились отнюдь не только дворяне, но и духовенство (для него была создана двухступенчатая система семинарий и академий), и разночинство, оккупировавшее медицину и педагогику, и даже простолюдины, включая дворовых людей, для которых была создана система Малых (два года обучения) и Главных (четыре года) народных училищ. Но ведь это вполне естественно, т.к. общественное разделение труда есть залог прогресса, в нем нет ничего зазорного и антинационального, напротив.]

– О культурной отгороженности дворянства от «народа», как об опасном для национального бытия расколе, нуждающемся в срочном преодолении, много писалось с начала XIX века, но в XVIII столетии в этом не видели трагедии. «Юности честное зерцало», напротив, поучало, что «младые шляхетские отроки должны всегда между собой говорить иностранными языками, дабы можно было их от других незнающих болванов распознать, дабы можно было им говорить так, чтобы слуги их не понимали». «Шляхетские отроки» это наставление подхватили с таким энтузиазмом, что даже накануне войны 1812 года «высшее общество … говорило по-русски более самоучкою и знало его понаслышке» (Н.Ф. Дубровин), за исключением наиболее экспрессивной части «великого и могучего», которая использовалась для общения с подлым народом. А.М. Тургенев, по его словам, «знал толпу князей Трубецких, Долгоруких, Голицыных, Оболенских, Несвицких, Щербатовых, Хованских, Волконских, Мещерских, – да всех не упомнишь и не сочтешь, – которые не могли написать на русском языке двух строчек, но все умели красноречиво говорить по-русски» непечатные слова.

[«Толпа князей» – это, конечно, сильно сказано. Но в целом разговорчики о том, что-де русское дворянство не знало русского языка, а все сплошь говорило по-иностранному – это один из расхожих мифов, а по-русски сказать, обычное вранье. Не верьте этому, не поддавайтесь на сплетни.

Стремление знать языки, встать на один уровень с образованной Европой было очень велико у русских после Петра. Но разве только у дворян? Языки, не только древние, изучались и в семинариях, а в Московской духовной академии в обязательном порядке – аж четыре основных европейских! Что же до Переводческой семинарии, так там обучались исключительно разночинцы, как и в Академии наук (СПб), где было главное «гнездо» русских переводчиков.

Я Вам дарил, помнится, свою книжечку «Диктатура интеллигенции», в ней есть статья «Формирование русской интеллигенции в XVIII веке». Загляните в нее, не поленитесь, узнаете очень много нового и важного для себя.

В том числе: к концу 18 века общее количество дворян, получивших среднее и высшее образование, в том числе в пансионах и за границей, исчислялось примерно 12-15 тысячами. Всего! Это довольно тонкая пленочка на дворянском сословии в целом. Проблема была настолько остра, что одним из первых своих указов Александр I распорядился неграмотных дворян брать только рядовыми в гвардию и армию, а в офицеры не ставить. Известный конфликт дворянской интеллигенции с собственным сословием во многом обсусловлен данной статистикой. Не- и малограмотные дворяне, как Вы понимаете, изъяснялись народным русским языком.

Как и высокообразованные в своем большинстве. Замечу, что производство основной массы дворянской интеллигенции шло посредством государственных вузов – кадетских корпусов: Сухопутного, Морского, Артиллерийского и инженерного, Пажеского корпуса, Института благородных девиц. Языки там изучались, но основное преподавание шло на русском. То же и в частных и государственных пансионах. Вспомните лучший из них – Царскосельский лицей: там даже уроки русского стихосложения были! Как и в Московском университетском благородном пансионе. Многие провинциальные дворяне не гнушались получать начатки знаний в Главных народных училищах (четыре класса), например, известный поэт-гвардеец С. Марин. И т.д.

Знание иностранных языков, которым блистало образованное дворянство (относительно немногочисленное, напомню), однако, вовсе не вело к забвению русского, как можно бы понять из Вашего текста. Достаточно сказать, что к концу 18 века основной корпус русских литераторов состоял именно из дворян. И это не десяток-другой известных писателей, а 653 человека – 65,7% всего количества пишущей братии. Собственно, они-то и создали русскую литературу как феномен, унаследованный 19 веком; корни Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого – здесь. Мне смешно, когда я слышу очередной миф о Пушкине как о создателе, якобы, современного русского языка. Русский язык создавали именно эти сотни русских дворянских авторов, на творчестве которых выросли сверстники Пушкина, он сам и новые сотни дворянских же авторов его времени. Мы прочно забыли их, но они были, эти сотни. И создавать русский язык, не зная его, они бы никак не могли.

Но и позже, в эпоху Отечественной войны 1812 года, и далее весьма долгое время (едва ли не до самой революции) дворянство оставалось бесспорным лидером в духовном производстве, в литературе, в частности. Оно не могло бы играть такую роль, не лидируя и во владении русским языком. Не так ли? Пример дворянского сына Ивана Крылова – живого носителя отборнейшего, лучшего народного языка – высоко взнесенного именно в дворянской литературной среде, поставленного современниками в один ряд с Пушкиным и Грибоедовым, убеждает в этом вполне наглядно.

За что же рафинированное общество Петербурга чтило и лелеяло своего любимца Ивана Андреича? А вот именно за то, что благодаря ему все великолепие «живого великорусского языка», по выражению Владимира Даля, с самого раннего детства входило в обиход дворянских девочек и мальчиков, учившихся читать по крыловским басням, как в прежние века – по Псалтири. Однако Крылов как литератор сложился-то еще в 18 веке, и первыми его воспитанниками, для которых он и начал баснотворствовать, были княжеские дети! Факт знаменательный.

А где брал язык Крылов? «У московских просвирен», в Охотном ряду, на Сенном рынке? Не только. Обратите внимание на такую деталь быта, как ямщик, к услугам которого довольно часто прибегали все без исключения представители правящего класса. Мало кто из русских писателей и поэтов обошел вниманием этот феномен: «разливается песнь ямщика», это поистине всепроникающий образ; начнешь цитировать – не остановишься. Ямщик с его птицей-тройкой и особенным пением был близок и дорог русской душе, и душе русского дворянина тоже. Но ведь не по-французски же он пел!

Не у всех были такие воспитатели, как Крылов, или такие нянюшки, как Арина Родионовна. Но ямщики были знакомы каждому, и вообще русская языковая среда, насквозь пропитанная фольклором, окружала дворянских детей с рождения, и в деревне, как Петрушу Гринева, и в городе, как его литературного родителя (Пушкин: «Теперь мила мне балалайка И пьяный топот трепака Перед порогом кабака». Лермонтов: «И в праздник вечером росистым Смотреть до полночи готов На пляску с топаньем и свистом Под говор пьяных мужичков»).

Оставим же в покое «поврежденный класс полуевропейцев», сиречь высший свет. По этому верхушечному явлению о русском дворянстве судить никак нельзя. (Кстати, Ваш источник, историк Н.Ф. Дубровин, работавший во 2-й пол. 19 века, сам свидетельствовать о высшем свете не мог за своей туда невступностью, а просто повторил чье-то расхожее мнение.) Что же касается дворянских масс, то их «языковая испорченность» была, конечно, минимальной и выражалась в самом худшем случае в «смеси французского с нижегородским» (Грибоедов). Как это выглядело? «Пуркуа ву туше? Я не могу дормир в потемках», – лепечет такой дворянчик, с испугу путаясь в словах (Пушкин, «Дубровский»). В нормальных условиях он, конечно же, говорил на отличном народном русском языке. Нижегородский доминировал.

Так что призываю Вас к осторожности, когда касаетесь дворянства. О нем нельзя судить поверхностно, по отрывочным свидетельствам о космополитическом придворном круге эпохи Николая Первого и позднейших времен. Это не показатель.

Кто и зачем пытается оторвать русское дворянство от русского народа – отдельная тема, я здесь об этом не стану писать. Но это не наши друзья, уж точно.]

– Вопреки разного рода шизофреническим фантазиям, декабристы – не только не враги России, а, напротив, первые, по-настоящему последовательные русские националисты.

У декабристов «патриотизм – уже не династический, а националистический, патриотизм граждан, а не верноподданных».

[Последовательные, но вовсе не первые. Патриотизм, национализм и опозиционность декабристов не на пустом месте выросли, а были вершиной развития дворянской политической мысли за сто с лишним лет. Сумароков, Суворов, Потемкин, Румянцев, Панин, Радищев, Новиков и мн. др. были раньше, до них.

И классификация, данная Вами, нехороша, и датировка неверная. Дворяне придушили немчуру Петра Третьего за то, что он результаты Семилетней войны – русского воинского подвига – пустил коту под хвост и намеревался протестантизм уравнять в правах с православием. Это что, «династический патриотизм» такой своеобразный? Нет, национализм чистейшей воды! А до того, в 1741, скинули Бирона и Левенвольде, да и всю династию Брауншвейгскую по тем же чисто националистическим соображениям. Екатерину Вторую поддерживали, но не как Романову, а как ярко выраженную прорусскую деятельницу, «свою», участницу заговора против мужа-русофоба. А после того прибили насмерть ее сына, «бедного Павла», попытавшегося гатчинско-прусский «орднунг» распространить на всю Россию… Уж что тут династического?!

Связь причинно-следственная национализма с гражданственностью, которую Вы выдвигаете, оглядываясь на милейшего мечтателя Святенкова, на мой взгляд – абсолютно надуманная, искусственная. Гражданственность явление позднее, а национализм был свойственен и кроманьонцу, охотившемуся на неандертальца.]

– «Германофобия» царила среди участников преддекабристской Священной артели. Довольно характерно, что «пробным предложением» А.Н. Муравьева, с которого началась история Союза спасения, стало создание тайного общества «для противодействия немцам, находящимся на русской службе». Антинемецкие настроения сохранялись и на самых поздних этапах существования декабристских организаций. Д. Завалишин вспоминал, что незадолго до 14 декабря, при обсуждении «манифеста о перевороте» «были и такие», которые требовали в нем «выразиться резко и громко против немцев и даже требовать от них перемены фамилии на русскую. Замечательно, что из числа самых горячих защитников подобного мнения были именно обрусевшие немцы».

…Кадровая политика Романовых, ориентированная на предпочтение иностранцев, началась не с Александра I, а с Петра I (в 1709 г. – 65% генералитета составляли иноземцы). В дальнейшем иноземное присутствие в верхах колебалось, то резко усиливаясь (бироновщина, первая половина 19 в., то заметно снижаясь (при Елизавете I, Екатерине II, Александре III), но в целом оставалось устойчивым фактором формирования имперской элиты, даже непосредственно перед революцией немцы продолжали быть влиятельнейшей этнической группой в МИДе.

…На фоне декабристской неприязни к иноземцам вообще ярко выделяется их почти повальная враждебность к немцам, точнее – к «русским немцам», немцам, находящимся на русской службе.

[Немцы – это тот резерв, который позволил Александру Первому отчасти противостоять русскому дворянству. Романовы и раньше предпринимали такие попытки, но неудачно, это плохо для них кончалось. На весах истории именно в эпоху Александра решалось и решилось, кому править Россией: царям или дворянам.

Сто лет перед тем вопрос стоял по-иному. Царь в союзе с русским дворянством противостоял боярам, верховникам, знати и всем податным сословиям. Опираясь на дворян, царь Петр окончательно сломал их главных исторических конкурентов: боярство и церковь как крупнейшего феодала. (Не стоит преувеличивать роль инородцев при дворе Петра, их счет шел даже не на сотни, а на десятки.) И – важнейшая милость! – приравнял поместья к вотчинам, сделал их, наконец, неотчуждаемыми (1711). Благодарность дворянства выразилась, в частности, в утверждении на престоле петровской вдовы Екатерины Первой, а через пятнадцать лет – в возведении на престол его дочери.

Царица Анна также поначалу составила альянс с русскими дворянами (шляхетством), чтобы отвадить от российского кормила «верховников» – недобитую знать, реваншистов. И даже отблагодарила их, учредив, сразу по воцарении, «рыцарскую академию», как называли современники Сухопутный шляхетский кадетский корпус (1731). Но в дальнейшем она предала поддержавшее ее шляхетство и попыталась насадить немецкое владычество. Однако русские дворяне после смерти Анны отбросили ее наследие вместе с нерусскими родственниками и впоследствии решительно ломали об колено плохих, неугодных, антирусских царей-германофилов.

И цари стали бояться русских дворян. К началу 19 века это был уже наследственный и вполне обоснованный страх.

Поиск царями в этой связи новой опоры, защиты был естественен; в русском народе такой не нашлось, приходилось обращаться опять-таки к неруси, к немцам в первую очередь. Все это очень рационально, а в результате «остзейская немота Бенкендорфа стала небом Петербурга» (Тынянов). Но это, все же, больше характерно уже для Николая Первого, не простившего русским 14 декабря и сломавшего становой хребет русскому дворянству как политическому классу.

При Александре ситуация не была так однозначна, весы колебались. Знавший о заговоре по донесениям Шервуда, Майбороды и других, царь недаром говорил: «Не мне их судить». Он, невольный отцеубийца, был, с одной стороны, подавлен сознанием собственной вины, а с другой – слишком хорошо помнил этот последний урок, преподанный царям русскими дворянами. Он не смел, не чувствовал себя вправе, да и попросту боялся нанести русскому дворянству превентивный удар. Боялся спровоцировать противника. При этом он, разумеется, не хотел, чтобы его самодержавие было «ограничено удавкой». А это, возможно, именно так бы и сталось, проживи он еще годик: сложившийся в XVIII веке алгоритм вновь включился и сработал бы, наконец. Умерев невовремя и без постороннего вмешательства, царь неожиданно поломал работу алгоритма.

Двойственное положение Александра, его колебания не позволяли немцам достичь решительного преимущества. Поползновения императора сформировать немецкую военно-административную элиту как свою главную опору были постоянны, но эти планы были сильно нарушены Отечественной войной, в ходе которой русские офицеры (вообще дворяне) вновь резко заявили о себе и вернули, во многом, утраченные было позиции. История с назначением Кутузова отразила ситуацию, как в капле воды.

После войны постепенное оттеснение русского дворянства от рычагов управления армией и страной началось сызнова.

Интересно, что тем самым Але