Как ни оценивай сегодняшнюю положительную мифологизацию образа Сталина и сталинского периода, но с тем, что это явление в российском обществе разрастается, уже не поспоришь. Однако столь же опрометчиво было бы не видеть, что сталинский миф отнюдь не прост и всё усложняется, захватывая для дальнейшего роста всё новые основы, как общественно-психологического, так и культурного характера. Только человек, не знающий России вообще или представляющий её по сочинениям нескольких "энциклопедистов русской души"[1], может полагать, что вся психология тут ограничена "русской любовью к сильной руке" (а то и "к страданиям") и все культурные предпосылки сводятся к "цензуре" и "пропаганде".
Разумеется, всё сложнее. Ясно, что имеет место естественная ответная реакция на затянувшийся с конца 80-х пир пошлости. Правильная в основе антисталинская кампания сплошь и рядом оказалась истерична и сверх всякой меры переплетена с антисоветской риторикой, тоже нужной, но на деле невыдержанной, часто неумной и нередко бессовестной. Немудрено, что этот винегретный антисоветизм напитался нигилизмом и русоненавистничеством, а также слащавым сердобольством и злобным образованским чванством – по происхождению совершенно советскими, застарело-невротическими. Если такая критика что и разоблачает, так это, по большей части, гражданское ничтожество многих критиков.
Заметно также отсутствие общедоступных, не оскорбляющих народные чувства ответов на вопрос о сущности советского периода. Понятна и несомненная трудность выработки такого ответа и его усвоения массами. Слишком уж сложны и многосоставны и революционная трагедия, и длительное бытие России в едкой оболочке революционного режима, и трагедия мирового движения за социальную справедливость. В этом нагромождении противоречий срединное место, разумеется, занимает Великая Отечественная.
Родная и близкая история не может восприниматься бесчувственно. Цинизм нигилиста или смирение философа – тоже чувства; что уж говорить о неудовлетворённости мифотворца, вынужденно клеящего свой собственный мир! Трагизм революции и сталинщины требует либо философского принятия, либо психотерапевтического вытеснения.
Всячески увеличивается внимание к сталинской фигуре и остротою вопросов о необходимости срочной модернизации, о хищничестве новодельных собственников, о порочности аппарата, о "враждебном окружении". Вопросы эти сами собой вызывают определённые ассоциации современности со сталинской эпохой. И сходство это всуе подчёркивается рядом публицистов, подталкивающих общественное мнение к выстраиванию порочного силлогизма с выводом: "Сталин хорош, ибо сделал то, что жизненно важно для нас сегодня".
Надо признать, что за этим заблуждением почти нет кровожадности. Следует говорить не столько о неосталинизме, сколько о сталинофильстве. В большой своей части та едва ли не половина россиян, что ныне оценивает положительно деятельность "дракона кунцевского", видит в нём почти правозащитника. И это понятно: так уж сложилась российская история, что за поколенчески обозримый срок, за якобы понятный современному человеку период одному Сталину подходит образ "грозного (для злодеев) царя" и "вечного работника на троне". И дело тут не столько в воскрешении каких-то старых пропагандистских мифов, сколько в действительном силуэтном совпадении. "Человек великий и безмерно страшный", – вспоминал Константин Симонов.[2] Лишь первая часть этого наблюдения воспринимается теми, кому сейчас видится, будто перед страною стоят всё те же задачи, что якобы исключительно успешно решались Сталиным (которому, скоро, глядишь, припишут и разрешение жилищного вопроса).[3] Нынешние наивные поклонники Сталина просто не понимают, о какой безмерности шла речь. Даже сам Симонов, глядевший изнутри ужаса на главный страх оного, вряд ли понимал, в какой мере тот ужас перечёркивает величие, какими неизбежными поражениями чреваты достигнутые таким ужасом победы. Теперь же счёт за очень относительное сталинское величие – перед нами.
Однако предпосылки сегодняшнего «красного ренессанса» (следовательно – и отсутствия адекватной и жизнеспособной русской идеологии) кроются не только в несомненных социальных трудностях, подсвеченных псевдолиберальной распущенностью. Людям, даже довольным, нужен идеал, а в истории России вправду нет другого верховного правителя, которых создал бы себе реноме, сравнимое с образом «мудрого Сталина», и притом правдоподобно вникал бы в дела физиков-ядерщиков и авиаконструкторов. Сколь бы мало ни было правды в положительном сталинском мифе, именно этим мифом лучше всего иллюстрируются повесточные понятия «порядок» и «модернизация».
Тем не менее, нынешняя беда ещё глубже: вопреки усилиям тех, кто пытался воскресить «Россию, которую мы потеряли», внесоветской России почти не прибыло в общественном сознании, а способности воспринять её, пожалуй, только убывают. Немногие истинные воскресители не находят доступа к народному сознанию, а многие ложные доносят до публики такое, что лучше бы вправду потерять и не находить. Дореволюционная Русь больше не демонизируется, но поклонники советских достижений (вместе со своими либеральными неприятелями) по-прежнему поплёвывают на неё, а главное – широкой публике (то есть телеаудитории) всё меньше знакомо, понятно, интересно.
По-настоящему интеллектуальные взгляды в прошлое (да хоть во что ещё!) не ценятся телевизионными продюсерами и многотиражными издателями. Ими же допускаемые исключения из правил удаются таковы, что лишь усугубляют сосущий хаос в умах. Противоборство фольклорного Сталина с полумифическим Александром Невским в профанационном проекте «Имя России» патриотизм укрепило не больше, чем кинодуэль русского ваганта с непонятным натовским гетманом в денежном пожарище, коего даже название при «продвижении» стали читать на басурманский лад – «Шестнадцать-двенадцать».[4]
При такой кормёжке то игрищами, то скоморошинами, то малограмотными или натужно передёрнутыми "хожениями" и "поучениями" средний телезритель забывает уж и то, что знал. Русское богатство культурных образов тает на глазах. Всё меньше их присутствует в среднем сознании, всё меньше считывается им. Пелевинское «Generation “П“» (1999), констатировавшее моральное оскудение общества, десять лет спустя после выхода может восприниматься как свидетельство продолжающегося интеллектуального съёживания. В 90-е годы герой Виктора Пелевина, рекламщик Татарский, поражаясь торжеству пошлости (в том числе – собственной), перерабатывал в рекламу то, что казалось ему прежде культурными ценностями. И в данном случае писатель приводил подлинную ситуацию того времени к гротеску, но не к абсурду.
Лет десять назад в рекламе или в развлекательных телешоу, служащих для неё упаковкой, иногда использовались культурные или исторические отсылки, даже довольно сложные. Ныне в сходных материалах предельная интеллектуальная нагрузка состоит в обыгрывании образов даже не кино-, а телеперсонажей, считающихся общеузнаваемыми, либо в эксплуатации масскультовых псевдостилей, "раскрученных", прежде всего, той же рекламой: лжедальневосточного (кимоно, катаны, утробно-визгливые звуки), лжероманского (фламенко, мускулистые брюнеты, крикливые красотки) и т. д. Если воспользоваться строчкой Саши Чёрного, в ход уже идут "пародии на пародии" (рифма – "чревоугодие"). В рафинированном виде претворяется в жизнь принцип общества потребления, подмеченный Жаном Бодрийяром: идея потребления (в том числе – потребления коммерческого телепродукта) потребляется как самодостаточный продукт. И здесь уже (в отличие от опытов пелевинского героя) положение стремится к абсурду: образы, которые должны привлекать внимание к продукту за счёт своей узнаваемости, на деле обретают её, ибо мелькают на экране.
«Россия, которую мы потеряли», в этом медиапасьянсе сводится всё больше к неуместному использованию «I» с точкой да твёрдых знаков, да к неостроумным образам каких-то купчин и «енералов», глупость которых должна потрафить нынешним «людям в бумажных воротничках» (как окрестил невзыскательных "менеджеров" тот же Саша Чёрный).
Так по-прежнему оттачивается советский взгляд на старую Россию: это нечто беспросветно убогое и скучное, далёкое и от западной экзотики, и от советской цивилизации (в хвалебном смысле слова). Только вот семидесятилетний советский «новый мир», несмотря на все свои достижения, плохо кончил и потонул в прошлом. Всё, что от него уцелело хорошего, осталось в нашей тысячелетней России, где нам и жить. Пребывание же в советском мифе и восприятие себя как потерявшего родину бывшего советского человека (пускай настроенного сколь угодно антисоветски) ни к чему, кроме уныния и озлобления, привести не может. Ведь одно дело жить мысленно в доме, хоть и повреждённом, но стоящем наперекор многим бедствиям, а другое – помещать себя на обломках. Одно дело признавать, что в твоей стране многое неладно и мрачно (хоть бывало и хуже); другое – жить уверенным, что её, в общем или абсолютно совершенную, «украли», «убили» или что твоей страны вовсе никогда не было, а был-де искони лишь какой-то «град обреченный», бестолковый и зловещий полигон, демонстрировавший миру, «как жить нельзя».
Мы же, против элементарных нужд общенациональной психики, съезжаем покуда в картину мира, где перед 1917 годом лежит ещё менее проницаемая тьма, чем это виделось при самóй советской власти. Правда, теперь и Ленин с Октябрём тонут в первобытной мгле. Страна Российская Федерация началась с того, что из доисторического хаоса явился Сталин и слепил из камня трубку. И никакого, в строгом смысле, сталинизма тут нет. Чем пуще обедняется национальный мир образов и символов, тем большее место занимают в нём оставшиеся. Разрастание образа генералиссимуса есть видимое следствие культурного оскудения. Кажется, ещё немного – и молодые россияне, словно американские туристы, будут приписывать любое красивое здание "сталинскому стилю". Если же генералиссимус – не просто свинцово-тяжёлая фигура русской истории, но её чуть ли не единственный главный герой, действительный «символ России», то остаётся либо отнестись к отечеству всё с тем же слюнявым сердобольством и «цивилизованным» презрением, либо (в психотерапевтических целях) нарисовать собственного Сталина. Сделать из него стихийную, безличную, неподсудную морали силу[5] или же вовсе жертву предательского злословия.
Иными словами, сталинофильство в значительной мере является не причиной, но следствием сверхвнимания к Сталину, опустошительного по отношению к остальной исторической картине. Ведь если это единственный заслуживающий внимания персонаж отечественной истории, а вся она едва ли не исчерпывается его ролью, никак нельзя позволить, чтоб он был негодяем.
Однако есть и ещё одна причина «историоощущенческого» характера. Неотъемлемой частью европейского массового сознания уже несколько десятилетий является ретро – игра с образами прошлого небольшой удалённости, привлекательного сочетанием сходств и различий с настоящим, а также иллюзией некоего стилевого единства (создающего ещё более обманчивое впечатление упорядоченности и благоустроенности). Ретро существует в различных временных диапазонах (допустим, полувековой или вековой давности-дальности), и мода на эти диапазоны меняется. Дело тут и в объективных культурных тенденциях (возникают новые стилевые направления, "рифмующиеся" с определёнными старыми), и в том, что фокус ретромифологии смещается с ходом современности, одно модное позавчера сменяется другим.
Понятно, почему в брежневские годы в советской культуре возник миф о нэповском "золотом веке" – "нашем, советском", но "старинном", по-старорежимному элегантном, а главное – вольном. Без ретро современный человек жить не может; обделённый же и прошлым, и "красивой жизнью" советский человек без ретро не мог тем более. Конфетка "старого рояля" стала допустимой компенсацией за рыбий жир "революционной романтики".
Понятно, почему к серому концу застоя[6] появилась мода на начало оттепели. Волей-неволей, скепсис не только возрастной природы слышится в предупреждении героини Инны Ульяновой, обращённом к молодому герою Меньшикова – Козакова – Зорина: "Поговорим лет этак через двадцать пять!" Оттепельное второе дыхание советской утопии стремительно выдохлось, романтики стали скептиками, уставшими от "проворных кляузников".
Нэповский миф увял на наших глазах, но фильмы и музыка четвертьвековой или тридцатилетней давности, эксплуатирующие образы 50-х, и сегодня весьма популярны, теперь идя не за "ностальгию" старшего поколения, а за "настоящее ретро". Правда, молодой аудиторией они уже не воспринимаются как оттепельные. Скорее, как охвостье "великой эпохи" (что должно бы привести в ужас настоящих пятидесятников).
Условно говоря, для воплощения в ретро крайне благодатен временной отрезок, когда маленькими были отец нестарого режиссёра и дед молодого кинозрителя. Исключениями подтверждается правило: заметное в советской культуре 60-х - начала 80-х гг. отношение к реалиям какой-нибудь "поколениелетней" давности как к ретромифу (сначала героико-романтическому, а позже сентиментальному) – это всё же следствие укороченной и спрессованной советской истории, социальных потрясений ("до войны" – словно в прошлом веке) и резкого перехода от архаики, подрасцвеченной "штучным" классицизмом, к «типовой», «панельной» современности. Желательна дистанция не менее 40 лет, а лучше – 50-70. За годы, прошедшие от позднезастойного умиления нэповскими "старыми роялями" до наших дней, основной фокус ретромифологии естественным путём сместился с "золотых" 20-х годов на "стальные" 40-е.
Вернее, в 70-80-е годы ретромифология обращалась к 1900-м – 30-м годам, реалии коих путались до полного "сюра". Иного и быть не могло – слишком коротки (и однобоко "оборудованы для веселия") были и нэп, и предвоенный, когда "жить стало лучше", отрезок[7] и "цивилизованный" телефонно-автомобильный серебряный век[8], сюжеты которого очень хотелось легализовать через советскую действительность. Ныне же игра перешла на более цельный период 30-50-х, теперь однозначно понимаемый как сталинский (тогда как в позднесоветскую эпоху сама власть всячески стремилась если не умолчать о сталинском единовластии, то убавить роль вождя и внимание к нему).
Что особенно важно, если старый сентиментальный миф в какой-то мере противостоял официальному – революционному и военному, то новый миф о "глянцевом сталинизме" объединяет героическое с легкомысленным, трагедийное с "красивым", архаическое с прогрессистским.
Новый миф забрал у позднесоветской химеры "ильфопетровского"[9] "золотого века" музыку 30-х и комедии Александрова (разумеется, попавшие туда по вынужденной ошибке).
Новый миф вошёл в резонанс с героической мифологией Великой Отечественной и вобрал в себя пафос "ледовых подвигов" и Осоавиахима. Дмитрий Быков в романе "Оправдание" (2001) замечательно описал родившуюся в 70-80-е годы из дачных вещей и старых журналов (причём не только сталинского времени, но и позднейших – «Юности» 60-х) детскую иллюзию "Империи", в которой шла "гайдаровская, добротная и загадочная жизнь".[10] Игровая, мультипликационная картинка героической, "страшно секретной" и "крепкой"[11] державы, где «всё было чёрное и белое […]; только поезда были голубые, а самолёты зелёные», не существовала раньше вне детского обобщения и неведения. Сегодня же она, распространяющаяся по всем видам "экранов" и "текстов", от компьютерных игр до монографий, становится ретроспективным[12] мироощущением вполне взрослых людей.
Если в упомянутом романе слово "Империя" – явно из лексикона уже взрослого героя-историка, в 90-е годы вспоминающего свои детские фантазии, переводя советские исключения из правил на усреднённый, общечеловеческий (то есть внесоветский) язык, то ныне даже безусловные знатоки истории и культуры, не вдумываясь, всерьёз именуют "имперским стилем" создававшийся под сталинским художественным руководством антураж нигилистической утопии.[13]
Наконец, если советскую космическую эпопею не без участия послесталинской пропаганды (но и не без искренности) воспринимали как нечто новое, рождённое "победившей страхи Россией"[14], а сталинизм отождествляли с "трудностями" (проще говоря, с нищетой) и со всяческой нелепой архаикой (не говоря уж о спазмах, стиснувших к началу 50-х любую мысль) [15], то теперь советские научно-технические достижения на наших глазах становятся "сталинско-бериевскими", а внимание молодого поколения фиксируется не на демократичных бытовых достижениях оттепели или застоя, но на материальной культуре "советского ампира", в реальности, за редкими исключениями, являвшейся скудным коммунальным достоянием.
Как уже говорилось, актуальность ретромифов не определяется только дистанцией. Кое-что диктуется просто модой. В последние два десятилетия на Западе стали популярны стили стимпанк и дизельпанк – фантазии на темы, соответственно, машинной революции XIX века и рождения нынешней технологической цивилизации в 20-40-е годы ХХ-го. Причины этой моды, пожалуй, очевидны. Технологическое общество уже достаточно старо. С одной стороны, техника сама по себе стала чем-то затрапезным. Как предмет игры она уже не слишком интересна. Нереальный гоночный автомобиль, гружёный секс-символами обоего пола, ещё прокатит, но "електричество на оглобельках" – давно уже не экзотика, а скучный быт. С другой стороны, без техники и разных иных явлений, давно ставших привычными, играть уже неудобно. Платье на героях будет пускай старинное, но желательно, чтоб имелись удобства. В-третьих, технологическое общество прошло уже достаточно длинный путь, чтобы обзавестись собственным ретро. Сорок лет назад паровоз был противным вчерашним днём, сегодня же воспринимается как благородная экзотика. Для коллекционера ретроавтомобиль – сам по себе ценность; а ребёнку, играющему в машинки, или кинорежиссёру, ставящему фильм с погонями, предпочтительно целое ретроавтодвижение.
Получается, что своего стимпанка у нас нет (слишком запоздала и жидковата российская "чугунка" перед англо-американским пароэлектрическим Вавилоном). Зато наш дизельпанковый период (тоже запоздалый и, признаться, разрежённый) приходится на сталинское время. Конечно, и последнее, чтоб набрать материала, придётся растягивать на все 50-е годы, но ведь с советским канотейно-вуалевым "золотым веком" и не такое проходило!
Полуфантастическая дизельпанковая стилистика избавляет фантастическую "гайдаровскую империю" от малосюжетья, неактуального аскетизма и слишком заметной детскости, даёт возможность завернуть самые разные (и "красивые") сюжеты в чрезвычайно тесную обёртку сталинского "регулярства". Едва ли не первым из заметных опытов дизельпанкового слияния "детских" ощущений "ночной империи" со "взрослыми" штампами "золотого века" советского ретро стал печально знаменитый мюзикл "Норд-Ост". Пожалуй, общеизвестных удачных произведений в этом стиле пока не создано - всё больше корявистые монографии о сталинской обороне либо сталинской оборонке. Однако находится достаточно вещей, способных быть прочтёнными в ключе "сталинского романтизма" - от тех же компьютерных игр и мало кем читаемой альтернативной фантастики до таких достойных (и глубоко человеколюбивых) произведений, как фильм Владимира Машкова "Папа" (2004) или скорбная вокальная композиция Ирины Богушевской "Рио-Рита". Заронённый в сознание публики миф о глянцевитом сталинском дизельпанке начинает питаться далёкими от всякого сталинизма сюжетами; фантазийно их интерпретируя, он заполняет мироощущение бывших советских людей. Ведь основную ткань любого мифа составляют не столько факты (хоть научные, хоть легендарные), не столько даже художественные образы, сколько субъективно воспринимаемый вкус времени.
Беда, конечно, не в том, что кто-нибудь возьмётся и создаст в ретродетективном или ретрофантастическом жанре отдельное остроумное произведение, подобное квазидокументальному фильму Алексея Федорченко "Первые на Луне" (2005), а оно возьмёт и прогремит на всю страну. Пускай себе гремит, утоляя застарелый уже культурный голод по новым образам. Но покуда стихийная сталинофилия остаётся общим поветрием, и «Первые на Луне», и «Папа», и «Звезда» (2002) Николая Лебедева волей-неволей будут подкреплять миф о «гайдаровской империи», где шла «добротная», а то и «совсем хорошая» жизнь. Появись новые «Покровские ворота» – и они будут восприниматься как аргумент в пользу этого мифа.
Теперь, обнаружив в интернете подборку чёрно-белых ню под названием "Тайны сталинского дома", нужно понимать, что "сталинский" уже означает всего-навсего "старинный". На первом плане здесь нет никакой идеи, но исподволь "у воды" продвигается тот же миф о "Сталин Live Forever", который "наше всё".
Таким образом, шаг за шагом, фигура Сталина превращается уже в некий квазинациональный идентификатор. Ведь мы не имеем даже общепризнанных слов, обозначающих единую национальную идентичность. Понятия «советский», «российский», «русский» – все, так или иначе, не работают. «Советское» уже мертво. Но и «российское» воспринимается как «россиянское», «эрэфовское», пораженческое. А «русское» – это либо паспортно-бюрократическое, либо неполиткорректное и неприличное, либо совсем уж сегрегационное, «полусахалинское», "националистическое" (в ругательном смысле, но с намёком не на "погромность", а скорее на "разгромность"). Русские называют себя «своими» и «нашими».[16] В этих простейших определениях не было бы ничего дурного, если бы за ними скрывались какие-то согласованные понятия (Русская Императорская армия – тоже "наша", даже у Брокгауза[17]). Но вместо гражданского символа веры – вавилонское смешение языков. Эта потерянность, сложенная с российской небрежной унылостью[18] (издавна играющей на руку соблазнам недосягаемого и преодолимой только мощнейшими государственными усилиями), естественным образом вызывает острое желание обрядиться в какие-нибудь победительно-яркие цвета. Из вышесказанного понятно, что нынешняя культурная обстановка не предоставляет нуждающимся выбора.
В отсутствие ёмкого и ясного образа России лик вождя и эпитет «сталинский» превращаются в символ – но только не России, а потерявшейся нации и запутавшегося государства. Европейски сшитая публика и заграничные медиа в этом нам пособят. Западной публике много лучше, чем нашей, известно, что символ России - Сталин, что её вооружённые силы называются "русская Красная армия", а тюрьмы - "русский Гулаг". Обретающий европейскую известность ди-джей Леонид Руденко явно далёк от тоски по железной руке, но и видеоряд собственного клипа "Everybody" (2009) наверняка разрабатывал щепетильно. Как прикажете понимать взирающий на потных полуголых девиц портрет генералиссимуса? Двадцатичетырёхлетний музыкант очевидно счёл, что это – общепонятный знак "Made in Russia".
Если в популярном искусстве тон задаёт пока что даже не сталинофилия, а квазисталинизм, произрастающий не столько из авторской неловкости, сколько из предвзятости публики, то книги, не скупящиеся на похвалы Сталину, давно уже выпускаются мощнейшими издательствами. Юрием Мухиным и Юрием Жуковым дело не ограничивается. Никаких сомнений в позиции составителя (и в терпимости издательства) не вызывает, например, аннотация к энциклопедии "Иосиф Виссарионович Сталин"[19]: "…впервые сделана попытка собрать сведения из жизни И.В. Сталина, руководителя государства, при котором Россия из разграбленной и разрушенной аграрной страны, пройдя через горнила великой войны, превратилась в великую космическую державу". Как видим, автор вынужден работать с понятием "Россия", гримируя лидера антинациональной революционной диктатуры под национального героя. Однако можно быть уверенным, что подача материала "с позиции уважения к личности великого человека, которым, безусловно, являлся И.В. Сталин", всё-таки довольно безобидна, если обременена замшелой риторикой в стиле «сталинских кочетов» застоя.
Куда лучше сталинский миф глотается в такой современной упаковке, как монография Юрия Тихонова "Афганская война Сталина". Автор чётко высказывает своё мнение в аннотации: "[…] Сталин не жалел ни сил, ни средств для защиты советских интересов в этом регионе. Битва за Афганистан – эта великая тайная война, в которой, кроме СССР, участвовали еще и Британия, и Третий Рейх, и США, – затянувшаяся на весь XX век, не закончена до сих пор. И если мы не хотим вновь проиграть в схватке за Азию, нам есть чему поучиться у И. В. Сталина, сумевшего, не вступая в прямой вооруженный конфликт, не только отстоять, но и упрочить влияние России в этой зоне наших национальных интересов".[20]
Имя Сталина привлекает взгляд и хорошо продаётся. Изгонять его коммерчески неоправданно. В энциклопедических изданиях "Москва сталинская" и "Победы сталинских соколов"[21], пожалуй, нет апологетики генералиссимуса. Наверное, в них смотрелось бы неуместным и недавнее дежурное ниспровергательство, напоминающее пресловутый советский "вопрекизм". Но когда имя используется как лобовая реклама то пятой, то десятой, то сотой книги (как например, в заголовке монографии Евгения Подрепного "Реактивный прорыв Сталина", на деле посвящённой "истории отечественного самолётостроения в 1946-м - середине 1960-х годов"[22]), книжные ряды превращаются в непрерывную рекламу имени.
Издательская «простота» порою выглядит жутче писательского сталинизма. Сомнительно, чтоб известные публицистки Ирина Медведева и Татьяна Шишова, творчество коих обычно посвящено заботе о правах ещё не рождённого человека, знали, что в аннотации на обложке их книги будет напечатано: «Что это? Сталин был прав и заговор врачей существует?»[23]Похоже, это преуспел редактор.
Более того, задевать нежные чувства сталинистов теперь кажется "нетолерантным". Помню, в "Литературной газете", когда я года три назад предложил туда свою статью "Не поминайте к ночи!"[24] о корнях наивного неосталинизма, мне ответили: "Мы стараемся, чтоб у нас были представлены разные мнения". Имелось в виду: "Мы не хотим отталкивать наших постоянных авторов и читателей репликами, которые будут им неприятны".
Генералиссимуса поминают бесцельно, из дурного вкуса, из безответственности, из лености искать других "celebrities". Для журналиста, берущегося за тему «лимузины» или «трубки», Сталин – обязательный V.I.P.: ну, не на Мэрилин же Монро ссылаться, если нужен в меру историчный и светский материал о папиросах! И уж оскому набило непременное упоминание "сталинских яблонь" при всяком журналистском касательстве здания МГУ на Воробьёвых горах.
Продолжать список примеров можно долго, да и взятый наугад сюжет «Х на фоне Сталина» или «Сталин в контексте Y» наверняка окажется уже востребованным или востребуется в ближайшем будущем. Ведь как диктатор и как модернизатор-демиург Сталин всеобъемлющ, относительно современен и ярок. Но актуальная бестактность или популярная форма членовредительства от попадания в общую струю благом не становится. Сталин - это рана. Нелеченная, плохо затянувшаяся и вновь раскрывшаяся. В рану не лезут пальцами.
Беда сталиниста, даже самого радужного, состоит в том, что сталинская действительность, по сути, отрицает Россию – не только предыдущую, но и последующую. России жизненно необходимо, чтобы патриоты не столько "всех победили", сколько нашли бы меж собою общий язык и объяснились с "нашими" и "не нашими". Сталинофилия делает диалог с мудрым и спокойным оппонентом неимоверно трудным, а с обычным, тем более с предвзятым – просто невозможным. Сталинисты не могут бороться ни против «фальсификации истории», ни за «улучшение имиджа России за рубежом» - в том числе, за ближним и мало кому нужным. Сталинофильством не сплотишь нации; ностальгией по Советскому Союзу, фантомным советизмом не проложишь путь ни в какую модернизацию, ни к какой "империи".
Навязчивые игры с советским прошлым, всё дальше уводящие от реальности, что насущной, что исторической - это не национальная идея, а национальный наркотик, и зависимость от него всё усугубляется. Уже несталинская советская действительность окрашивается в сталинские тона. Русское по сей день до предела отождествлено с советским; теперь же советское на наших глазах отождествляется со сталинским. Красный морок, в который до сих пор окрашен русский мир, принимает кроваво-багровый оттенок. Фантомный советизм, имеющий всё больше целого с глянцевой сталинианой, вытягивает из русского патриотизма соки, превращаясь во всё менее совместимый с жизнью нарост.
[1] Тут речь идёт о советологах, считающихся русистами, и о претендующих на русскость "экспортных" советских писателях и публицистах (приставки "анти-" и "пост-" не так уж много добавляют к советской сущности многих из них). Но преодолению предрассудков также не способствуют и вырванные из контекста сочинения Достоевского, Льва Толстого, Булгакова, Пастернака, проиллюстрированные зарубежными интерпретаторами и образующие непременный русистский "малый бант".
[2] Точнее: «В одном месте моей книжки [«Солдатами не рождаются»] один из её героев – Иван Алексеевич – говорит о Сталине, что это человек великий и страшный. Я думаю, что это верная характеристика, и, если следовать этой характеристике, можно написать правду о Сталине. Добавлю от себя: не только страшный – очень страшный, безмерно страшный» (Симонов К.М. Глазами человека моего поколения. – М.: Издательство агентства печати Новости, 1988; с. 17).
[3] В действительности, лобовое противопоставление «плохого» Сталина «хорошему» (или «удовлетворительному») Хрущёву неправильно даже в таком, казалось бы, прозрачном вопросе, как пресловутый квартирный. Однако почти любая попытка вскрыть неоднозначность этой проблемы (как и любой другой из «сталинских») в современной публицистике вновь и вновь оборачиваются такими выводами (и такими формами подачи материала), что лишь упрочняют миф о всепобедительном «хозяине», оболганном гадкими «ревизионистами». См., например: Чигирин И.И. Белые и грязные пятна Истории: О загадке смерти И.В.Сталина и некоторых обстоятельствах его правления. – Великие Луки, 2007; с. 298-306.
[4] Судьба таких кинопроектов, как фильм Владимира Хотиненко "1612", заставляет ставить вопрос о том, что наличие идеологического заказа при полной бесконтрольности художественного (да и коммерческого) самовыражения исполнителей – ситуация, мягко говоря, причудливая и требующая создать открытое идеологическое учреждение, которое имело бы право спрашивать за производство заказных работ и обязанность выслушивать специалистов.
[5] Пример чего нередко дают эпигоны Вадима Кожинова, пришедшего к своему "национал-стоицизму" отнюдь не от цинизма, но от застарелой боли. Впрочем, то же кредо (вовсе его не разделяя) ещё раньше публично сформулировал Григорий Горин (в пьесе "Тиль"):
Ф и л и п п. […] Но подумай: а вдруг это всё естество? Ты же не испытываешь ненависти к землетрясению или к извергающейся лаве вулкана? При этом тоже гибнут люди… Ну и что? Природа, уничтожая, обновляется… Короли – тоже порождение природы… За что же ты ненавидишь меня? И вообще, что ты знаешь обо мне?.. О моих мыслях? О моих бессонных ночах? О моих страданиях?.. Почему нам не попытаться понять друг друга? (Горин Г.И. Шутовские комедии. – М.: Эксмо, 2005; с. 119-120).
[6] Серому – отнюдь не по модам, не по возможностям следования оным и даже не по привычному быту, но по ощущениям от зримых перспектив. Стало ясно, что советский прогресс непоправимо экстенсивен и выдыхается, что расширение советского мира закончилось – этот мир давал надежду лишь на косметические улучшения и был удручающе узок.
[7] В послесталинскую эпоху этот период 1934-1941 гг. («съезда победителей», второй пятилетки, когда «жить стало веселее», и кануна войны) воспринимался (порой удлинённый за счёт голой первой пятилетки) как "предвоенная классика": были сняты общеизвестные звуковые фильмы, написаны книги, якобы запечатлевшие время, сложилась сталинская архитектура, появились воинские звания и установились традиции награждения «знатных людей», промелькнули красноармейские, осоавиахимовские, пионерские и прочие картины «гайдаровской, добротной и загадочной жизни». Для сведущих «предвоенная классика» была разделена, с одной стороны, на подлинную «гайдаровскую жизнь», безжалостно разрушенную "тридцать седьмым годом" (что применительно к полному набору штампов вообще хронологическая нелепость, ибо на «весёлую жизнь» остаётся какой-то год), а с другой – на время «репрессий» и «культа». Теперь же это время относительной бытовой и культурной стабильности (совпавшее с истреблением советской элиты и фактическим возобновлением массового красного террора) превращается то ли в первый, то ли во второй акт уже сталинского «золотого века». «Растягивание» исторических этапов (или даже моментов), понимаемых как «классические», и, тем более, фантазийное конструирование «классики» (к примеру, стереотипов «рыцарского средневековья») из хронологически разнородных элементов – вообще крайне интересное свойство культурной ретроспекции.
[8] В исконном смысле, данном Гумилёвым-сыном.
[9] Можно вспомнить о том, что «Золотой телёнок» (1931), замысленный сразу после «Двенадцати стульев» (публиковались с начала
[10] «В Империи, как она представлялась Рогову, стояла вечная ночь. Представление это, по-видимому, сформировалось не без влияния единственной довоенной книжки, которая была у них в доме, – полярных дневников Кренкеля. […] Эта полночная страна рисовалась Рогову в виде огромной живой карты, на которой таинственно перемигивались телебашни, радиовышки, кремлёвские звёзды и летящие в низких тучах военные самолёты. […] по засекреченным адресам отбывали поезда, в которых пили чай немногословные светловолосые военные. Глубоко под землёй строили метро […], тайное, резервное, на какой-то особенный случай. […] Эта же советская жизнь смотрела на Рогова с обложек старой "Юности" […]. С каждой обложки смотрели огромные пустые пространства […]. Теперь Империя исчезла, и природа задним числом мстила ей, расправляясь с нею так же легко и нерассуждающе, как и та когда-то с природой». (Быков Д.Л. Оправдание. Эвакуатор: романы. - М.: Вагриус, 2008; с. 44-46).
Здесь, в частности, очень показательна та деталь, что в московской квартире интеллигентной семьи (дед героя – репрессированный учёный) хранится лишь одна дов
