Магистральный путь религиозного разума средневекового времени (христианский антропоцентризм) прошел многовековую эволюцию и с течением времени утратил христианские черты, присущие традиционному обществу. Продукт разума и современной деятельности человека вполне удовлетворяет потребности духа и тела и становится как бы суррогатом божественной жизни. По замечанию религиозного экзистенциалиста Габриэля Марселя на вопрос о том, что может человек, мы отвечаем — человек может то, что может его техника. Христианскую идеократию окончательно вытесняет технократия и монетократия, культ наживы и потребительства. Религией для современного человека становится научно-технический прогресс и философия «прав и свобод». Заметим сразу, ничего отрицательного с христианской точки зрения в них нет (как это трактуется нашими «ортодоксами» в плохом смысле слова). Только каноны этой религии трактуются не в пользу духовного и физического совершенства личности, а в пользу усовершенствования законодательств, призванных вырабатывать механизмы максимальной защиты прав и свобод потребителей. Если бы потребители духовных и материальных благ цивилизации были подлинно свободны, в полной реализации их гражданских прав не было бы ничего страшного. Но главное достижение западноевропейской мысли и политики извращено вплоть до «права на бесчестие» (Достоевский). Если в начале ХХ века «Бог умер» (Ницше), то «все позволено».
Еще в 70-х гг. XX века проповедник глобализации З. Бзежинский сказал, надо полагать, вполне осознанно: «В 2000 году признают, что Робеспьер и Ленин были мягкими реформаторами». Теперь мы начинаем лучше понимать слова Христа, — «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить» (Мф. 10, 28). Можно вспомнить также парадоксальное заявление свт.Игнатия Брянчанинова о том, что «худшее их гонений на Церковь — это когда нет гонений». Под «гонением на Церковь» мы привычно подразумеваем физическое преследование ее земной организации и священства. Об иных формах гонения мы даже не задумываемся. Но достаточно посмотреть на эволюцию физически «благополучной» истории христианской Церкви на Западе, и поневоле задумаешься — кто в XX веке перенес большие гонения на Церковь — мы или они?
Особенности современного гонения на христианство в мире в том, что они проходят, по сути… под знаком самого христианства. Не зря в литературе Антихриста называют «обезьяной Бога», а его приход увязывается не только с созданием единого всемирного государства, но и единой всемирной церкви и религии. Обмирщение христианства есть ничто иное, как постепенное его наполнение антихристианским содержанием. «Парадоксально, но факт». Не надо думать, что нашу «Святую Русь» благополучно «минует чаша сия». Увы, не редко можно услышать среди нашего церковного народа людей, восхваляющих каноническую чистоту Православия и злорадно осуждающих нравственную деградацию и религиозное обмирщение западных христиан. На самом деле в нашем «русском Православии», нашей Церкви мы воочию наблюдаем двоякий процесс. С одной стороны — то же постепенное обмирщение, а вследствии — «иудаизация» (юридизация) православного христианства в России. Но при этом, с другой стороны, весьма остро стоит проблема несвободы и невероятной закрепощенности нашей церковной жизни. По нашему мнению, в религиозном самосознании русского народа чуть ли не изначально были заложены некоторые дефекты, виной чему, отчасти, и чрезмерная роль государства и церкви (то есть светского и религиозного начальства) в частной жизни человека.
Подведем черту: земная история человечества прошла эволюцию от христианского антропоцентризма до абсолютизации техники и ложной свободы. Эта эволюция стала возможным благодаря не столько появлению западной философии антропоцентризма (который должен иметь положительное, истинно христианское содержание, о чем будет сказано в третьей части), сколько постепенным извращением христианства вплоть до окончательного его обмирщения.[1] Говоря о трансформации западного христианства, мы далеки от идеализации нашего русского Православия. Еще раз подчеркнем, что помимо «общей тенденции», несомненно опасной, есть частные, внутренние проблемы нашей церковной жизни. Ее либерализация необходима как воздух.[2] Важно понять, что не закрепощенность, не слепая приверженность мифам и стереотипам (которые многие выдают за «каноны»), но подлинно христианская свобода в нашей Церкви спасет ее от дехристианизации.
Более конкретно и «в деталях» поговорим об этом в последующих публикациях. Проговорим сперва «банальные вещи»[3] о «земном» смысле христианства, затем перейдем к проблеме «свободы».
* * *
Большинством нашего церковного народа Православие воспринимается 1) абстрактно, 2) доктринально.
Главное сегодня — достичь осмысления христианства как религии любви и служения человеку прежде всего.
Проблема абстрактного понимания Православия и христианского долга верующего имеет ту же природу, что и проблемы элементарного человеческого общежития. Вопрос достижения духовного совершенства и освоения собственно христианских добродетелей решается через сопряжение любви и веры с человеческой волей. Вера в Бога и любовь к человеку приобретают практический смысл и реальные очертания лишь тогда, когда они проецируются в плоскость человеческих взаимоотношений. Эмоциональное и чувственное восприятие Родины, Бога обычно является признаком расслабленного пассивного наблюдения и нестойкости воли (не следует смешивать с понятием созерцания, которое является плодом духовной аскезы). Строго говоря, истинная любовь к Отечеству может быть оправдана лишь на поле брани, а истинная вера — доказана венцом святости. «Вера без дел мертва». Только отталкиваясь от абсолютного понимания основного принципа христианской жизни (любовь), мы научимся постигать «меру всех вещей». Важно сказать, что без соблюдения этих принципов в общественной жизни теряет смысл участие в жизни собственно церковной, тогда как обратное еще «не смертельно». Самое скверное, если христианский антропоцентризм начинает заменять культ Церкви как организации, а не как собрания свободных, любящих людей.
Категория Церкви должна пониматься, по словам славянофила Хомякова, — как единство в свободе по закону любви. Любовь и вера, рассуждая в этом ключе, — понятия почти тождественные. Ф.М.Достоевский описывает в романе «Братья Карамазовы» беседу старца Зосимы с пришедшей к нему за духовным окормлением дамой, которая жалуется ему на свое неверие. «Это ужасно! Чем, чем возвратить веру? — восклицает она — Это убийственно, убийственно!». «Опытом деятельной любви — отвечает старец, — постарайтесь любить ваших близких деятельно и неустанно. По мере того, как вы будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного самоотвержении в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет войти в вашу душу. Это испытано, это точно».
«Я так люблю все человечество!», — восклицает, среди прочего, восторженная дама. Тогда Зосима приводит ей в пример слова одного доктора, сказанные ему в исповеди: «Я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то есть порознь, как отдельных лиц. В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если бы это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта. Чуть он близко от меня, и вот уж его личность давит мое самолюбие и стесняет мою свободу. В одни сутки я могу даже лучшего человека возненавидеть: одного за то, что он долго ест за обедом, другого за то, что у него насморк и он беспрерывно сморкается. Я, говорит, становлюсь врагом людей, чуть-чуть лишь те ко мне прикоснутся. Зато всегда так происходило, что чем более я ненавидел людей в частности, тем пламеннее становилась любовь моя к человечеству вообще».
«Алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне. Тогда праведники скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе? И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф. 25;35-40).
«Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга».(Ин 13, 34).
«Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих, люби ближнего твоего как самого себя» (Мк. 12;31).
Вот суть христианства, на которую указывает Евангелие. Это не абстрактное понимание, не чувственное переживание, не научное знание. И даже не участие в жизни церковной организации. В первую очередь это — «опыт деятельной любви», подвиг во имя ближнего. «Просто христианство», по выражению британского мыслителя К.Льюиса.
В этом вопросе следует выделить «политическую составляющую». Когда мы говорим о том, что «Церковь должна повернуться лицом к народу» нужно учитывать именно только что сказанное о христианстве. Человек — это высшая ценность. В христианстве человек — это главный капитал и вместе с тем главный объект «инвестиций». Служение Богу возможно лишь через служение человеку.
Поэтому Русская Церковь должна повернуться лицом к народу. К русскому народу.
* * *
Опасность ложного восприятия Православия заключается не только в абстрактном его понимании. Гораздо чаще мы имеем дело с втискиванием его в сугубо доктринальные рамки, с проблемой формализма и законничества («иудаизацией» православия). Евангелие утверждает любовь и веру как вечные безраздельные субстанции, не зависящие от времени, богословской доктрины и церковно-бюрократической организации. К сожалению, эти сугубо земные категории, частично для верующего действительно необходимые (в том числе и для регуляции духовной жизни[4]), часто становятся главным приложением человеческих сил вместо реализации основного евангельского принципа любви к ближнему.
Для того чтобы постичь «меру вещей», мы должны быть свободными в первую очередь в границах самой Церкви. Проблему свободы здесь следует рассматривать с точки зрения христианского антропоцентризма.
Нередко в христианской литературе нередко встречается мысль о том, что мутация западного христианства произошла вследствие возникшего в Средневековье антропоцентризма, противопоставившего себя христианской традиции. Это неверно, ибо лишь со временем, в эпоху Просвещения, западное общество поставило во главу угла человека как свободную личность именно в отрыве от духовного источника, и таким образом антропоцентризм, изначально присущий христианству, утратил религиозные черты. Христианский антропоцентризм нисколько не противоречит евангельскому воззрению на место человека в мире и его взаимоотношения с Творцом. В «сотрудничестве» Бога и человека («синергии») человек как личность представляет собой самостоятельный субъект действия, обладающий данной ему самим Богом свободной волей.[5]
«Человек есть мера всех вещей». В этой античной формуле для христианина нет ничего крамольного. Русскому православному христианину порой действительно трудно установить правильное отношение окружающему миру и понятию «свободы». «Мерой всех вещей» для него привычно является начальник — чиновник, работодатель, священник. Но именно сам человек, и, тем более, христианин должен для себя лично стать «мерой вещей» и познать онтологическую ценность свободы. Свободы, прежде всего, от запрета на личное мировоззрение и на вид деятельности, избираемый им на жизненном пути. Христианство в этом вопросе лишь предлагает свою помощь. Главное, что мы должны уяснить в христианстве вообще это то, что эта религия любви никогда ничего не запрещает. Необходимо отбросить навязанные и надуманные взгляды о христианстве, как о некой «системе запретов».[6]
Сейчас мы говорим о «свободе во Христе» и свободе духа человеческой личности вне теологического или догматического сознания Церкви (нисколько при этом не разграничивая понятия «Церковь» и «Бог»). Мы лишь анализируем атрибут духовной природы человека в свете христианской антропологии.
Человек представляет наивысшую ценность как свободная личность сотворенная Богом. Посягательство на свободу личности равноценно отрицанию Божественного замысла о творении человека. Мы не встречаем никаких ограничителей или категорических постулатов со стороны евангельской проповеди. Человек евангельской жизни проникает в атмосферу свободы с полным правом иметь личное мировосприятие, не навязанное внешней средой. Плодом евангельской жизни во Христе становится «любовь, радость, мир…. На таковых нет закона» (Гал. 5;22-23). По словам ап. Павла мы видим, что человек христианской жизни оказывается выше дел Закона, равно как и закона греха с его детерминизмом.
Именно о свободе в широком смысле слова говорит нам Евангелие. В этой Книге мы никогда не заметим требования исполнить закон или соблюсти заповеди во имя своего спасения. Христос не приказывает. Его учение носит сугубо рекомендательный характер, что предельно расширяет пространство человеческой свободы. Ради спасения познавшим христианство даруется Таинство Евхаристии в литургическом пространстве Церкви, которая является хранительницей этого Таинства. Но поскольку Церковь находится в условиях земного ограниченного существования, то имеет и свою организацию, воплощаемую в правилах и церковных канонах, которых мы придерживаемся добровольно.
Земная Церковь существует во времени, априорно присутствующем в нашем сознании. Время — преимущественно экзистенциальная данность материального мира, в котором человек находится как существо телесное. Совместное создание правил, как и любой продукт человеческой деятельности, нисколько не превосходит эмпирическую данность времени. Ошибочное обожествление как нашей творческой деятельности, так и любой канонической системы правил связана с проекцией последних в траекторию вневременного бытия.
Мы часто склонны полагать, что созданные силами наших способностей предметы превосходят категорию времени, являясь отправной точкой начала вечности. Противоречия, связанное с онтологической свободой личности в аспекте христианской жизни и канонической стороной церковных правил будут иметь место тогда, когда мы придаем последним ценность вневременного порядка. Иными словами нам важно сознавать, что не человек для правил, установленных следствиями необходимости временного бытия, но правила для человека, личность которого восходит к вечности. Следовательно, каноны, правила, уставы, созданные для структуры земной церковной организации, не являются в абсолютном смысле путеводителем жизни свободного христианина.
Церковь с ее иерархической организацией существует во времени и пространстве и не следует выходить за пределы этих простых категорий, развивая мысль о «небесном происхождении церковной организации». Это не более чем мысленная абстракция, не имеющая реальных оснований.
Итак, переступая порог церковной ограды, человек в строгом смысле не переступает порог вечности. Церковь как бы дает залог вечности для христианина в Таинстве Евхаристии. Вся литургическая жизнь Церкви восходит к этому основному Таинству, говоря об обожении человеческой личности, к которому мы призваны Богом. Именно обожение («теозис»), о котором говорят отцы Церкви, составляет подлинную цель христианской жизни. Вполне очевидно, что любая деятельность в условиях нашего временного существования последовательно подпадает под эту цель. Но многообразие плодов нашего творчества невозможно возвести в план религиозной жизни, — они апеллируют ко времени, не переходя в плоскость вечности, и остаются в качестве средства для временного миропорядка. Эти плоды в отрыве от подлинно религиозной жизни способны облагораживать мир, но не преображать его.
Возникает вполне закономерный вопрос: есть ли необходимость в создании техники, в научной деятельности, наконец, в церковных правилах и канонах?
В строгом смысле этой необходимости нет.
Создание — это проявление лишь одной стороны человеческого духа. Создание, в основе которого лежит уже преображающее начало — проявление свободной личности, призванной к божеству. Нам дарована способность свободно создавать сообразно потребностям нашей естественной человеческой природы и в равной степени дарована способность включать собственное творчество в «план» религиозной жизни, в качестве средства к достижению Основной цели. Но важно также понимать, что любой плод нашей деятельности может в результате подчинить нашу же собственную свободу, вплоть до претензии на религиозную абсолютизацию своей временной экзистенции. Если христианство ничего не запрещает[7], то напоминает о духовной свободе личности, корнями уходящей в безграничную реальность. В границах религии человек способен быть «мерой всех вещей», не исключая при этом центрального значения божественной благодати, проводником которой в ограниченный временем и пространством мир сам же человек и является. Здесь человек обретает свободу, преодолевая деспотическую природу греха и становясь светочем миру. Тот мир, который существует вокруг нас — мир наших идей и многогранного творчества — в религиозном преображении способен имет1ь наибольшую ценность, чем паразитирующая на свободе культивация наших рук.
Из глубин собственной личности мы можем видеть, что для нас является свободой по существу, устанавливая верное к ней отношение в религиозном поиске Бога.
[1] Здесь проблема даже не в отрицании Бога, не в атеизме, как таковом, но в попытке оправдаться перед Богом в беззаконии, в попытке совмещения греха и добродетели и окончательном в этом вопросе успокоении. Прав был Достоевский, утверждая, что атеизм-то еще не самое страшнее, а самое страшное — извращенное христианство, которое писатель показывал на примере католицизма: «Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идет дальше: он искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он антихриста проповедует…» («Идиот»). Но «что нам Запад?». Достоевский опасался, но наверно и не верил до конца, куда мы со своим истинным Православием придем…
[2] Для тех, кому это заявление покажется провокационным, заметим, что либерализация необходима не внешняя, но внутренняя. Не вероучение и догматы нуждаются в реформировании, но внутрицерковная жизнь в России и, прежде всего, религиозно-национальное самосознание русского народа.
[3] То, о чем пойдет речь, безусловно, давно и много писали. Но в современной религиозной литературе и церковной жизни мы имеем дело преимущественно с социальным, политическим и даже экономическим Православием, нежели с собственно духовным. Мы решили посильно восполнить этот пробел. Как любит говорить известный публицист К.Крылов — «хорошее повтори и еще раз повтори».
[4] Хотя конечно далеко не для всех, что доказывает удаление людей от мира в леса и пустыни. Достижение духовного совершенства и святости для этих святых проходят уже вдали от института Церкви и ее обрядов, а знание религиозных «положений» становилось вовсе необязательным: ведь Знание заложено потенциально в душе каждого человека.
[5] Формулировка «раб божий» принадлежит самому человеку (первоначально, согласно Писанию, пророкам) и означает, что он сам свободной волей подчинил себя Богу (но не людям) и Его замыслу о человеке. Возвыситься же до божества — вот задача человека — «В Писании сказано: «Вы боги есть».
[6] Церковный приход, напоминающий тоталитарную секту со священником-фюрером во главе, в современной России, увы, не редкость. Нет, это не должно бросать тень на всю нашу Церковь, это, как говорится, «перегибы на местах». Но элементарное мракобесие уж слишком часто бросается в глаза, когда священство (т.н. «младостарцы») руководит своей паствой исключительно в категориях «можно-нельзя», без всякого индивидуального подхода к личности. Это ли «свобода во Христе»? Сейчас много говорят о миссионерстве в Церкви. Не слишком ли мы торопимся нести «политическое» православие на постсоветское пространство и «обращать в веру» стадионы молодежи? Не помешало бы поработать и над внутренними проблемами нашей Церкви, где Православие — подчас оно только название.
[7] Мы привыкли к мысли о том, что «запретный плод сладок», искушаясь от этой «сладости». На самом деле запретный плод не сладок, потому что его вовсе не существует. «Фактор яблока» в библейском повествовании — метафора, а точнее притча, повествующая о природе греха. Грех — это не нарушение запрета и не наказание Божие. Грех — это вред, который человек себе причиняет. По учению отцов Церкви, грех означает — удаление человека от Бога, преодоление же греха приближает нас к Нему. Сам Господь бесстрастен, он не наказывает и не награждает, — Им изначально заложен в мир механизм действия, согласно которому и реализуется свободная воля человека, либо закрывающего свою душу от Бога, либо открывающего ее навстречу источнику божественной энергии.
