Апология интеллигенции

Есть русская интеллигенция!

Вы думали — нет?! Есть!

Андрей Вознесенский

Не стану скрывать: я присяжный конфуцианец. А Конфуций говорил: «Если имена не исправлены, то речь не стройна, а когда речь не стройна, то и в делах нет успеха».

А еще я картезианец. Завет Декарта: «Договоритесь о терминах — и вы избавите человечество от половины заблуждений» — горит в моем сердце.

Правильно называть вещи, определять слова, доискиваться до верного смысла терминов — мое хобби. Люблю все разложить по полочкам. Так обстоит и с термином «интеллигенция», которому я посвятил еще в 1980-е годы исследование, классифицировав все основные теоретические подходы к такому непростому понятию. Но должен сегодня с огорчением резюмировать, что величайшая путаница в общественном понимании сего предмета, как царила, так и царит в головах моих соотечественников, явно моих статьей не читавших.

А еще — опять-таки не скрываю! — я потомственный русский интеллигент в пятом поколении. И горжусь этим. Мой прапрадед, помор, был сельским учителем в Усть-Ваге на Русском Севере. Прадед дослужился при царе от матроса до генерала (был представлен к званию, получить которое помешал Февраль). Дед, окончивший Морской кадетский корпус, выслужил у Деникина и Врангеля командование кораблем и чин старшего лейтенанта, потом, вернувшись в 1922 году в Россию из Константинополя, перебивался с места на место, побывал учителем в колонии беспризорников, в 1931 году расстрелян. Его жена, моя бабка, — сестра милосердия у белых, погибла, военврач, на фронте в 1943 году. Отец, окончивший Отечественную войну тоже старшим лейтенантом, в дальнейшем -профессор, заслуженный деятель науки и техники. Родня по бабкиной линии — врачи. По деду — художники (театральный и по фарфору). Есть офицеры, по традиции. Мать — старший преподаватель кафедры английского языка МГИМО. Ее родной отец — бухгалтер экстра-класса. Приемный отец — летчик-испытатель в юности и крупный авиаконструктор в зрелые годы.

Все они и миллионы таких же — русская интеллигенция. Я не вижу ни малейших причин стесняться своей принадлежности к названному слою, которую я осознал рано. Интеллигенты в моем роду честно всеми силами служили своему народу, никогда не предавали его. Они не заслуживают недоверия или пренебрежения, наоборот — почтения и благодарности.

К моей душе чужие комплексы и фобии не липнут. Интерес и симпатия к своему социальному сообществу вряд ли меня покинут.

И вообще я считаю, что всем самым лучшим, всем самым ценным, дорогим и любимым в истории и культуре страны мы обязаны русским интеллигентам. В моих глазах совершенный, полноценный человек — это совершенный, полноценный интеллигент…

Я именно русский и именно интеллигент. Не «российский», а русский. Не «интеллектуал» (хотя, надеюсь, все же интеллектуал), а интеллигент. Плоть от плоти всей русской интеллигенции, изучению которой посвятил себя с третьего курса университета. Переименовывать свой статус не вижу ни смысла, ни необходимости. Мне он «не жмет, не давит». Не тяготит. Ношу и намерен носить с достоинством.

Поэтому я поднимаю изгвазданную, несвежую перчатку, которую только ленивый не бросал в лицо моему сословию вот уже лет сто кряду, как раз со времени выхода «Вех». Начиная с Владимира Ульянова (Ленина), да и самих веховцев тоже — и заканчивая многими авторами дискуссии в «Литературной газете», прошедшей по поводу юбилея названной книги.

Я намерен выступить в защиту русской интеллигенции, к которой имею честь принадлежать. Ибо, как вижу, больше этого сделать некому. А повод пусть будет тот же: юбилей «Вех», оправдавших свое название.

Для того чтобы защитить русскую и никакую иную интелигенцию, я должен прежде всего сделать три вещи:

1. Разобраться на публике с термином и морфологией объекта;

2. Разобраться с социальным наполнением термина;

3. Разобраться с его национальным наполнением.

Ведь вся наша жизнь, как посмотреть, протекает в двух главных измерениях, в двух осях координат: социальной (она делит мир на правых и левых) и национальной (она делит мир на своих и чужих). Эти измерения и формируют любой дискурс.

Только разобравшись в вышеназванном, мы поймем, можно ли — и в чем — винить русскую интеллигенцию, то есть самих себя.

Но не ищите в данной работе никаких рецептов: они изложены в другом месте.

I. О ТЕРМИНЕ «ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ»

Потерявшиеся

Ай-ай-ай, вот она, русская интеллигенция!

Искали вечные истины, а нашли корову…

Алексей Толстой

В России налицо «тьма искусников», по скверному обыкновению всегда готовых с жаром и апломбом вкривь и вкось рассуждать о предметах, требующих специальных познаний. Христиане рассуждают о своей вере, не удосужившись ни разу прочесть Библию от корки до корки. Неосоциалисты разглагольствуют о социализме, даже не заглянув в труды основоположников. Любители покалякать об интеллигенции совершенно не знают свой предмет, как будто у нас нет мощной традиции интеллигентоведения, нет тысяч (!) книг и статей по теме, нет Центра изучения интеллигенции при Ивановском госуниверситете и т. д. При этом истины в последней инстанции вещаются влёт, прямо-таки с чистого листа. О квантовой физике, кибернетике или устройстве мозга так вещать-трещать не посмели бы, а об интеллигенции — всегда пожалуйста!

Главная беда от этого в том, что у нас традиционно смешивается научное, социологическое представление об интеллигенции — с бытовым, расхожим. Ибо ученые рассматривают интеллигенцию объективно, как феномен социальный («интеллигенция для других», «интеллигенция в жизни»), а прочая интеллигенция воспринимает себя субъективно, как феномен духовный, феномен общественного сознания («интеллигенция для себя», «воображаемая интеллигенция»). Из-за чего постоянно возникают разночтения, недоразумения и полное взаимное непонимание собеседников, иллюстрации чему ниже.

И без того хаотичное, импульсивное сознание моих соплеменников немедленно начинает биться в истерике, когда речь заходит об интеллигенции: скороспелые попытки заново переопределить этот феномен («а вот я лично считаю…») так и сыплются искрами, стоит только заговорить среди интеллигентов о них самих. Еще в 1960-е годы польские социологи насчитывали свыше 300 дефиниций этой группы. В моей личной коллекции их более пятидесяти (и каких курьезных!). На днях мне подарили еще одно, «тысячепервое»: интеллигент — это тот, кто способен пожертвовать своими интересами ради других людей. Красиво, но явно о ком-то другом…

Не пора ли, все же, объясниться по поводу азов? А то так и будем вечно, ты ему про Фому, он тебе про Ерему…

* * *

Благодаря любезности Игоря Александровича Серкова я имел доступ ко всем, даже неопубликованным, материалам дискуссии о «Вехах», прошедшей на страницах «Литературной газеты», и получил весьма репрезентативное представление о современном состоянии вненаучного дискурса, как говорится, ан масс.

Ведущий дискуссию Валентин Толстых правильно отметил в нем главное: «Стало модным сомневаться в существовании самого феномена по имени «интеллигенция».

Рупором этих сомнений не раз выступала «Литературная газета», опубликовав, к примеру еще в 2005 году провокативную статью академика Российской академии образования, доктора психологических наук Артура Петровского «Интеллигенция при наличии отсутствия». Вовремя не получив достойной отповеди, отрицатели интеллигенции укрепились в своих сомнениях.

«Что стало с пресловутою русской интеллигенцией? — вопрошает, к примеру, физик, философ и богослов, директор Института синергийной антропологии Сергей Хоружий. И отвечает: — Наш вывод краток и прост: ныне она уже не существует».

Ему вторит великолукский православный социалист Александр Молотков: «Кажется, интеллектуалов как таковых в обществе предостаточно — докторов наук, писателей, журналистов, деятелей культуры у нас хватает. Но почему интеллектуалы есть, а интеллигенции нет? Ответ: интеллектуалы не справляются с мировоззренческим вызовом истории — не могут сформулировать алгоритм национального будущего на уровне нового исторического горизонта. А интеллигенция исчезла недавно — на рубеже перевала 90-х».

Замечу в скобках, что эти строки продиктованы глубоким, застарелым недоразумением. Все как раз наоборот: интеллигенции нынче больше, чем когда-бы то ни было, и вузы все пекут и пекут новую, а вот интеллектуалы куда-то подевались: то ли вымерли, то ли поуезжали, то ли седьмой хрен без соли доедают и переключились на личное выживание. Хочется спросить у подобных отрицателей: а с каких это пор вы, господа, перестали учителей и врачей за интеллигенцию считать? Инженеров? Офицеров? Или их, по-вашему, уже нет? Надменно, но вряд ли верно.

* * *

Особенно отличился профессор Академии народного хозяйства Владимир Сперанский: «Главная проблема российской интеллигенции, — вынес он даже в заглавие неопубликованной статьи такую идею, — в том, что ее нет. И никогда не было».

Аргументы? Не особенно крепкие. Ссылается на обрусевшего немца, первостатейного путаника, веховца, известного идейными метаниями Петра Струве: «Русская интеллигенция как особая культурная категория есть порождение западноевропйского социализма с особенными условиями нашего культурного, экономического и политического развития. До рецепции социализма в России русской интеллигенции не существовало, был только «образованный класс» и разные в нем направления».

Окаменелая нелепость (чтобы не сказать хуже) Струве подвигла профессора на откровение: «Чем больше размышляешь о сущности и проблемах интеллигенции, тем больше перестаешь понимать о чем идет речь».

Совсем растерялся специалист по народному хозяйству, для которого «в давние студенческие годы все было очень просто: интеллигенция — это прослойка между двумя классами, грани между которыми стираются». Ну, положим, такого нам даже в студенческие годы не говорили, ибо имелись в виду, по Ленину, совсем другие «прослоенные интеллигенцией» классы, а вовсе не социалистические рабочие и крестьяне. Явно не был знатоком марксизма-ленинизма бывший студент Сперанский.

И так далее, с той же силой воображения: и про то, что интеллигенция это чисто русское понятие, и что выдумал ее Боборыкин, и что это-де духовный орден, и что Достоевского с Толстым «в ряды интеллигенции не допускали», и что «нельзя всерьез выпускников Московского университета и какого-то Крыжопольского сельхозинститута зачислять в одну социальную группу»… И вообще весь набор избитейших штампов, включая такой: «В других странах, как известно, такого понятия нет, там применяется термин “интеллектуалы”«.

По статье Сперанского можно целую лекцию составить о типовых ошибках и недоразумениях, скопившихся в отстойнике интеллигентоведения за сто с лишним лет, когда вместо того, чтобы обсуждать «интеллигенцию в жизни», берутся за «воображаемую интеллигенцию». Поднадоела вся эта дилетантщина, сто раз на все лады повторенная, все эти чистой воды городские легенды… Стоит ли транслировать их снова и снова, умножая и без того великую путаницу в умах? Главный перл, конечно, утверждение, что «интеллигенции как единой социальной группы нет, и не было. Это один из российских мифов, не имеющих объективных оснований».

В подержку и обоснование своего мнения автор подтягивает Н. Е. Покровского, утверждающего в сборнике, выпущенном к 90-летию «Вех»: «Мы оказались свидетелями и участниками окончательного разрушения интеллигенции и ухода ее с исторической арены».

В итоге Сперанский делает вывод, за который вполне можно и в наши дни выдать не какую-нибудь, а именно Сталинскую премию: «Защищать права интеллигенции это все равно, что конструировать квадратный круг, или круглый квадрат. Необходимо организовывать систему социальной защиты учителей, врачей, ученых, а не мифической интеллигенции, к которой себя причислял незабвенный Васисуалий Лоханкин».

Ай, браво! Вот где главный нерв проблемы, главный мотив моих оппонентов. Отказ от защиты прав и интересов интеллигенции, этакого коллективного лоханкина, дорогого стоит!

Конечно, солидарность с Ильфом и Петровым обличает здесь и сама по себе. В свое время беспощадно умный Аркадий Белинков обратил внимание на то, что создав неудобозабываемый образ Васисуалия Лоханкина, авторы чутко уловили социальный заказ, идущий из-за кремлевских стен. Неспроста они так саркастически оттянулись на счет «классической» русской интеллигенции: за то были вознесены и обласканы. Ведь сочувствовать лоханкиным нельзя, понимать их не обязательно…

Но все же заковыка, прежде всего, именно в порочности научных методов профессора. Отделить от интеллигенции тех, кто составляет ее наибольшую фракцию, — до этого надо было додуматься!

Беда Сперанского, Покровского и иже с ними (имя им легион), что они принципиально применяют для определения интеллигенции — неформальный критерий. А потом, когда в результате такого применения предмет рассмотрения самым натуральным образом теряет границы и исчезает (что неизбежно для любой социальной группы при попытке определить ее неформально), им, конечно, ничего другого не остается, как заявить, что самого предмета нет и не было, что он — фикция, конструкт, миф. Чему тут удивляться, если с самого начала именно миф, конструкт и фикция были в центре внимания?

Вот Сперанский и пишет, ничтоже сумняшеся: «Интеллигенции нет. Нет той особой социальной группы, которая имеет право в силу тех или иных причин, имея более высокий уровень образования и, получив широкое духовно-нравственное воспитание, навязывать другим общественным слоям свое мнение, а тем более определять направление общественного развития».

Вот так и никак иначе выглядит, на самом деле, его определение интеллигенции. Насквозь несостоятельное, необоснованное, взятое с потолка, высосанное из пальца. Априорно негативное, уничижительное, предвзятое. Но довольно-таки, надо признать, распространенное и авторитетное.

А что хуже всего — неформальное, что и требовалось подтвердить.

Взять заведомый миф, исследовать и с гневом отторгнуть и заклеймить: миф! Хороша наука… Что же удивляться после этого, что для сперанских интеллигенция исчезла, не существует!

Правда в ее исчезновении виновны только сами ученые, не удосужившиеся даже в Даля заглянуть, не говоря уж о знакомстве с дискурсом в целом. Или оригинальничают, хотят прославиться через столь грубый эпатаж? Но это уже даже и не оригинально…

* * *

Еще один веселый могильщик интеллигенции Вадим Мухачев остроумно проехался по нелюбимому им сословию:

«Значением слова “интеллигенция” у нас, конечно, мучился не народ, который пахал, сеял, собирал урожай, опускался в забой за углем и рудой или варил сталь. Мучились те, которые, понимая, что они не “народ”, в отличие от интеллигентных учителей, врачей, естествоиспытателей или инженеров избрали для себя профессией быть “умом” (а заодно и “совестью”) своего народа и своей эпохи. Именно такие люди, в первую очередь, представляют собой тип “интеллигента-идеолога”.

Именно эти “мученики”, добровольно рекрутируемые, в основном, из тех, кто посвятил себя идеологическому осмыслению “общества” и его нравов, вынуждены постоянно, как вчера, так сегодня, искать теоретических объяснений для оправдания собственного интеллигентского существования. По этой причине они, в первую очередь, заняты идентификацией себя в качестве “интеллектуальной элиты” общества, что затем позволяет им заняться проблемами жизни “народа”. Если свести все поиски этими “мучениками” себя как “интеллигенции” воедино, то получится многотомная библиотека, насчитывающая сотни наукообразных книг и диссертаций, тысячи статей и докладов, конвертированных ею в ученые степени и звания по философии, социологии, политологии».

Свою искрометную, но неправомерную эскападу этот новый «народный заступник» завершил логически: «В 1997 г. Абдусалам Гусейнов в ироничном и в то же время весьма содержательном этюде «Слово об интеллигенции», отметив, что интеллигенция «отличается дилетантской широтой и неопределенностью образования» и что «если она и является в чем-то мастером, помимо произнесения тостов, так это в необязательных гуманитарных рассуждениях», предложил попрощаться с ней. К сожалению, многие его призыв не услышали».

Вот даже как: к сожалению! Последовательный и насточивый интеллигентоед, г-н Мухачев, увы, предпочел знакомиться с интеллигенцией не по сотням диссертаций и книг (что не помешало бы, как сделал в свое время я), а почему-то по «этюду» достопочтенного Абдусалама, чья специальность отнюдь не интеллигентоведение.

Поэтому он так и не узнал, что интеллигенция, в самом деле крайне неоднородная, делится на три порядка.

Первый порядок обслуживает население в целом (те самые врачи, учителя, естествоиспытатели, инженеры; добавлю к мухачевскому перечню еще, как минимум, священников, офицеров и бюрократов-управленцев). Второй порядок обслуживает специфические духовные запросы, в первую очередь, самой интеллигенции, хотя, объективно, не только: крошки с ее стола перепадают и всем другим слоям населения. А третий — генераторы идей, которыми пользуется человечество в целом. Таких людей действительно, как подметил Сергей Аверинцев, единицы, это совсем особый разряд. Собственно, именно их-то и можно отнести к интеллектуалам, подчеркнув, что это вовсе не вся интеллигенция как таковая, как класс, а лишь ее меньшая, но лучшая, отборная фракция.

Ошибочно думать, что обществу нужны только интеллигенты первого и третьего порядка, что только они могут быть сопричислены к народу. На деле народ — это все вместе, во всей сложности взаимных связей. А интеллигенция второго порядка нужна хотя бы потому, что создает среду, в которой заинтересована интеллигенция первого и третьего порядка, ибо развитое выше среднего сознание активно требует духовных, умственных импульсов. Эти импульсы дает не указка учителя, не ланцет хирурга и не кульман инженера, но нечто иное, по большей части словесное (хотя может быть и изобразительным, и музыкальным). «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». Не зря в свое время писателей именовали инженерами человеческих душ.

* * *

Интеллигенция всех трех порядков перемешана в жизни и связана между собою тысячами нитей, в том числе родственных, она едина, несмотря на массу глубоких различий, и вся подпитывается этим единством. Сотрешь один слой (порядок), перестанет нормально работать и другой. Но взгляд на интеллигенцию с народной простотой (на хрена нам львы толстые, лучше б они землю пахали или сапоги тачали, больше б пользы было) не в состоянии увидеть эти взаимосвязи.

Выше приводилась неправомерная попытка вырвать из контекста интеллигенции — интеллигенцию первого порядка (ее еще любят называть «трудовой», «народной» интеллигенцией, как будто тот же Толстой, Суриков или Чайковский были бездельниками и не были плоть от плоти своего народа).

Участница дискуссии Татьяна Наумова ехидно опровергла столь же нелепую попытку в отношении интеллигенции второго порядка: «Да, отношение к интеллигенции в обществе действительно изменилось в худшую сторону. Но исчезла ли сама интеллигенция? В связи с этим хочется спросить, а как же быть с авторами дискуссии, посвященной юбилею этой книги, которая ведется на страницах “Литературной газеты”? К какой группе нашего общества они себя относят?»

К счастью, интеллигенция исчезла только в сознании гг. Покровского, Мухачева, Сперанского и немногих других «компетентных лиц», которых ненароком выпустили на публику с их эпатажными идеями. В жизни она пока никуда не делась.

Нет никакой угрозы существованию самой интеллигенции, но есть реальная угроза существованию мифа об интеллигенции, о чем я расскажу в своем месте.

А пока что надо только ясно осознать и окончательно усвоить одну вещь. Критерий отбора в социальную группу (в ту же интеллигенцию и не только в нее) должен быть исключительно формальным, если мы не хотим потерять предмет обсуждения. И этот критерий должен отражать ее общественную функцию.

Понятно, чем занят крестьянин (земледелие, скотоводство — одним словом, производство сельскохозяйственных товаров), рабочий, ремесленник (производство несельскохозяйственных товаров). Это категории населения, социальные группы, в труде которых превалирует физический элемент. Он служит для них общим критерием, а вышеозначенная специфика труда — частным.

Интеллигенция же занята разнообразным трудом, в котором первенствует умственный элемент. Трудом, который требует специального, как правило высшего, образования. В этом ее отличие. Она поставляет обществу многоразличные товары и услуги, которых при всем желании не могут дать люди физического труда, не имеющие специального образования и развития. Лев Толстой, как известно, скоро смог научиться и сапоги тачать, и за плугом ходить, подобно любому мужику Российской империи. Но из миллионов мужиков-пахотников, хоть учи их всю жизнь, не изготовить одного-единственного Льва Толстого.

Итак, самое точное базовое определение интеллигенции — это группа лиц, имеющих специальное образование и занятых умственным трудом.

Землепашец и скотовод, даже пишущий по ночам, суть крестьянин. А писатель, ученый, даже пашущий по утрам, суть интеллигент. Все определяет основная жизненная функция индивида и его социальной группы по отношению к обществу.

«Этот папаша совсем от сохи, Попашет-попашет — попишет стихи», — мечтал Маяковский. Но в жизни так не выходит.

Определив социальную группу, выделив, вычленив, отграничив ее из остального общества (народа), в дальнейшем ее можно классифицировать как угодно, разделять на порядки, фракции и подгруппы, выделять в ней нравственные и безнравственные, творческие и косные и еще какие благоугодно элементы. Коль скоро рамки разговора имеют четкие границы, все эти ученые игры внутри границ будут правомерны.

Но даже безмерно интеллигентный и высоконравственный землепашец и скотовод при этом останется крестьянином. А хамоватый и — да-да! — туповатый специалист с высшим образованием, увы, интеллигентом. Нравится нам сие или нет, но это реальные типы — как интеллигентный неинтеллигент, так и неинтеллигентный интеллигент.

Надо хорошенько понять простой принцип: интеллигентность не есть обязательное свойство каждого интеллигента, не есть классообразующий признак интеллигенции. Это только яркое маркирующее свойство, присущее или ее большинству, или репрезентативной группе, или даже всего лишь отдельным витринным представителям. По ним впервые зафиксированное и поименованное. И уже с них переносимое на представителей других категорий населения — тоже в отдельных случаях, а не в массе, разумеется.

Интеллигентознание и интеллигентоверования

Россия на два общества разбита:

Простой народ и некая элита -

Газетчики, доценты, диссиденты,

Студенты, вообще интеллигенты.

Разнятся две России по ментальности

Поболее, чем две национальности.

Семен Ванетик

Интересные сведения сообщил мне в частном письме откликнувшийся на мою книгу «Диктатура интеллигенции против утопии среднего класса» доцент А. И. Долженко, который детально исследовал тему интеллигенции с точки зрения генезиса понятия. Он собрал много источников, изучил около 130 словарей за два века, как русских, так и иностранных. Обнаружилось, во-первых, как и следовало ожидать, что три четверти словарей содержат слово «интеллигенция», но демонстрируют огромный разброс смыслов. А во-вторых, «понятие интеллигенции как слоя образованных людей умственного труда (так во всех советских энциклопедиях и словарях) ввёл в публичный оборот не П. Д. Боборыкин в 1866 г., как он сам ошибочно сообщил об этом в 1904 г., а пресловутый Карл Маркс в 1842 г. В дальнейшем это понятие из Германии перекочевало в Польшу, а потом в Россию, где некоторые писатели употребляли его и ранее 1866 г. Есть примеры высказываний». К таким первопользователям термина относится, например, поэт Василий Жуковский (в своем дневнике).

Указание на Маркса курьезно, но вполне правомерно. Могу только дополнить, что как философский термин, обозначающий особое ментальное состояние, некое парение духа (огрубляя, просто «мышление», в соответствии с точным латинским смыслом), слово «интеллигенция» использовалось еще в 1770-е отцом русского масонства И.-Г. Шварцем, читавшим в Москве лекции по «Философской истории». Но нас, конечно, интересует только социальное содержание термина, фиксируемое много позднее.

А зафикисировал его в России не кто иной как Владимир Даль, который еще в позапрошлом веке записал в своем «Толковом словаре живого великоруского языка» (1880) просто и ясно: «Интеллигенция, — разумная, образованная, умственно развитая часть жителей».

Вот и все. Ни больше ни меньше. И все досужие рассуждения, заметно выходящие за рамки этой простой дефиниции, суть лишь словоблудие и ничего иного.

Собрата поддержал спустя более ста лет другой выдающийся лингвист, С. И. Ожегов: «Интеллигенция, — читаем мы в его «Словаре русского языка» 1994 года. — Работники умственного труда, обладающие образованием и специальными знаниями в различных областях науки, техники и культуры».

Как видим, так же просто и ясно, без всяких мерихлюндий на темы духовности, нравственности, идеалов и жизненных задач, отношения к «трудовому» народу и проч. И в полном соответствии с тем, что сказано в предыдущей главке.

Откуда же взялись такие разброд и шатание в простом, по сути, вопросе?

Дело в том, что все подходы к пониманию интеллигенции, сколько их ни есть, в принципе разделяются на два направления. Одно выдвигает на первый план социально-экономические, формальные критерии, а другое — идейно-этические, неформальные.

В России первого направления, в соответствии со здравым смыслом, придерживались анархисты и мар­ксисты, хотя между ними не было согласия в оценках. Анархи­сты считали, что интеллигенция — это новый «эксплуататорский класс», который как класс «характеризуется монопольным и на­следственным владением знаниями, средствами интеллектуаль­ного производства» (А. Вольский). Марксисты давали отпор анар­хистам в этом вопросе, более реалистично смотрели на интеллигенцию, видели ее глубокое социальное расслоение и многообразие корней. Но и те, и другие, вслед за Марксом, Лениным и, кстати, Далем, понимали интеллигенцию с точки зрения ее функции как совокупность деятелей умственного труда.

Ко второму направлению у нас относились все мыслители народнической ориентации, а также представители кадетско-веховской идеологии. С одним существенным различием: те свой­ства интеллигенции, которые вызывали у народников восторг и восхваления, ве­ховцами по большей части порицались и высмеивались.

Выше уже говорилось, что неформальный подход вполне применим, но… только в неформальной обстановке. Интеллигентный, начитанный слесарь в застольной компании инженеров может сойти за своего. (Вообразим реплику: «Девочки, я тут с одним дальнобойщиком познакомилась — ну такой интеллигентный!») У интеллигенции нет и быть не может никакой монополии на нравственность и духовность, критерии которых, к тому же, предельно условны, если они вообще есть.

Однако в России формальный подход популярен только в узком кругу присяжных интеллигентоведов, а простое большинство склонно вкладывать в это понятие именно неформальные характеристики, из-за чего периодически скатывается с неизбежностью в ужасающую разноголосицу, а то и полный релятивизм, как мы видели выше. Поэтому публично обсуждать интеллигенцию привычнее и интереснее с учетом ее духовных характеристик, истинных или мнимых, а также ее общественной роли, реальной или воображаемой. Что мы и наблюдаем постоянно и повсеместно, в том числе в «ЛГ».

Парадокс? Да. Серьезный разговор об интеллигенции с неформальных позиций вести нельзя, а с формальных, научных — можно, но скучно, аудиторию не соберешь. Вот и получается что уже век за веком публичное обсуждение проблем интеллигенции превращается в безответственную и лихую трепотню.

Важная причина такого пристрастия к неформальному подходу (помимо того, что русские как народ в принципе не склонны к строгой логике и дисциплине мышления) носит глубоко исторический характер.

Народники, первыми попытавшиеся приклеить к функциональному значению интеллигенции некие морально-политические крылышки, представляли собой весьма своеобразный социально-исторический феномен как в массе, так и в верхнем руководящем слое этого общественного движения. Чем и был определен их специфический взгляд на интеллигенцию. В статье 1991 года я писал об этом так:

«Вскоре в процессах формиро­вания и осмысления интеллигенции произошел ги­гантский коли­чественно-качественный скачок. Он был обусловлен социально-политиче­скими реформами: крестьянской, земской, университет­ской и другими. В считанные годы радикально изменился соци­альный состав интеллигенции. За 1860-1890-е гг. к людям ум­ст­венного труда “обвально” добавился огромный контингент вчерашних крестьян и кре­стьянских детей, получивших свободу и обра­зование в результате этих реформ (до рево­люции в вузах вообще училось до 39%, а в технических — до 55% детей рабочих и кре­стьян). Связанные и кровным родством, и родом деятельности тысячью нитей с простым народом, эти новоиспеченные инженеры, земские врачи и учи­теля — вчерашние жители деревни — были объединены общим комплексом идейных установок, общей шка­лой моральных ценностей. Обостренная любовь к народу, чувство неоплатного долга пе­ред ним, идея беззавет­ного служения ему — таковы были доминанты этого специфи­че­ского сознания. А появившийся в результате тех же реформ тип «кающегося дворянина» как бы подкрепил эту идеологию самим своим существованием.

Положение усугублялось тем, что среди властителей душ, лидеров этого поко­ления интеллигенции, стояли, заслоняя всех — деклассирующихся дво­рян, чиновников и других — поповичи: Чернышевский, Добролю­бов, Помяловский, Левитов, Каронин-Петропавловский и другие. Внуками священнослужителей были Белинский, Достоевский, Глеб Успенский, Златовратский. Не только эти лидеры, но и неисчислимые участники и сочувствователи демократического движения были связаны происхождением с духовенством. И эта связь была не просто формально-фамильной: семейное воспита­ние, учеба в духовных заведениях, круг детского и юношеского чтения, система ценностей — все это укрепляло определенные черты сознания. Жертвенность, стремление видеть в ближнем брата (“все мы братья во Адаме”), твердая убежденность в изна­чальном равенстве людей (“перед Богом — все равны”), вера в грядущее царство добра, правды, справедливости — таково глав­ное духовное наследие, перенесенное демократами-поповичами из лона христианства в общественную мысль.

Специфическое социальное происхождение огромной массы интеллигенции и ее лидеров последней трети XIX века и обусло­вило тот нравственно-психологический тип, который совре­менная ему мысль народников осмыслила как “истинного русско­го интеллигента”. Неудивительно, что главный акцент в народнической трактовке падал на неформальные признаки: народолюбие, нравственные критерии деятельности, “прогрессивную” идеологию. Исторически это, как мы видим, вполне объяснимо.

Но идейно-этическую специфику русской интеллигенции дан­ного исторического периода народники с восторгом абсолютизи­ровали. Ну как же! Нигде в мире нет такой интеллигенции! А если где-то какая-то интеллигенция не такая, то значит и вовсе она не интеллигенция — утверждали Лавров, Михайловский, Иванов-Разумник и их последователи. У Лаврова был наготове и ярлык: “дикари высшей культуры” — для тех, кто не подходил под его мерку “истинной интеллигенции”.

В XX веке народнические взгляды на интеллигенцию были в пух и прах раскритикованы с двух, взаимно враждебных, позиций: марксистами и веховцами. Однако их удары не очень-то достигли цели. Почему? Дело в том, что в новом столетии, особенно после Октябрьской революции, процесс раскрестьянивания и формирования интеллигенции из народных масс принял гигантские масштабы. Отсюда — пора­зительная устойчивость народнических взглядов вплоть до наших дней. А отдельные компоненты подобных воззрений, такие, как чувство неполноценности интеллигенции по сравнению с простым народом и чувство вины и ответственности перед ним, — десяти­летиями утверждались в нашем сознании государственной пропа­гандой.

Но исторически отпущенный этим воззрениям срок — на исходе, как и породившие их процессы. Раскрестьянивание в нашей стране в целом закончено. По мере того, как экстенсивный путь развития интеллигенции будет сокращаться, а консолидация ее усиливаться, неизбежно самооценка интелли­генции будет более объективной, она избавится от комплекса ущерб­ности и крайностей народопоклонства».

Все, на мой взгляд, случилось именно по-писаному.

А Петровский, Покровский, Мухачев, Сперанский, Молотков, Хоружий и другие отрицатели интеллигенции, желая того или нет, являются прямыми наследниками народников. Отмечая изменение казавшегося привычным внутреннего облика российского интеллигента, в частности, улетучивание народопоклонства и народослужения из комплекса типических черт интеллигенции, они делают скороспелый вывод о ее исчезновении.

И напрасно. Черты морального облика и идейного комплекса интеллигенции приходят и уходят, а сама интеллигенция никуда от этого не девается. Она остается до тех пор, пока будут востребованы ее общественные функции.

В связи со сказанным — два примечания.

Первое. Записывая, вослед Далю, в «умственно развитую часть общества» интеллигента и отказывая в этом всем другим, мы не грешим против истины. Конечно, в физиологическом смысле слова мыслит не только интеллигент. Точнее, не мыслят вообще только покойники и дебилы. Слесарь, накручивающий гайку на нужный болт в соответствии с чертежом, крестьянин, сознательно выбирающий день для жатвы, тоже что-то соображают при этом. Так, может, вообще все как-то мыслящие люди суть интеллигенция?

Весьма серьезные дебаты о границе, отделяющий умственный труд от физического стали особенно популярны в постиндустриальную эпоху. Но если так рассуждать, то мы далеко зайдем, ведь этология неопровержимо доказывает, что мыслит не только человек, и если сегодня мы допустим в круг интеллигенции представителей физического труда, то завтра, глядишь, от нас потребуют того же в отношении шимпанзе, дельфина, свиньи, кошки, крысы (я перечисляю по нисходящей наиболее умных зверюшек), а там и до пресмыкающихся рукой подать, ведь, если верить Библии, и они обладают душой. Кто не сталкивался с «интеллигентными» собаками!

Итак, продолжим разговор, не скатываясь в блудословие по поводу того, какая часть у общества — умственно развитая, а какая — нет. Все относительно.

И второе. «Интеллигентщина», «образованщина» — все эти полубранные клички, в разные эпохи навешанные разочарованными в интеллигенции веховцами, а потом — столь же разочарованным Солженицыным, суть на самом деле пустословие, попытка разделить интеллигенцию на ранги и возвысить один ранг над другим по глубоко субъективным критериям. В них нет никакого реального содержания, кроме злонамеренной подмены понятий. Каждый интеллектуал — интеллигент, но не каждый интеллигент — интеллектуал.

Не бывает интеллигентов истинных и не истинных.

Любой интеллигент истинный.

Интеллигенция в России такая, какая есть.

Какая ни на есть, это наша интеллигенция.

II.

РУССКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ

В СОЦИАЛЬНЫХ И НАЦИОНАЛЬНЫХ КАТАСТРОФАХ

ХХ ВЕКА

II