В конце марта случилось совсем печальное: скончался Вадим Цыбмурский — и вот уж как сорок дней.
Все последние годы хотелось верить в чудо и надеяться на Провидение.
Масштаб потери пока ясен только для тех, кто лично знал Цымбурского или был начитан в его текстах.
* * *
Вероятно, через некоторое время, особенно после выхода неизданных или рассеянных по СМИ текстов — и по геополитике, и по классической филологии, фигура Цымбурского будет осмыслена не только в российском, но и в мировом контексте — его назовут одним из ведущих мировых интеллектуалов начала XXI века.
Мне лично довелось знать Вадима Леонидовича прежде всего как геополитического и геоэкономического мыслителя — нас осенью 1999 года познакомил известный географ Дмитрий Замятин. Цымбурского уже тогда считали одним из оригинальнейших интеллектуалов и называли «русским Хантингтоном». Это был интересный период — на издохе ельцинизма, в предощущении чего-то неведомого, и интереснейший круг людей, обретавшихся в окрестностях журнала «Полис», — М.В. Ильин, А.И. Неклесса, Э.Г. Кочетов, В.М. Сергеев, А.С. Кузьмин, Б.В. Межуев и далее по списку.
Уже было очевидно, что «так жить нельзя», и что ельцинизм либо окончательно развалит Россию, либо ему на смену придут более или менее просвещенные «мочители в сортирах». Но ожидание нового всегда создает интригу, иллюзии и пустые надежды.
В то время я еще делил интеллектуальное пространство на «своих», «чужих» и «травоядных интеллектуалов», которые погружены в созерцание «стрекоз» и «бабочек», то есть не имеют никакого отношения к актуальной реальности. Цымбурский заставил усомниться в адекватности подобной классификации — хотя бы потому, что ни к одной из этих групп я его причислить так и не смог. Цымбурский иронизировал над популярным в те годы и интересным мне представлением о Катехоне и говорил, что в раннем христианстве ничего подобного не было, что идея об отдалении Конца и Страшного Суда возникла позже — у Тертуллиана. И вообще его понимание географического — геополитики, геоэкономики и геокультуры — заставляло многих отойти от казалось бы железобетонных догм конца 1990-х — от популярного тогда дуализма Моря и Суши, Левиафана и Бегемота.
С другой стороны, упоминания в его присутствии о либералах (шире — о современных политиках как таковых) вызывали у него сначала иронию, позже — сарказм и желание жестоко поквитаться. До сих пор помню его реакцию на мою неловкую попытку сравнить Путина с Павлом I.
* * *
Мне тогда казалось (и кажется до сих пор), что Цымбурский по мировоззрению и особенно по мироощущению был гностиком. Именно потому он откровенно тяготился материальным измерением жизни — у него, кажется, не было даже компьютера, зато была ставшая теперь почти легендарной целая стая котов и кошек. Именно потому о своей болезни и о том, что он нее нельзя излечиться, а можно лишь немного задержаться среди живущих, говорил иронично — без трагизма, страха и паники. Что собеседников нередко повергало в шок.
Возможно, его самая известная концепция России-как-Острова — это именно мироощущение гностика, тяготящегося обилием, размерами и постоянным расползанием тварного мира и жаждущего скорее обрести свою маленькую планету, своей небольшой участок Земли Обетованной и никого чужого, то есть не прошедшего посвящения, туда не впускать.
Когда Цимбурский говорил публично, в какой-то момент его пафос и интонации становились настолько бескомпромиссными и нетолерантными, что я вспоминал именно о самых радикальных старообрядцах. Помню, кто-то либерально-благодушный году так в 2000-м в его присутствии сравнивал современный мир с Ноевым Ковчегом — мол, нам нечего делить, мы все — и Россия, и Запад, и Китай, и арабы — должны помочь друг другу спастись в этой лодке! На что Цымбурский злобно съязвил — мол, лодка слишком мала, места предусмотрены только для избранных. Поэтому народы и страны не то чтобы друг друга из лодки выталкивают, но еще и норовят веслом по голове приложить.
Мне как человеку с имперскими симпатиями, ощущающему связь с теоретиками империи еще из XVII–XVIII веков, было интересно говорить и думать об имперской миссии государства, о «всемирной отзывчивости», об универсалиях имперской идеологии. Цимбурский всегда обламывал мой восторженный пафос: не до имперского жиру — быть бы живу в национальном государстве, когда возможности жестко ограничены, а всемогущая и прожорливая властная корпорация с аппетитом пожирает как бы общенародные ресурсы.
Мне Вадим Цимбурский казался чуть ли не современным протопопом Аввакумом: интеллектуальным пророком России-как-автаркии, которая в условиях глобального вызова и острого дефицита ресурсов из России-империи, России-континента, России-субцивилизации должна сжаться до размеров России-острова, до Великороссии-как-таковой.
И, в общем-то, его Остров-Россия был политологическим Сказанием о граде Китеже.
* * *
В последнее время стало общим местом — мол, Цымбурский мог бы стать главным идеологом путинской России, концептуализатором изоляционизма и автаркии, но со Старой площади его вовремя разнюхали и никуда не подпускали, не желая иметь неудобного и суперпродвинутого конкурента.
Да ничего подобного!
Геополитические логики Цимбурского и идеологов путинского режима схожи лишь на первый взгляд: принципиальным отказом от имперской универсальности. Уже на второй между ними бездна. Цимбурский — идеолог национального государства-автаркии — обломка империи. Путин, Чубайс, Сурков говорили о принципиально ином — об «энергетической сверхдержаве», о либеральной империи, о «суверенной демократии».
Но по большому счету, ни при Ельцине, ни при Путине, ни при Медведеве имперские идеи в России востребованы не были: тот квазиимперский идеологический постмодернистский «суверенно-демократический» микс о «вставании с колен» последних лет основан на карикатурном понимании величия государства. Отсюда и околодержавное высокопафосное блудословие — особенно из уст тех, кто мечтает во власть прорваться или власти понравиться: помимо классического «Россия встает с колен», есть еще: «Россия — всё, остальные — ничто», «У России два настоящих союзника — армия и флот», «Россия сосредотачивается», «Не будите спящего медведя». Даже классические цитаты из XIX века в постмодернистском контексте превращаются в свою противоположность. Однако именно на основе подобного идеопостмодерна выстраиваются отношения России, скажем, с Грузией, Беларусью или Украиной. Не говоря о Западе и Китае.
Цыбмурскому нужна была Россия-как-Остров, пусть даже похожая на старообрядческую «гарь», «коллективному Путину» — была нужна Россия-как-корпорация, в которой власть и народ, несмотря на все заверения в обратном, это жесточайшие антагонисты, между которыми ведется борьба — и даже не на жизнь.
Да, именно Цымбурский первым завел разговор о современной путинской России как о «государстве-корпорации» — он назвал ее «The Great Russia Utilizations Inc». Но он органически не мог стать духовным поводырем тех, кого он сам называл «корпорацией утилизаторов» Великороссии.
Хотя в конце жизни, видя железобетонность путинизма и патологическую деструктивность и энтропийность его главных противников — либералов, он, по свидетельству Бориса Межуева, пришел к справедливому выводу, что этот режим плох, но все имеющиеся ему в настоящее время альтернативы еще хуже.
* * *
Имперскость — это прежде всего собственная ответственность перед Вечностью, а не желание «наказать» или «поставить на место» своих ближайших и дальних соседей. Империя — это ощущение миссии, а не безнаказанности. По крайней мере, именно так полагали еще киево-печерские авторы известного «Синопсиса» (1674), заразившие имперскостью своих северных соседей.
Но в нынешней России грань между имперским универсализмом и шизо-шовинизмом или нефтегазовым этнонационализмом нередко стирается — и это, возможно, самое плохое, что есть в нынешней России.
С Цимбурским мы злобно стебались над подобными «имперцами» — его идеальный Остров, как у Маленького Принца, имел вполне четко очерченные границы — ни о каком расширении он даже и не мечтал — боялся потерять имеющееся.
Моя идеальная «империя» была идеократичной и основывалась на мощных эсхатологических ориентирах и технологиях «мягкой власти», но не на брутальности, поэтому ей было сложно найти путь к душам российского политсообщества и выжить в циничном мире государств-корпораций.
То, что после 1991 года Россия отказалась от имперской миссии, фактически отбросило ее в 1653 год — во времена до военного союза с Украиной и освоения Сибири. Мои с Цымбурским диалоги на эту тему (к прискорбию, спорадические и обрывчатые) — пожалуй, попадали в колею главного российского историософского спора: между линией киево-печерского «Синопсиса», Никона и Алексея Михайловича, и, с другой стороны, линией Стоглавого собора, старообрядчества, возможно, Ивана Грозного. Линией яркой, эмоциональной, с заостренным ощущением связи между прошлым и будущим, но с провалом в настоящем.
* * *
Будучи происхождением из литовской (то есть белорусской) шляхты, Цымбурский родился во Львове, но своей родиной считал белорусский Могилев. Возможно, именно отсюда у него такое заостренное ощущение Балто-Черноморской темы и образа «Великого Лимитрофа», которые всегда были связаны с Великим княжеством Литовским — прямым предшественником Беларуси.
Сколько-то школьных лет прожил в Алчевске Луганской области — на одном из местных мегазаводов работала его мама. В Украине тех лет множество мировой литературной классики издавалось в хороших, иногда замечательных украинских переводах. Мировую классику (Гете, Данта, Гессе и других) Цимбурский мог огромными кусками цитировать по памяти по-украински — лично я таких людей не встречал даже среди украинских филологов.
Конечно, мне было крайне лестно узнать от Цимбурского, что он следит за моими писаниями. Для меня, как и для некоторых моих коллег по московскому околоконсервативному интеллектуальному сообществу, это была, возможно, самая высокая оценка.
* * *
Среди наиболее важных концептов и интеллектуальных достижений Вадима Цимбурского следует выделить:
Во-первых, образ «Острова России» как Великороссии, омываемой «проливами», «лимесами» и «лимитрофами».
Во-вторых, представление о «сакральной вертикали» (в соавторстве с Михаилом Ильиным) как о религии или идеологии, соотносящей социальное бытие народов с высшей трансцендентной реальностью.
В-третьих, представления о «Великом Лимитрофе» (в соавторстве со Станиславом Хатунцевым) — поясе территорий-»проливов» и «народов-между-цивилизациями».
В-четвертых, представление о ельцинско-путинской Российской Федерации как о «корпорации по утилизации Великороссии».
В-пятых, концепт о городских революциях и об их значении в создании новой реальности.
В-шестых, представление о коммунизме и октябрьской революции 1917 года как о российской Реформации.
В-седьмых, представление о российской Контрреформации как о возврате к домодерным ценностям в процессе построения новой фазы российского будущего.
* * *
Вадим Цымбурский не был сторонником учения об апокатастасисе и не верил, что Господь в конце концов таки спасет всех без исключения грешников. А об Аде и Рае у него были весьма жесткие и радикальные представления. Когда-то он даже заметил, что Освенцим и ГУЛАГ в сравнении с Адом — это просто санатории.
Теперь он имеет высшее для ученого-гуманитария счастие — оценить истинную достоверность своих теорий, идей и догадок, но уже не с точки зрения земной тщеты, но сквозь сияние неизбывного света.
В связи с завершением земной биографии Вадима Цымбурского необходимо добрым словом вспомнить трех человек.
Во-первых, Бориса Межуева, который стал идеологом издания и научным редактором единственной большой книги Цимбурского «Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993–2006» (М., 2007). (Есть надежда, что его усилиями будет подготовлена к печати и незащищенная докторская диссертация «Морфология российской геополитики».)
Станислава Белковского, который организационно осуществил этот книгоиздательский проект.
И Глеба Павловского, который финансово обеспечил дорогостоящее лечение, что, по словам самого Цимбурского, продлило его дни.
