Франция — затухающий факел духа Рима, умолкающие Афины, последняя вспышка веры Иерусалима. В её неверно понятом превосходстве — начало сумерек Европы, и, возможно — залог возрождения континента: то болтливое «просвещение» — последнее слово умирающего Средневековья, его молчаливой многоперегородчатой (сиречь, многокастовой) титанической мощи[1] — не было продолжением развития галло-римского духовного этноса, но временным его упадком.
Не стоило восхищаться парижским дворянином, спешащим снизойти до (непушкинского!) мещанства, да на скорую руку перенимающим его говорливые «добродетели» — virtus, с отсечённым vir. Тщеславные, жадные до мишурнуго блеска, разбогатевшие торговлей чёрным деревом Dionysiokolakes[2] XVIII-го столетия, peaлизуя свою месть сюзерену, коими сами они, по отношению к собственным вассалам уже быть не могли, поставили идеалом желанной «республики» — древнего, завистливого, злопамятного и освободившегося раба, чьей «этимологической чернотой», уже в XIX-ом веке заинтересовались мыслящие то по-немецки, то по-гречески, а скорее, на им одним свойственном языке апатриды[3].
Однако, покинем ненадолго Галлию и обратимся к Германии, к немецкому «логосу», только не к тому, вечно распадающемуся на части, а затем, снова напитавшись детороднической силой, производящему духовный Anschluß, и так, вплоть до следующего расчленения — но к переболевшей (волею случая или Провидения) воинственностью «Германии», к установившемуся её образованию, не нуждающемуся более в «трении о соседей»[4] — к древней немецкой Швейцарии, Конфедерацию создавшей.
Именно она стала идеологическим противовесом Галлии, объятой эпилепсией оптимизма, этим страданием не признаваемым за «священную болезнь» гиппократическими диагностиками из Берна и Цюриха: пассионарность Гельветии выдохлась, Арес, этот прадед Диониса, покинул её, и центр Европы заговорил языком ченстоновского рыцаря; а людям, поставившим себе целью успешно складывать и умножать, необходимо куда более трезвости по отношению к «свободе, равенству и братству», чем привыкшим лишь отнимать да делить.
Швейцария стала pays réel Европы и тем самым превратилась в asylum не только для тех, кто эстетически чужд манифестациям мести раба, но и — что случалось чаще всего — страной, где скрывали награбленное и предпочитали воспитывать своих отпрысков демагоги той же республиканской Франции (если, конечно, принять за исходную точку зрения, будто δῆμος способен сохраняться в течении двух столетий экзальтации морали «александрийского раба»[5]). Швейцария была преобразована в заповедник, избранный хищниками для отдыха от набегов; и, как известно криминологам, нет более мирных кварталов, чем те, где обосновалось крёстные отцы. Гордыню же швейцарского плебея благополучно удовлетворяли референдумными иньекциями, благо — до поры до времени — опасных вопросов предпочитали не задавать: «Черни нужно создать иллюзию свободы выбора. Но мы-то», — заявил Перикл, обращаясь к предкам через «проводников Логоса», афинских καλοὶ κάγαθοί, — «Мы живём ради свободы. А потому, у нас выбора нет!».
* * * * *
Однако сейчас, во время «прогрессивного ускорения» развития цивилизации, наблюдаются следующие интересные историкам-провидцам события в обоих названных выше государствах.
Франция стала жертвой определённой формы социал-дарвинизма. Видение там «общественного прогресса» можно интерпретировать следующим образом: «чернота раба» достигает наивысшей стадии, не пересекая только лишь последнего рубежа — границ «человечества», т. е., вплотную подходя к уровню «обезьяны»[6]; последняя, однако, не способна требовать возмездия за предшествующие поколения угнетённых обезьян — она, покамест, лишена права голоса: «Сравняемся же с обезьяной уничтожением нашего логоса! Слово излишне изящно, следовательно, оно есть фашизм! Равенство обязывает к визгу и гримасничанию!». Рaзвитие щигалевщины современной парижской псевдо-элиты застопорилось не на умной обезьяне, — там, где некогда подметил это тонкий расист Набоков[7], — но на негре. «Экологическое» верование смешалось со своим quasi-ровесником и сводным братом, «антирасизмом»: во имя этих новых идолов духовные наследники Рима заселяют нынче Францию африканской фауной. «Благородный дикарь» (ах, сколько ещё истинно дворянского оптимизма в этом руссофицированном Руссо!) уже меж нами, и скоро — счастье демократа! — получит он численное преимущество, дабы улучшить непростительно утончённую — а значит дурную! — сущность народов бывшей империи, перешедших на один из кельтских диалектов и худо-бедно растворивших в нём язык Ромула и Константина. Вот она, наконец, конкретизация слов республиканского гимна: революционный катарсис, смытие африканской кровью последних голубых капель, коими истекает Франция, тотальное уничтожение с преданием забвению её «sang impur», этой «нечистой (на вкус александрийского раба) крови».Что же со Швейцарией? Властьпредержащие планеты оставляют её.
Центр Старого Мира смещается, притягиваемый восстающим над материком — ежедневно обновлённым[8] — Митрой: в Дубай, и ещё далее, на Восток — в «кантианский Китай» устремляемся мы, подлинная элита Евразии. Как высосанная пауком муха, Швейцария представляет собой лишь сухую оболочку: новый порыв Эвра, и — рассыпется в прах обветшавшая мумия бывшей полусветской дамы Гельветии. Не потому ли ныне её «народу» на референдумах позволяется отвечать «базарные да и нет» лишь на вопросы, цель коих — имплозия Конфедерации. Применяется кутузовская тактика в мировом масштабе!
Да и весь материк, остававшийся в течении двух последних тысячелетий бастионом и плацдармом для экспансии, сооружёнными себе редчайшим случаем культуры, не способен более выполнять прежние функции: народы, издревле сросшиеся с континентом выдохлись, разуверились в своих богах. И лишь грядущее восстание «чёрного раба» в центре «Старой Европы» внушает надежду, как искони заставляет трепетать благородные сердца всякая война — дарительница жизни[9].
Именно ныне настало время поинтересоваться местонахождением очага будущей коллизии: окажется ли им демографическо-расовая вспышка на берегах Хэйхэ? или Северная Америка, на которую из тропиков наваливается Рим — животом! — добиваясь своего заатлантического реванша над Лютером, очищая его от незаслуженного монашества? или, быть может, взрыв произойдёт в самой Франции, где на схватку с возвращающимся через Запад в Аравию исламом, призовут наконец монарха, духовного отпрыска царя Давида, и последняя галльская, а вслед за ней всеевропейская да и евроазиатская бойня, станет столь желанным DivineSurprise?
Дубай, март 2009
[1] См. Осип Эмильевич Мандельштам, Собрание сочинений в четырёх томах, Москва, Терра-Terra, 1991, т. 1, с. 397 – 398.
[2] См. Epicuro, Fr. 93, 18 – 19, Ed. Arrighetti, Torino, 1960, а также Friedrich Nietzsche, Jenseits von Gut und Böse, Berlin – New York, Walter de Gruyter Verlag, 1999, B. 5, S. 21.
[3]«В слове κακός, как и в δειλός (плебей в противоположность àγαθóς), подчёркнута трусость: это, по-видимому, служит намёком, в каком направлении следует искать этимологическое происхождение многозначно толкуемого àγαθóς. В латинском языке malus (с которым я сопоставляю μéλας) могло бы характеризовать простолюдина как темнокожего, прежде всего как темноволосого («hic niger est–»), как доарийского обитателя италийской почвы, которой явственно отличался по цвету от возобладавшей белокурой, именно арийской расы завоевателей; по крайней мере, галльский язык дал мне точно соответствующий случай – fin (например, в имени Fin-Gal), отличительное слово, означающее знать, а под конец – доброго, благородного, чистого, первоначально блондина, в противоположность тёмным черноволосым аборигенам.»: Фридрих Ницше, К генеалогии морали, Москва, Издательство Мысль, Перевод К. А. Свасьяна, 1990, т. 2, с. 419.
[4] См. Anatoly Livry, Tête d’Or et Hélios Roi, le rupture du cercle de l’Eternel Retour, Bulletin de l’Association « Guillaume Budé », 2008 – 2, p. 167 – 193.
[5]«… александрийская культура нуждается в сословии рабов, чтобы иметь прочное существование; но она отрицает, в своём оптимистическом взгляде на существование, необходимость такого сословия и идёт поэтому мало-помалу навстречу ужасающей гибели, неминуемой, как только эффект её прекрасных, соблазнительных и успокоительных речей о „достоинстве человека” и „достоинстве труда” будет окончательно использован. Нет ничего страшнее варварского сословия рабов, научившегося смотреть на своё существование как на некоторую несправедливость, и принимающего меры, к тому, чтобы отомстить не только за себя, но и за все предшествовавшие поколения.»: Фридрих Ницше, Рождение трагедии из духа музыки, там же, Перевод Г. А. Рачинского, т. 1, с. 127.
[6] См. Heraklit, Diels-Kranz, 83.
[7]«Предположим, я убил обезьяну. Не трогают. Предположим, что это обезьяна особенно умная. Не трогают. Предположим, что это – обезьяна нового вида, говорящая, голая. Не трогают. Осмотрительно поднимаясь по этим тонким ступеням, можно добраться до Лейбница или Шекспира и убить их, и никто тебя не тронет, – так как все дeлалось постепенно, неизвeстно, когда перейдена грань, послe которой софисту приходится худо». Владимир Владимирович Набоков, Отчаяние: - Собрании сочинений в пяти томах, Москва, Издательство Правда, 1990, т. 3, с. 461.
[8] См. Heraklit, D.K., 6.
[9] Там же, 35.
