Этно-народное государство

В последнее время наблюдаются признаки новой волны дискуссии по поводу национальной идеи, о том, что собой представляет и каковой «быть должна» нация, а также как она должна называться: русская или российская. Похоже, разговор об этом никогда не умолкнет и никакие доводы не станут окончательными в этом споре. Скорее можно предположить, что со временем спектр мнений ещё более расширится, ведь вовлечение в дискуссию новых участников, как правило, множит мнения, а не их сокращает. Наверно, это и к лучшему, ведь живой интерес авторов и читателей к подобным вопросам является подтверждением витальности нации сам по себе.

Ясно, что, отвечая на вопрос о нации, мы, прежде всего, переосмысливаем сами себя. Подобные споры не имели бы никакого значения, если бы отсутствовала возможность изменять общественные отношения путём изменения сознаний их участников. Тогда нам оставалось бы академическим путём зафиксировать независимую от сознания данность более или менее удачными теориями. Однако, как мы можем наблюдать, споры об устройстве русской нации протекают довольно бурно. Это подтверждает, что данный вопрос не носит сугубо академический характер, и не представляет собой голое теоретизирование. Дискуссия о нации сама по себе является формой порождения и воспроизводства нации. Заглядывая в историю, можно заметить, что периодическому переосмыслению подвергались самые основы дискурса, включая толкования терминов и отношений.

Основная дискуссия идет между сторонниками гражданской или государственной нации, основанной на понятии привязанной к гражданству мультикультурной политической общности, и сторонниками этнической нации, основанной на общности истории, языка, культуры и религии.

Экономические сложности последних месяцев привносят в старую дискуссию острый привкус актуальности. Не только к в применении к нынешней ситуации, но и вообще мы считаем, что «правильные» и «неправильные» представления о нации можно противопоставлять друг другу лишь, как эффективные и неэффективные. Нет иного разумного способа оценить доводы и определения, кроме как в свете поставленным человеческим сознанием задач. В данном конкретном случае необходимый пул единомышленников — множество сознаний, которые весьма сходным образом понимают эти задачи — достаточно широк.

Сейчас довольно широк консенсус понимания того, как русский человек должен себя чувствовать в обозримом будущем, какое место он должен занимать в мире, его желательный материальный и культурный облик. Если не брать узкий слой маргиналов, то по большому счёту нет значительных разногласий относительно того, что мы должны быть богатыми, сильными, духовно развитыми, и к нам должны относиться с уважением. Степень соответствия любой национальной теории этим кардинальным целям можно без больших натяжек считать её эффективностью.

Всякие иные цели, такие как «укрепление демократии» или «укрепление властной вертикали», следует считать лишь вспомогательными, и их также следует оценивать с точки зрения большей или меньшей значимости и адекватности для решения основных задач. В этой системе координат вопрос о нации можно сформулировать так: на каких принципах следует строить неформальную организацию, объединяющую на местной почве максимальное число людей, чтобы она могла бы быть наиболее эффективным средством укрепления их чаяний?

Нам могут в ответ сказать: решите всё же, нация у русских существует или нет! Если вы говорите о задаче её строительства, получается, что нет? Но в том-то и дело, что нация — организация неформальная, она существует только тогда, когда постоянно возрождается и периодически проявляет признаки своего существования. Согласно одной из известных трактовок (Э.Ренан): «нация — это ежедневный плебисцит». Такое неформальное объединение не только может, но и должно изменять свой характер во времени, сохраняя однако историческую преемственность собственной идентификации.

Очевидно, что неформальный характер такого объединения обязателен, ведь объединения с более формализованными отношениями — государства, партии, общественные организации — создаются и изучаются своими собственными путями. И мы имеем в виду вовсе не их, когда чувствуем, что нам не хватает чего-то важного помимо них. Также очевидно, что эффективность формальных структур, создаваемых русскими, к настоящему моменту явно недостаточна. Она существенно отстаёт от того, что можно наблюдать в ряде западных государств. Тогда наверно и желательный вид нации следовало бы рассмотреть, прежде всего, в плане того, как её активность могла бы повысить эффективность государственных и общественных институтов.

Отвлекаясь от более частной проблемы функционирования высших эшелонов власти, обратим взор на власть местную. Коррупция и неэффективность структуры власти на местах — основной тормоз повышения благосостояния, главная причина недовольства большинства населения, создающая риск новой смуты. В то же время в России никогда и никому не удавалось довести эффективность власти на местах до сравнимой с лучшими западными образцами. Смеем предположить, что неудача проистекает из организационного перенапряжения, потому, что система по разным причинам сохраняла централизованный характер. Число пар глаз в администрации президента никогда не будет достаточным для эффективного контроля положения дел на местах.

К сожалению, призывы власти к народу и антикоррупционные кампании не работают из-за своей редкости и несистематичности. Необходим постоянно действующий инструмент самоочистки. Никакие увещевания и заклинания не помогут, если у властных структур среднего звена не образуется в сознании чёткая связь недовольства народа с собственными комплексами болевых ощущений.

Только боль неоспоримо реальна, поскольку её невозможно опровергнуть никакими теориями. Только периодические «болевые приёмы» могут заставить местную власть — то есть ту, от которой в наибольшей степени зависит жизнь простого человека — развернуться в сторону народа, а не разряжаться в ответ на проявления справедливого недовольства очередным риторическим семяизвержением. Живая практика боли куда эффективнее, чем долгие рассуждения перед телекамерой.

Но нервные проводники боли должны работать напрямую, а не только окольными путями через неповоротливый «центр». Должны с достаточной регулярностью происходить кадровые перестановки, инициированные снизу. Центр должен поддерживать подобные инициативы, идти вослед народному гневу, а не стыдливо прикрывать своих ставленников. Только в этом случае чувство боли, распространившись по аппаратным кабинетам, приобретёт модус неслучайной закономерности.

Теперь зададимся вопросом: какой национализм, гражданский или этнический, способен лучше помочь в перевоспитании чинуш, в организации эффективной работы государственных учреждений? Какая нация, «гражданская» или «этническая» была бы воспринята коррумпированным губернским начальством в качестве большей угрозы для своего кресла?

Нам представляется, что ответ на этот вопрос уже дан нам так сказать, «в наших ощущениях»: чиновники до смерти боятся русского национализма, настолько сильно, что в последние годы постоянно требуют от центра публичных репрессий против немногочисленных групп активных националистов под предлогом их «экстремизма».

Как известно, экстремисты имеются среди всех движений. К примеру, левые экстремисты тоже устраивают погромы и взрывы, но их российская власть не воспринимает в качестве угрозы.

Что же даёт чиновникам повод опасаться этнического русского националиста?

Этот чиновничий страх выдаёт главную тайну российской неэффективности: отсутствие национальной сплоченности культурно-религиозного ядра государства — русского народа. Естественно, чиновничий аппарат не желает такой сплоченности, поскольку в российских условиях общественная и экономическая эффективность может быть повышена только одним путём: за счёт ужесточения отношения к властному аппарату среднего звена, кардинальному его сокращению и очистки от коррупции и сибаритства.

Что касается гражданской, «российской», формы национализма, то до самого последнего времени и вокруг неё существовал заговор молчания. Только тогда, когда аргументация националистов начала пробиваться к сознаниям первых лиц государства в виде разговоров о «национализме в хорошем смысле слова», тема гражданского национализма начала, как по команде, подыматься в печати даже теми авторами, которые ранее были известны, как отрицатели всякого национализма. Впрочем, их признание национализма остаётся крайне половинчатым.

В частности, в одной из последней публикации историка Валерия Тишкова под названием «Национализм в мировой истории» автор, вслед за западными авторами, убеждает нас, что национализм, хотя и существует, но имеет «дискурсивную» а не «объективную» основу, и вызывается к жизни волей элит, как следствие их «рационального расчета и иррациональных побуждений».

Лукавость обвинений национализма в «дискурсивности» состоит в том, что сами обвинители произвольно и ангажировано отделяют «реальность» от «фантомов», хотя и прячутся при этом за маской «сугубой объективности». Философская нищета подобного пристрастного «реализма» очевидна. Объявляя в «фантомности» нацию, они продолжают ревниво отстаивать реальность своих «сложившихся демократий», «классов» и «развитых экономик», хотя окончательная опора реальности последних — всё та же вера. Но на этот раз это их собственная вера…

«Если мы признаем дискурсивную природу национализма без нации, а не некую идеологию существующего коллективного тела под именем «нация», тогда такой подход к выявлению корней и природы национализма приемлем», — пишет автор. Почему бы однако, автору не напомнить, что любое «тело», коллективное или нет, — прежде всего «дискурс». При ближайшем рассмотрении «под микроскопом» оно неизбежно распадётся на составляющие. Это известное свойство тел, тем не менее, не мешает применять нам представления о единстве тел всерьёз в тех случаях, когда эти представления практически полезны. Похоже, что некоторые критики национализма хотели бы сохранить в отношении нации какие-то особые требования «реалистичности», которые им никогда не взбрело бы в голову применять по отношению к другим объектами социального исследования.

Подобные попытки уничижения онтологического статуса нации по сравнению с другими формами человеческой организации опровергаются признанием «дискурсивного» характера любых представлений о реальности, которые мы принимаем или нет в зависимости от того, насколько необходимы они нам для решения тех или иных практических вопросов. Другими словами ответом на подобный интеллектуальный произвол и передёргивание является твёрдая философская позиция: признание всякого представления о реальности условным и зависимым от практической в него нужды. В этом случае нация оказывается ничуть не менее реальной, чем теоретические представления об «обществе» и «государстве». Конечно, только тогда, когда практическая значимость существования той или иной нации доказана.

Критики национализма нередко прибегают к излюбленному приёму под названием «ничего не вижу»: они делают вид, что вообще не понимают, о чём идет речь. Так, автор вышеупомянутой статьи солидаризируется с предложением Клиффорда Гирца «забыть о нации», как от «несостоятельной категории», и изучать «этничность как этничность», а нацию «воспринимать как политически и идеологически значимую метафору коллективного обозначения». Но простите, если этничность — это всё же «объективная данность», то почему невозможна этническая солидарность? И что же тогда мешает рассматривать этничность, обладающую выраженной солидарностью, как отдельный самостоятельный объект — нацию?

Исследователям нации стоило бы задуматься совсем о другом: почему этническая солидарность оказывается такой живучей? Ответ можно найти в исследованиях, посвященных «капиталу доверия»: носители общей культуры, языка, веры и исторической судьбы больше склонны доверять друг другу, а значит — легче самоорганизуются, скорее согласуют свои понятия о ценностях и общих целях. Отсюда эффективность этнического национализма, как стимула развития общества. Ведь эффективность общественных институтов зависит и от почтительного отношения людей друг к другу, к своим родителям, к отцовской вере и истории. Впрочем, это может происходить лишь в случае, когда они осознают своё единство, то есть в случае, когда этнический национализм становится по крайней мере народной идеологией.

Другой перекос в критике национализма: отрицание позитивного значения этнического национализма в пользу исключительно гражданской нации. Пример такого подхода мы наблюдаем в статье Павла Крупкина «Национальное государство: Вопросы теории«. Среди бесспорных достоинств статьи — достаточно последовательное и систематическое изложение доминирующий в англоязычных странах подход к вопросу о нации.

В то же время когда дело доходит до собственных выводов, логика начинает «хромать». Автор сетует на то, что на родине не существует «понимания категории «нация» во всей его полноте, задаваемой западной политической мыслью (sic!), и это создает опасное для страны недопонимание имеющихся рисков для её существования». Похоже, в данном случае над авторской позицией довлеет характерная для многих тенденция считать само собой разумеющимся фактом, что на местной почве в принципе не могут быть выработаны какие-либо отличные от западных представления о нации. В то же время эффективность западных теорий на российской почве под вопрос даже не ставится.

К сожалению, заявляемая автором методология номинализма в освещении вопроса о нации им самим совершенно не выдерживается, о чем говорит его намерение развивать «теорию на основе закономерностей, выявляемых при анализе эволюции развитых стран мира». Уже тут — явное противоречие с номиналистическим подходом, ратующим за признание условности любых предполагаемых закономерностей, необходимости их строгой привязки к частному онтологическому бэкграунду. У автора же получается, что, обнаружив на основе анализа истории западных стран некие «объективные закономерности» нам остаётся лишь приложить их к российской действительности. Но ведь проблема как раз в том, что неоднократные попытки приложить к российской действительности разработанные на Западе социальные теории кончались насилием, неэффективностью и застоем, и автору статьи, мы думаем, эти попытки хорошо известны.

Из этой методологической путаницы проистекают ошибочные оценки роли этничности, которую, по мнению автора, вообще следует исключить в интересах успешного формирования нации. Согласно его выводу: этническое способствует разрушению государства и нации, а не созиданию. Такой глобальный вывод делается на основании лишь того факта, что нацменьшинства по мере роста национализма, могут начать представлять угрозу для единства страны: «Единственный способ разминирования государственного устройства многонационалий — это отделение политики от этничности, или, другими словами, приватизация Этнического. Для этого с этнической принадлежностью людей предлагается поступить также как с их религиозной принадлежностью — сделать её и сопутствующие ей вопросы частным делом граждан. И таким образом совершить переход к национальному государству с формированием на общестрановом уровне нации» (там же).

Однако, автор явно не учитывает настоящего положения дел в конкретном государстве — а именно в России, где национализм малых народов продолжает поощряться попустительством центра. При этом адекватного роста русского самосознания, позволяющего говорить о балансе, не наблюдается.

В России этническое — частное дело граждан только в том случае, если ты — русский. Если же ты принадлежишь к определенному набору «удачливых народностей», то твоя национальная идентичность — удел государственной заботы, и она гарантируется наличием флагов, конституций, узаконенной этнической «позитивной дискриминацией» в органах власти и так далее.

Противопоставить этому можно лишь рост национального самосознания абсолютного большинства населения, который сам по себе уже является определенной гарантией неотвратимости и беспощадности ответа на любое сепаратистское поползновение.

Современное европейское понятие нации согласно выводам одних историков появилось в конце 18-го начале 19-го века. Согласно другим — ещё позже. В отличие от Европы, где этническая, религиозная и государственная чересполосица мешала формированию политических объединений, построенных на основе культурно-религиозного единства, в России относительная однородность православия, разговорного и письменного языка обеспечивала широчайшее и достаточно единообразное пространство взаимодействия центростремительных сил.

Именно культурно-религиозное единство сделало из русских нацию.

Центральным понятием этого культурно-религиозного единства является понятие «народ», которому не существует полноценного перевода на европейские языки. Дело в том, что применяемые для перевода слова английского, французского и немецкого языка не отражают наиболее существенных, политических, коннотаций этого понятия в русском языке.

То, что в более древних документах ранней Руси обозначалось, как «мужи русские», указывая на как минимум отсутствие в политическом пространстве женщин, в дальнейшем получило более широкое обозначение: народ. Это слово в русской мысли имеет отчётливый сакральный оттенок, полностью отсутствующий в таких словах европейских языков, как английское folk или немецкое volk.

Наше понятие «народ» вполне перекрывает все практические нужды национальной политики. Более того, его значение гораздо шире, чем европейских слов nation или ethnicity . Оно включает в себя семантическое поле этих европейских понятий, но отнюдь не ограничено ими.

Отметим в частности традиционное употребление слова «народ» в качестве множества всех, участвующих в совместном богослужении. Таким образом, понятие «народ» в русском культурном дискурсе отчётливо перекликается с понятием «общины», причём именно общины религиозной. В этом своём значении оно пересекается по значению с древнеиудейским словом 'ам и арабо-мусульманским 'умма.

Понятие «народ» употреблялось для обозначения субъекта политики уже сотни лет. Наряду с другими авторами философ-славянофил Алексей Степанович Хомяков приводит описание того, как после победы над польскими интервентами проходило избрание нового царя. Субъектом этого выбора был именно народ:

«Русский народ общим советом избрал Михаила Романова своим наследственным государем (таково высокое происхождение императорской власти в России), народ вручил своему избраннику всю власть, какою облечен был сам, во всех ее видах. В силу избрания, государь стал главою народа в делах церковных, так же как и в делах гражданского управления».

Как видим, осознание русского народа, как политического и исторического субъекта, было сформировано у русских задолго до европейцев, и в этом пункте нам незачем вызубривать европейские определения «нации». Отсутствие прилагательного этничности в распространенном применении понятия «народ», говорит о том, что это уточнение стало совершенно ненужным из-за полного единообразия и отсутствия всякого недопонимания в данном вопросе.

В то же время «народ» в определенной коннотации стоит в оппозиции «власти», и эта оппозиция в русском языке имеет чёткую модальную асимметрию: «народ» выше, существеннее, моральнее и благороднее любой власти. Подобное значение, например, начисто отсутствует в английском, где folk — это как раз олицетворение огрублённого, духовно упрощённого начала, «сброда», «тёмной массы», нечто противоположное самому принципу духовности и политическому высокому стилю.

Из этой разницы в восприятии следует глубина отличий русского и европейского национализмов. Они, конечно же, в чем-то пересекаются, но то, что называется русским национализмом сегодня — имеет своими ближайшими источниками скорее демократическое народничество в купе с позднеимперским принципом «народности», нежели классический европейский национализм.

Следующее отличие русского национализма от европейского — в признании за русскими некоей всемирной миссии, осуществляемой не только горними, но и земными путями: через устройство русского государства, превосходящего по своим моральным качествам объединения других народов.

Русский национализм традиционно был связан с ощущением своего духовного и культурного превосходства, настаивая на своей избранности и уникальности даже вопреки долгому техническому отставанию от Западной Европы.

И этой твёрдостью своих убеждений русский национализм сродни еврейскому религиозному самосознанию. Для крупных западных наций, к примеру для англосаксов, характерно совсем иная черта: упование на техническое превосходство и эффективность государственных институтов, на избыток личной свободы при вторичном характере вопросов морали.

Правда, в связи с циклическим упадком русской государственности и социально-экономическими неурядицами к традиционно понимаемой национальной миссии русская мысль стала относиться с долей осторожности, если не сказать подозрительности. Ряд прежних положений были либо полностью пересмотрены, либо уже не воспринимаются столь догматически, как прежде.

Было осознано, что «имперскость» в частности, и вообще — безбрежное государственное строительство — не должны подрывать силы русского народа, основы его национального существования. Наоборот — государственность и вообще политика должны создавать особо комфортные условия для биологического и культурного воспроизводства русских. На первое место вышел лозунг «сбережения народа», как самостоятельной неотъемлемой ценности.

Также более не ставится задача увлечь за собой другие народы, — ни в православные выси, ни для строительства нового общества. Особенно отрицательным стало отношение последовательных националистов к любым предложениям «справедливого мироустройства» за счет привлечения русских средств и ресурсов, а также — против желающих вести русскими руками войны за освобождение всевозможных «братских народов».

Особым опасением идеологов русского национализма стало нежелание того, чтобы стоящие у власти политические силы пользовались любыми государственническими лозунгами для своих узкопартийных интересов. Националистами полностью осознаётся идейная беспринципность противостоящего им российского политикума, выражающаяся в беспрецедентной способности перекрашиваться и мародёрски присваивать любые идеи ради простого желания сохранения себя у кормушки. Данная особенность давно превратила властные структуры в болото, пытающееся оттянуть кадровое обновление обилием изворотливой риторики, периодически крадомой у оппозиции.

Таким образом, современный русский национализм к традиционным своим основам добавил и новые акценты, ставя себя в соответствие новым задачам и новым условиям. Этой позитивной изменчивости и не желают замечать его критики, поскольку именно она придаёт национализму новые силы.

Не видят критики русского национализма и особенностей ситуации, в которой находятся русские. В частности адепты гражданской нации американского типа не замечают существенной разницы отношения граждан к государству в России в сравнении, например с англосаксонскими странами. Если государство — условие комфортного существования своих граждан это одно, а когда оно воспринимается, как ненасытный упырь, высасывающий последние соки из народа, это совсем другое. Если бы российское государство воспринималось бы собственными гражданами, как средоточие справедливости, эффективности и заботы о ближнем, обращение с ним в шёлковых перчатках было бы более оправдано. В современной же России лозунг гражданского национализма может легко превратиться в оправдание консервации уродливой и неэффективной структуры управления.

Последовательный гражданский националист вынужден был бы закрывать глаза на неоднозначную в глазах собственного народа историю происхождения современной России, с отсечением от родины десятков миллионов русских, их унижением и эксплуатацией совместно элитами «национальных республик» и — уже как мигрантов — космополитической элитой России. Он также должен был бы смириться с асимметричным отношением в самой России к национальным правам русских — с юридически оформленным неравенством русских регионов по сравнению с национальными автономиями.

Но смириться мало. Это, по мнению значительного числа граждан, бездушное, неэффективное государство «гражданскому националисту» пришлось бы холить, лелеять, и защищать от нападок русских этнических националистов! Ведь российский гражданский национализм призывает к объявлению российского государства своей главной ценностью, превышающей по своему значению ценность русского народа, как такового. Русскость по его мнению нужно объявить «частным делом» — то есть тем, до чего никому нет дела, ни государству, ни обществу, ни ближнему. Кто же в здравом уме, будучи честным русским человеком, может такое полюбить?!

Естественно все сознательные русские искренне надеяться на изменение духовной ситуации в России к лучшему. Возможно, в будущем, когда она в достаточной мере будет исправлена, паразитический аппарат сокращён многократно, будет больше оснований для поддержки гражданской формы национализма, но, конечно же, лишь в дополнение к национализму русского народа.