Вадим Владимирович Штепа (род. 1970) — современный русский культуролог, поэт, публицист, философ. Родился в Карелии, детство провёл в Крыму, Красноярском крае, Заполярье. Окончил факультет журналистики МГУ имени М. В. Ломоносова. Член Международного философского общества (ISFP), академик Санкт-Петербургской арктической академии наук (секция культуры, искусства и туризма), эксперт творческой корпорации «Транслаборатория». Главный редактор интернет-журнала «ИNАЧЕ» (http://www.inache.net/), ведущий сайта «КИТЕЖ. Традиция в мире постмодерна» (http://kitezh.onego.ru/). Член Союза журналистов России. Сфера творческих и исследовательских интересов: Глобальный Север, утопия, глокализация, постполитика, новая античность и т. д. Время от времени ведёт авторскую колонку на сайте Гарри Каспарова, где выступает с критикой актуальной ситуации в России; в недавнем прошлом оппонентам это давало повод называть его подлинным идеологом «национал-оранжизма». Автор таких книг, как «ИNверсия» (Петрозаводск, 1998), «RUтопия» (Екатеринбург, 2004), «Заметки RUтописта» (СПб., 2008). Составитель футурологического сборника «Русское будущее» (СПб., 2008). Наша беседа с Вадимом Владимировичем состоялась в рамках проекта «Современная русская философия».
– Вадим Владимирович, как вы относитесь к современной русской философии?
– Философия сегодня — это, на мой взгляд, междисциплинарное интеллектуальное поле. Любовь к мудрости легко пересекает множество границ и сочетает множество дискурсов — метафизических, психологических, социологических, литературных, музыкальных, игровых, медийных. Единственное, что противопоказано современной философии — это быть скучной. В этом отношении мы, видимо, вновь приближаемся к Античности, где философия творилась на дионисийских симпосиях в платоновской Академии или в импровизациях шоумена Диогена.
Советские философские факультеты, буквоедски пережёвывающие «измы» прошлых эпох, занудствующие в своих догмах и раздающие за это учёные степени, давно пора закрыть. Ницше, к примеру, не имел никаких философских степеней — но его влияние на живую европейскую мысль трудно переоценить.
– Кто из современных русских философов вызывает у вас интерес?
– Мне наиболее интересны новые интеллектуальные проекты личности и общества. Однако не самоценно «авторские» или настаивающие на соответствии неким общим «вечным истинам», но улавливающие и расшифровывающие тенденции мирового развития. Их авторы (точнее, визионеры) должны обладать мощной пророческой интуицией.
На данный момент из русских мыслителей я бы назвал автора концепта «виртуализации общества» Дмитрия Иванова и теоретика «постэкономического класса» Владислава Иноземцева. Впрочем, они лишь по-своему, на местном материале, развивают взгляды, изложенные у Жана Бодрийяра, Дэниела Белла, Ричарда Флориды и т. д. Этим и создаётся их специфическая «локальная уникальность», которая при достаточном углублении в тему вполне может стать основой и новых «глобальных обобщений».
Ведь глобальное и локальное на самом деле ничуть не противоречат друг другу — но всё с большей очевидностью работают в «диалектической паре». Роланд Робертсон определяет этот процесс точным неологизмом «глокализация». У нас, к сожалению, пока нет адекватного русского осмысления этой темы — но мы с коллегами в последнее время преимущественно работаем именно над этим.
Кстати, должен упомянуть имена своих друзей и соавторов по журналу «ИNАЧЕ» — Сергея Корнева (автора доктрины «постмодерн-фундаментализма») и Алексея Иваненко, которого называют «богословом-постмодернистом». Хотя в своих работах они уже «явочным порядком» перешагнули ту грань, которую Михаил Эпштейн обозначает как отличие «пост» от «прото». Нас сегодня действительно гораздо более интересует не отталкивание от каких-то прежних реальностей с навешиванием им приставки «пост», но вдумчивое исследование той протоглобальной и протовиртуальной цивилизации, которая ныне всё более ощутима. Кстати, и веер «новых гуманитарных наук» самого Эпштейна также становится адекватней меняющемуся миру, чем принятые пока ещё в академических институтах дисциплинарные рамки вековой давности.
Одно наше важное отличие от эпштейновской футурологии: если он рассматривает будущее гуманитарных наук в модусе некой «как бы возможности», то мы полагаем, что современная философия возможна лишь как вполне прагматический проект. Будущего надо не «дожидаться», но быть его субъектами, творить его!
– Продолжаете ли вы считать себя традиционалистом?
– Рене Генон в своё время утверждал: «В традиционных цивилизациях в основе всего лежит интеллектуальная интуиция». Так что если моя интуиция уже вышла за рамки самого генонизма, то я предпочитаю следовать за ней. Генон мне друг, но истина дороже…
Более конкретно: за последние годы во мне произошла существенная переоценка ценностей — интерес к авраамическим религиям, которые неизбежно подвигают к «интегральному традиционализму» с его неизбывным пассеизмом, консерватизмом, апокалиптикой и т. д., сменился вдруг ясным открытием того, что я называю «Новая Античность».
Это не какая-то формальная реставрация прежней Античности, но именно открытие «нового цикла», попытка прорастить в актуальной, «постсовременной» реальности затоптанные семена исконной европейской культуры. (Напомню, что Европой изначально называлась территория, окружавшая Дельфийский оракул.) Конечно, авраамические «традиционалисты» могут сколь угодно называть это «богоотступничеством», ругать «сатанинским нью-эйджем» и т. п., но им самим остаётся лишь бесконечная взаимная грызня за правильное понимание Священных Писаний и безнадёжная вера в конец света…
– Сохранили ли вы пиетет в отношении наследия Рене Генона, Юлиуса Эволы и других?
– Особого пиетета у меня к ним не было никогда, «сакральные титулы» раздавали им другие.
В начале 1990-х, когда я увлекался Василием Розановым, меня прежде всего восхищало в нём то редкое свойство философа, когда многие его слова прочитываются словно свои. Не просто мысли, идеи — но и настроения, формулировки. «Крайность растворения», как это однажды назвал Дмитрий Галковский. Видимо, она и доказывает неслучайность интеллектуальных интуиций, их несводимость к индивидуальному… Затем, когда я познакомился с текстами Генона и Эволы, тот же феномен заметил и над ними. Фундаментальная логика их рассуждений и их специфическая ирония были мне одно время очень близки.
Правда, сегодня я немного жалею тех, кто завис на стадии этой «виртуальной инициации».
– Что вы можете сказать о книге Гейдара Джемаля «Ориентация — Север»?
– «Западно-восточная» интеллектуальная оппозиция возникла в эпоху модерна, но сейчас уже полностью себя исчерпала.
На Дальнем Востоке люди мыслят не менее прогрессистски и технократично, чем на Западе, где и возникла эта система ценностей. У Генона, который упорно противопоставлял «традиционный Восток» — «антитрадиционному Западу», думаю, сегодня голова бы пошла кругом. Кстати, сами эти понятия «Запад» и «Восток» очень относительны, потому что на Земле не существует западного и восточного полюсов. Чукотка, к примеру, это Запад по отношению к Аляске. И я надеюсь, что в наступившем веке эта условная граница между ними окончательно сотрётся — возведением трансконтинентального моста, который будет символизировать возникновение цивилизации Глобального Севера.
«Ориентация — Север», конечно, гениальная книга, компендиум бесподобных интуиций, ещё ожидающих своего воплощения в ходе «вселенской весны». Но парадокс в том, что сам её автор выбирает сегодня символический Юг, призывая своих последователей молиться в сторону Мекки.
На мой взгляд, различие философии Глобального Севера и Глобального Юга состоит в ориентации первой на креативные, проективные, часто игровые категории, тогда как вторая извечно поклоняется некой «раз и навсегда данной истине». Говоря на компьютерном сленге, это различие изобретателей «софта» и сборщиков «харда».
– Какое отношение имеет зоометафора крокодила к примордиальной традиции? Не является ли интернетовский «Культ Крокодила» инверсионным мифом?
– Я согласен с прозрением моего давнего друга, поэта Алексея Широпаева: Ящер (Крокодил) — это «примордиальный северный культ наших вольных предков». Кстати, нелишне вспомнить, чьё изображение украшало варяжские драккары.
Если сегодня этот культ пробуждается в игровом, молодёжном, постполитическом варианте, то это вовсе не инверсия, а именно его актуализация. Традиция вечна — но её внешние формы постоянно меняются. «Инверсионным мифом» ныне можно назвать скорее христианскую и исламскую (одним словом, хрисламскую) «фофудью». Это носители последней принимают за традицию беспробудный консерватизм и формальную реставрацию прошлого.
– Как вы относитесь к поискам русского философского камня?
– Более интересным и насущным мне представляется как раз обратный алхимический процесс — растворить русскую философскую «окаменелость», замшелую в своём «третьеримском» пафосе. Эта «окаменелость», если угодно, и есть инверсионная, амальгамическая подделка философского камня.
Не случайно, что в Третьем Риме, как и в первом, настоящих философов — тех, кто меняет мир, — толком и не было. Они все остались в эллинской «Гиперборее» — а римско-имперская, централистская, универсалистская парадигма умеет лишь оправдывать статус-кво и увековечивать его.
Особенно показателен здесь Константин Леонтьев, который идеализировал византийский унитаризм, но почему-то видел в нём «цветущую сложность». Тогда как «цветущая сложность» наступает лишь в постимперский период: Европа, к примеру, стала многообразным континентом лишь с крушением Римской империи. То же по циклической логике ожидает и Третий Рим.
Но лишь с рассыпанием этого булыжника может быть обретён философский камень — как микропроцессоры создаются из кремниевых песчинок.
– Какие ваши издательские и творческие планы?
– Сейчас готовлю к печати свою новую (но, честно говоря, не совсем пока понятную мне самому) книгу с подзаголовком «Введение в Новую Античность». Начал писать её «от первого лица», но затем объявились «лирические герои» и просто «убили автора» («Превед», Барт!), коему оставалось лишь по большей части смиренно записывать их беседы. В общем, вышел этакий внезапный отголосок «платоновских диалогов».
Хотя один серьёзный издатель, прочитав её, сказал, что это стёбная детская книжка. Что ж, я не спорю — Маркс тоже справедливо считал Античность «детством человечества».
– Могли бы вы сформулировать своё философское кредо?
– Воплощать утопии. Напомню девиз, вынесенный на обложку моей книги «RUтопия»: «Если утопии не сбываются — то сбываются антиутопии».
Расшифровка: утопии требуют творческих, волевых субъектов — и если таковых не находится, то антиутопии сбываются как бы самопроизвольно и «объективно», под влиянием исторической инерции.
– В чем проявляется ваше неприятие (нео-)евразийства?
– В том, что это не самостоятельная, а сугубо «реактивная» модель: всю реальность она рассматривает сквозь призму противостояния некоему «глобальному врагу», сквозь сплошное «анти-»: «антиглобализм», «антиатлантизм», «антиоранжизм» и т. п. В итоге собственная цивилизация начинает восприниматься не как поле, требующее хозяйской заботы, а как «осаждённая крепость».
По сути, это ликвидация всякой региональной субъектности и насаждение «объективного» единообразия.
Вот, к примеру, евразийцы говорят много правильных и красивых слов о «многополярном мире», но собственно русскому миру отказывают в такой многополярности, полагая, что его единственный «полюс» заключён в кремлёвских стенах. Я же думаю, что русский мир лишь тогда обретет свою «цветущую сложность», когда станет аналогом англоязычного. Англия, Штаты, Канада, Австралия, Новая Зеландия, Мальта — это очень многообразный, но вместе с тем взаимосвязанный мир. Они говорят на одном языке, но там никому в голову не приходит считать их «разделённой нацией».
Я считал бы наилучшей и самой культурно-плодотворной перспективой, если бы и у нас русский Северо-Запад, Урал, Поволжье, Кубань, Сибирь, Дальний Восток так же обрели своё лицо, глобально узнаваемые «бренды». Собственно говоря, это и есть перспектива глокализации. В условиях же евразийского унитаризма они по-прежнему останутся серой «провинцией». И, неполиткорректно выражаясь, будут все дальше «чернеть» — как это произошло в Византийской империи, которую Мехмет-завоеватель превратил в Османскую, лишь заменив в ней православную идеологическую монополию на исламскую. Но, видимо, урок Второго Рима не пошёл Третьему впрок.
– Известна ли вам концепция инставрации философа Андрея Ашкерова, согласно которой нереализованные возможности прошлого получают шанс своего воплощения в будущем?
– Концепция любопытная, но я более «традиционалист» в том смысле, что полагаю: надо открывать новый исторический цикл, а не бесконечно возрождать прежний. Хотя, конечно, некоторые элементы из «несостоявшегося прошлого» могут вполне органично прорасти в будущем. К примеру, история Новгородской республики вполне может получить новое прочтение, но уже в совершенно ином контексте актуальной глокализации.
– Симпатична ли вам философия археоавангарда Фёдора Гиренка?
– Мне более знакома и симпатична философия археофутуризма Гийома Фая. Возможно, они родственницы. Но «пато-лог русского ума» господина Гиренка мне также интересен.
– Вас называют философом-передвижником и подлинным идеологом «национал-оранжизма». Какое место занимает в вашей судьбе инверсия?
– Занимала. Недавно на АПН вышел мой текст, посвящённый 10-летнему «юбилею» этой книги. Там я попытался объяснить, что завело меня в такие дебри и как и почему я из них вышел. Так что позволю себе отослать туда всех заинтересованных читателей.
А здесь повторю следующее: от тематики этой книги я и поныне ничуть не открещиваюсь — просто сам ее контекст мне уже не представляется актуальным. Но время у всех идёт по-разному — и кто-то только сейчас открывает те идеи, которые для автора уже выглядят позавчерашними. То же, кстати, касается и «национал-оранжизма», «подлинным идеологом» коего меня изволил величать господин Малер. По этой логике я должен отвечать ему как «красно-коричневому сионисту» — как он с гордостью себя некогда определял.
Здесь, наверное, точнее было бы спросить: какое место занимает в моей судьбе политика? Отвечаю: сугубо инструментальное и ни в коей мере не самодовлеющее. Ни к какой «политической карьере» я никогда не стремился, и, надеюсь, эти «путешествия в Сицилию» меня полностью не искусят. Просто в актуальной ситуации мои футурологические проекты тотально блокированы массовым консерватизмом, который насаждается официозной «верой в трубу».
Политика для меня — лишь средство снять эти умственные барьеры и вновь добиться для русской истории права свободно выбирать будущее. А там, на этой свободе, я с радостью открыл бы свой институт в каком-нибудь новом северном городе (Китеже?) — и посмотрел бы, как причудливо сходятся меридианы.
– Что представляет собой русская философия в провинции? Насколько она «провинциальна» по сравнению со столичной?
– Прежде всего, мне представляется неадекватным сам термин «провинция».
Как мы знаем, он появился в Римской империи и означал оккупированные ею земли. «Провинция» по определению означает нечто ущербное и вторичное. Поэтому иногда выходящие в России сборники типа «Философия в провинции» выглядят иронически, заведомо подразумевая, что «главную философию» делают в зоне МКАД, а вокруг растёт лишь какая-то факультативная экзотика…
Это централистское восприятие философии в России выглядит совсем забавным, если мы обратим внимание на наших европейских соседей. Как известно, немецкую философию сделали именно «провинциалы» — Кант, Ницше, Хайдеггер. Философам «столичного» Берлина, по большому счёту, оставалось лишь их интерпретировать.
Постимперская история вообще означает переход от этого дуализма «столица–провинция» к прямой межрегиональной сети, где каждый регион интересен по-своему и в каждом развиваются свои мировоззренческие модели. В сегодняшней России уже достаточно ярко о себе заявили петербургско-ингерманландские, поморские, поволжские и сибирские интеллектуалы. Это преимущественно внеакадемические школы, существующие как неформальные гражданские сообщества, но проводящие порой довольно глубокие дискуссии о взаимодействии глобального и локального, об антропологической специфике каждого конкретного региона, о разном течении истории в разных землях. Так постепенно возникает многоцветная «философская карта» России — вместо серых «общерусских» абстракций.
– Как вы относитесь к отечественным этнонационалистам, паразитирующим на понятии «русскости»?
– Это понятие слишком широко, поэтому каждый толкует его по-своему. Я, может быть, не употреблял бы таких жёстких определений, как «паразитирование», ибо в таком случае можно сказать, что на понятии «русскости» паразитируют и «Русский проект» «Единой России», и «Русский журнал» Глеба Павловского, и попсовое «Русское радио» и т. д.
– Можно ли назвать историософские чаяния российских имперцев термином субимпериализм, предложенным южноафриканским политологом Патриком Бондом, согласно которому государство, обретая некоторые империалистические черты, по многим параметрам остаётся глубоко отсталым и сохраняет черты «периферийности» по отношению к центрам мирового капитализма?
– Думаю, что можно. Это будет даже точнее, чем просто «империализм».
Я в принципе согласен с концепцией Негри и Хардта о том, что сегодня возникает некая единая мировая Империя, выстраиваемая на тех же иерархических принципах, но несколько более «виртуальная». При этом все локальные империи становятся лишь её кластерами, а вовсе не противниками. Боюсь, что идея-фикс Александра Проханова о «пятой империи» может так парадоксально обернуться, что эта империя станет пятой не только в контексте российской истории, но и по мировому значению.
Но я надеюсь, что мы уже окончательно вышли в постимперскую стадию, и теперь сила тех или иных региональных субъектов будет зависеть от того, насколько им удастся наладить между собой прямые и взаимоинтересные сетевые связи, а вовсе не от какого-то «имперского статуса». Если угодно, этот процесс вполне коррелирует с теорией постмодерна о переходе от репрессивного логоцентризма к ризоматическим структурам.
– Приобретает ли отстаиваемый вами регионализм космополитические черты?
– Безусловно, глобальное и локальное взаимосвязаны и взаимозависимы. Глобальные проекты повсюду стараются приспособиться к локальным особенностям, а локальные инициативы устанавливают между собой отношения на глобальном уровне. Тем самым значение универсального «посредника» между ними — в лице национальных государств — неизбежно падает.
И напротив — возрастает значение оригинальных по своей культуре и экономике регионов и городов (отошлю здесь к подробной книге британского исследователя Чарльза Лэндри «Креативный город»). Именно так воспроизводятся в новом историческом цикле античные космополисы.
– Вы являетесь редактором сборника «Русское будущее». Можно ли определить русское будущее в парадигме футурософии?
– Нам удалось собрать довольно широкий круг оригинальных авторов — технократов, регионалистов, поэтов. В процессе подготовки выяснилось, что никакого «единого» русского будущего не получается, поскольку мы к этому не стремились: «профессиональные русские», мыслящие унитарными стереотипами, нам были интересны менее всего. Но основную задачу сборник выполнил, показав, что футурологическое творчество на русском языке вполне возможно.
– Различаете ли вы такие понятия, как «русская философия» и «российская философия», учитывая то обстоятельство, что помимо философии на русском языке в нашей стране существует философия на коренных языках (например, народов Севера)?
– Разумеется, различаю. Мы, к сожалению, слишком долго жили в ситуации имперского унитаризма, и оттого эти понятия спутались. Но вместе с тем даже русская философия регионально многообразна. К примеру, наши «ингерманландцы» и сторонники «Сибирской вольготы» зачастую мыслят довольно разными категориями — и метафизически-религиозными, и культурологическими, и социальными, что вовсе не мешает им иногда находить общий язык в Интернете по отношению к нынешней ситуации централистского всесмешения.
– Каким вам видится будущее футурологии? Сможет ли человечество вернуть себе инстинкт футурологического забега?
– А без этого никуда! Тогда останутся лишь нелепые попытки реставрации какого-то прошлого.
В России ситуация даже сложнее, чем на Западе, поскольку эпоха коммунизма с её идеализацией «прорыва в будущее» на деле обернулась тоталитарной антиутопией. Оттого у нас по-прежнему боятся масштабных проектов будущего.
Впрочем, и на Западе слишком дорожат сохранением статус-кво, тогда как, например, Новый Свет был открыт именно футурологической волей. Если эту волю утратить — тогда её подхватят неевропейские цивилизации.
– Какие слабые стороны вы видите в теории социолога Дмитрия Иванова о виртуализации общества, отрицающей парадигму информационного общества?
– Я не думаю, что Иванов «отрицает» парадигму информационного общества. Он лишь остро указывает на некоторые «подводные камни», которые восторженные пропагандисты этого общества (вроде Дэниела Белла) предпочитают не замечать. В целом я совершенно согласен с концепцией Дмитрия Владиславовича и её любопытным развитием, когда «виртуализация общества» перерастает в «гламуризацию».
– Как вы прокомментируете следующие слова писателя Дмитрия Быкова: «России нельзя иметь национальную идею — и никакую идею вообще: единственной формой её проведения в жизнь является не совместный труд на благо общества, а уничтожение половины этого общества»?
– Это старые как мир либеральные страхи. На мой взгляд, России действительно не нужна какая-то единая «национальная идея», но совсем по другим причинам. Нам сначала надо освободиться от пятивекового унитаристского мышления, замкнутого на Кремль, став «разными русскими». Когда каждый русскоязычный регион осознает себя как уникальное историко-культурное пространство — только тогда возникнет русская культура нового века.
Разумеется, впоследствии вполне могут возникнуть какие-то «общеконтинентальные» проекты — например, строительство «Берингова моста». Однако первоначальным условием я вижу возрождение регионального многообразия. Регионы, как и люди, интересны друг другу именно потому, что они разные.
– Является ли противопоставление интеллектуалов и интеллигенции в современной России чем-то принципиальным?
– Кажется, ещё Максимилиан Волошин сказал о себе: «Я не интеллигент, я интеллектуал». Интеллигенция — это специфически российское явление, причём «интеллект» в нём существенно уступает каким-то истерично-моралистическим стереотипам.
Мне куда более интересны именно интеллектуалы, свободные от этих стереотипов и именно поэтому способные к историческому творчеству.
– Почему культурная парадигма постмодерна была нигилистически воспринята в России?
– Нигилистически были восприняты лишь некоторые концептуальные выводы, которые были бы способны обрушить «логоцентристскую» империю. Но я думаю, время для их «политической проекции» придёт неизбежно.
А общекультурный «фон» постмодерна вполне прижился — сейчас наибольшим «постмодернистом» в РФ является сама власть, тогда как оппозиция всё ещё критикует её с «модернистских» моралистски-рационалистических позиций.
– Какой вам видится реформа философских институций в России?
– Для возрождения полноценного философствования нужно первым делом разогнать все псевдоакадемические «философские факультеты», наследующие советский догматизм и убивающие философию бесконечным пережёвыванием искусственных мертворождённых «измов». По существу, они создают философии имидж чего-то «тяжкого и скучного». Надеюсь, что будущее за неформальными аналогами платоновской Академии, где философия воспринимается как живое творчество.
– Философ Александр Дугин предложил вместо термина «постмодерн» термин «археомодерн» для характеристики современной культурной парадигмы в России, когда архаика и модерн берут друг друга в плен, в результате чего происходит наложение керигмы (рациональное начало) на структуру (мифологическое начало). Какова ваша точка зрения?
– Мне ближе термин «археофутуризм», который ранее предложил Гийом Фай.
Археофутуризм — это действительно прорыв за рамки постмодерна, в котором прошлое и будущее лишь взаимопогашаются, а в археофутуристической перспективе они кумулятивно усиливают друг друга. Я полагаю, что регионалистское будущее возможно именно на основе синтеза древних местных мифологий и сверхсовременных экономико-политико-информационных стратегий.
Господин Дугин занимается «скрещиванием» средневековой имперской мифологии (например, Третий Рим) с великодержавными амбициями нынешней власти, но в результате это приводит лишь к банальному консерватизму.
На мой взгляд, археофутуристическая перспектива гораздо шире по «амплитуде», поскольку обращается к доимперским и дохристианским мифологиям, но, с другой стороны, синтезирует их с актуальными трендами (пост)современности. Понятно, что такая перспектива очень неудобна для нынешней власти, ибо рассекает, как ножницы (или, если угодно, как крокодильи челюсти), её унитарные «археомодернистские» декорации.
Беседовал Алексей Нилогов (при участии Михаила Бойко)
