(По материалам круглого стола Института национальной стратегии «Россия после признания: конец эпохи Ельцина-Путина», 18.09.08)
Указ президента России Дмитрия Медведева о формально-юридическом признании независимости Абхазии и Южной Осетии является в первую очередь не политическим решением и демонстрацией воли главы государства. Прежде всего, это эмоциональный и символический акт.
Отныне новейшая история Абхазии и Южной Осетии (а также всего постсоветского пространства) будет поделана на ту, что была до 26 августа 2008 года и ту, которая наступила после. Впервые после распада Советского Союза на его бывшей территории появятся два новых государства. Это уже не будут «непризнанные» или «самопровозглашенные» республики.
Теперь существует страна, готовая признать их независимость, а, следовательно, и международную политическую субъектность.
26 августа 2008 года постсоветское пространство стало другим. Создан прецедент изменения границ между бывшими союзными республиками.
Аргумент о том, что мол-де признаны одни только лишь Россией, по сути ничего не меняет. Турецкая Республика Северного Кипра была признана в 1983 году также одной лишь Турцией. Но вот уже 25 лет он является важным игроком черноморско-средиземноморской политики.
Успешное самоопределение Абхазии и Южной Осетии ставит немало острых вопросов.
Станет ли оно прецедентом для сепаратистских или националистических движений на территории бывшего СССР?
Не вызовет ли одностороннее признание абхазского и осетинского суверенитета Москвой «эффект домино» внутри самой России, особенно в северокавказском регионе?
Сегодня мы практически каждый день получаем тревожную информацию о ситуации в Дагестане, Ингушетии, других республиках региона. Но что означает эта тревожная информация? Можно ли говорить о новом «пробуждении Кавказа» или прогнозы относительно потери Россией контроля над регионом преждевременны?
Пытаясь ответить на обозначенные вопросы, в первую очередь следует сформулировать несколько принципиальных тезисов.
Во-первых, наличие сепаратистских настроений в любом многосоставном обществе практически неизбежно. Сепаратизм существует и в Испании, и во Франции, и в Британии, и в Бельгии, и во многих странах, которых мы причисляем к цивилизованному миру. Однако далеко не факт, что эти настроения обязательно должны стать доминирующими и разделяться подавляющим большинством представителей того этноса, от имени которого выступают сепаратисты.
Во-вторых, идеология и практика сепаратизма не являются неизменными. На популярность сепаратизма (или, напротив, на его непопулярность) влияют много социально-экономических и политических факторов.
В-третьих, протестные действия против российской власти далеко не всегда являются сепаратизмом.Радикальный ислам, отрицающий этнические ценности и зовущий к «глобальному джихаду» также является экстремистским течением по своей природе, но от этого он не становится сепаратизмом.
В-четвертых, как бы ни пытались разыгрывать сепаратистскую карту извне, сепаратистские настроения и взгляды будут востребованы или отвергнуты, прежде всего, в силу внутренних причин. С признанием Косово от Канады не отпал Квебек, от Британии не отделилась Шотландия, а Бельгия не распалась на Валлонию и Фландрию.
Для понимания того, какие «вызовы» являются на сегодняшнем Северном Кавказе основными (а какие надуманными и искусственно раздутыми) следует рассмотреть стратегическое значение этого региона для экономической и этнополитической безопасности страны в целом.
В ряду регионов России Северный Кавказ занимает уникальное место.
И это не просто публицистическая метафора. На сравнительно небольшой (по меркам РФ) территории (2, 1 % от общей площади нашего государства) здесь сосредоточено 11, 8 % населения страны.
При этом экономическое значение региона, занимающего пространство между Черным и Каспийским морями (имеющим выходы в два стратегически важных «мира», Каспийский и Черноморский) трудно недооценивать.
Например, суммарная потенциальная мощность гидроэнерготехнических ресурсов самой крупной республики российского Кавказа — Дагестана — составляет 6,3 млрд. кВт. Порт дагестанской столицы Махачкалы — единственный незамерзающий порт России на Каспии. Учитывая значительную роль сырьевого фактора для российской экономики в целом ежегодное производство дагестанской нефти 360 тыс. тонн и газа — 780 млн. кубометров в год — серьезный вклад. Если говорить о Карачаево-Черкесиии и Кабардино-Балкарии, регионе Кавказских минеральных вод Ставропольского края, то здесь имеются все возможности для развития рекреационных ресурсов международного значения. В Новороссийске Краснодарского края также заканчиваются нефте- и газопроводы из Азербайджана и Казахстана. Новороссийский и Туапсинский порты занимают первое и третье место в стране по грузообороту. При этом Краснодарский край в перспективе может стать основной базой российского Черноморского флота.
Однако с точки зрения, и экономической, и этнополитической безопасности российский Северный Кавказ является чрезвычайно уязвимым.
Многие проблемы определились еще в советские времена (последствия переселения целых народов, перекройка границ, неравномерное распределение производств). Значительная их часть актуализировалась в «переходный период». Спад промышленного производства (достигавший в некоторых республиках 90%) практически полное прекращение деятельности государственных экономических структур, разрушение этнически сложившегося «разделения труда», массовая безработица.
Обозначившиеся потребности в демократии и либерализации, не будучи подкреплены экономически, стали выливаться в межэтнические и межконфессиональные конфликты и противоречия, самыми яркими из которых стал «чеченский кризис» и осетино-ингушский конфликт 1992 года.
Сегодня валовый региональный продукт (ВРП) на Северном Кавказе в пересчете на душу населения существенно ниже, чем в целом по РФ. В Адыгее и в Карачаево-Черкесии он достигает 40%, в Северной Осетии и в Кабардино-Балкарии — 35-37 %, а в Ингушетии- всего 20% от среднероссийского уровня.
Республики Северного Кавказа относятся либо к группе малообеспеченных, либо бедных регионов. При этом роль теневой экономики велика, как нигде в России. Теневой сектор экономики на Северном Кавказе играет в постсоветский период роль определенного буфера между старыми структурами (сформированными еще во времена СССР, прежде всего, властными элитами) и новыми рыночными реалиями. По данным экспертов, почти каждый третий житель региона занят так или иначе в этой сфере. В восточной части Северного Кавказа (Северная Осетия, Ингушетия, Чечня, Дагестан) эти показатели достигали в 200-е гг. свыше 80%.
В Кабардино-Балкарии накануне террористической атаки в Нальчике (13 октября 2005 года) уровень безработицы оценивался в 27 % экономически активного населения (при этом возраст каждого третьего безработного был 16-29 лет)! Только по официальным данным на каждый процент роста безработицы приходится 5% роста преступности. И сегодня коренной перелом в этой сфере, увы, не наступил.
Естественно, нельзя не упомянуть в этой связи о такой угрозе безопасности, как коррупция, разъедающая все уровни региональной власти.
В своем выступлении на региональном совещании «О влиянии криминогенных процессов и тенденций в экономике и на финансовом рынке Республики Дагестан на состояние экономической безопасности региона» (13 июля 2006 года) президент самой крупной северокавказской республики Муху Алиев подчеркнул:
«По оценке экспертов, масштабы теневого сектора экономики в Дагестане составляют более 50 % при среднероссийских 20-25%. Около 40 % занятого населения в республике приходится на неформальный сектор. Понятно, что такой высокий уровень теневой экономики порождает широкомасштабные процессы легализации этих доходов, в том числе полученных преступным путем». Однако и спустя два года ситуация продолжает оставаться тревожной. 10 июля 2008 года в своем послании Народному собранию Республики Дагестан Муху Алиев дал жесткую критику правоохранительных структур республики: «Они не сделали правильных выводов из критики в свой адрес в предыдущих посланиях Народному собранию. Статистика показывает, что произошло заметное ослабление борьбы с экономическими преступлениями, значительно снизилось число выявленных фактов должностных преступлений, взяточничества. Коррупционные преступления, совершаемые организованными преступными группами, практически не раскрываются. Это вызывает большую тревогу в обществе».
В условиях сложного «транзита» от советской модели к новой российской государственности уязвимость в сфере экономической безопасности использовалась различными экстремистскими силами с разной интенсивностью и успехом.
В начале 1990-х гг. на первом месте были сепаратисты и этнонационалисты. При этом кавказские сепаратисты выдвигали проекты отделения не только от России, но и от республик, в состав которых были включены представители той или иной этнической группы.
Были выдвинуты и ирредентистские проекты (например, создание Лезгистана на землях, населенных лезгинами в Азербайджане и в российском Дагестане).
В Карачаево-Черкесии только в 1991 году было провозглашено 5 республик (включая и две казачьих)! В Кабардино-Балкарии в 1991-1992 гг. интенсивно шел процесс раздела республики по этническому принципу (с соответствующими опросами, и с организацией референдума и «межевания земель»).
В начале 1990-х годов в самой крупной северокавказской республике, например, действовала Партия независимости и возрождения Дагестана. Однако существенной роли в дагестанской политической жизни она не сыграла, а главным политическим слоганом республики со временем стала фраза Расула Гамзатова: «Дагестан добровольно в состав России не входил и добровольно из нее не выйдет».
Действовала Конфередерация горских народов Кавказа. Она несла на своих знаменах идеи «общего кавказского дома». Естественно, без участия российских архитекторов.
Чечня была лишь наиболее ярким примером этносепаратизма, поскольку в общей сложности в течение шести лет существовала вне правового и социально-политического пространства России (разве что криминальное пространство сохранялось).
Однако даже конфликт в Чечне не был в чистом виде этнополитическим. Противостояние Москвы и Грозного было только одним конфликтом из множества других.
В 1990-е гг. далеко не все чеченские интеллектуалы и рядовые чеченцы выступали за сецессию. Разогнанный дудаевцами 6 сентября 1991 года Верховный Совет республики имел в своем составе сторонников сохранения тогдашней Чечено-Ингушетии в составе России. В начале 1990-х гг. в Чечне были внутренние конфликты (между Грозным и Надтеречным районом, куда Дудаев не смог назначить своего префекта, между республиканской властью и мэрией столицы Чечни). К слову сказать, первая кровь пролилась там еще до того, как Борис Ельцин принял решение «навести конституционный порядок». И первый российский президент ничуть не лукавил, когда говорил о том, что реакция России объясняется в первую очередь тем, что внутри Чечни разгорается гражданская война.
А далее были конфликты между светскими националистами и религиозными радикалами, между сторонниками суфийского ислама и салафитами. Все они использовали друг против друга силу. И все это на фоне существования многочисленных чеченских общин за пределами республики внутри РФ, активного этнического бизнеса, интеллектуальной деятельности против Дудаева и Масхадова. Даже в ходе военных действий в начале 1990-х гг. чеченцы в массе своей предпочитали уезжать в Россию, а не в дальнее зарубежье.
Другие же сепаратистские или ирредентистские проекты не переросли в открытые противоборства.
Пик популярности этнического национализма пришелся на начало-первую половину 1990-х гг. Затем начался закат этого политического дискурса.
Во-первых, распад любого надэтнического образования (каковым был и Советский Союз) сопровождается и обостряется поиском «корней», обретением новой идентичности. Во-вторых, северокавказские республики в составе РФ в течение 70 лет входили в состав советского государства, с одной стороны, проводившего политику государственного атеизма, а с другой, способствовавшего правовой институционализации этничности. Религиозность запрещалась в то время, как этничность культивировалась. В начале 1990-х гг. в регионе просто не было искусных проповедников «чистого ислама» (для этого, как минимум требовалось серьезное встраивание в исламский мир, его интеллектуальное пространство). А потому исламские «радикалы», появившиеся в начале 1990-х гг. на Северном Кавказе стремились сочетать религиозную риторику с этнонационализмом.
Однако в дальнейшем этнонационализм (и этносепаратизм) утратил былую популярность. Прежде всего, следует отметить, что в условиях этнической пестроты Северного Кавказа последовательный этнонационализм (и сепаратизм в его высшей фазе) чреват конфликтами. Этнонационализм не смог разрешить и ряд насущных проблем этноэлит (надежды на территориальную реабилитацию). Пришедшие к власти этноэлиты также занялись приватизацией власти и собственности, забыв об обещаниях, данных представителям «своего народа». Очень большое влияние на спад популярности этнического национализма и сепаратизма оказал и провалившийся государственный эксперимент «Ичкерия». В независимой де-факто Чечне не удалось построить эффективное государство (сравнимое хотя бы с Абхазией или Нагорным Карабахом). Более того, дудаевско-масхадовская Ичкерия вела себя чрезвычайно агрессивно по отношению к соседям, что формировало у них образ России как меньшего зла по сравнению с «вольной Ичкерией».
Сейчас можно констатировать, что этнический национализм в условиях Северного Кавказа потерпел историческое поражение. Возможно, это — временное поражение.Вероятны (особенно при некачественной политике федерального центра) и определенные «возвратные движения». Но сегодня реальность именно такова.
Радикальные протестные движения, обращенные против центральной российской или республиканской власти,используют не этнонационалистический (или сепаратистский), а исламистский язык.
Даже Чеченская Республика Ичкерия в прошлом году была упразднена ее т.н. президентом Доку Умаровым, провозгласившим Кавказский Эмират. «Свобода Чечни» уступила место лозунгам «исламской солидарности».
Это объясняется, как внутренними, так и внешними причинами. Надежды на то, что Запад предпочтет продолжение «распада империи зла» не оправдались, а потому взоры вчерашних националистов обратились на Восток. В этой связи стоит особо отметить, что, если в лозунгах «ичкерийцев» антизападничество не присутствовало, то Доку Умаров называет врагом «истинных мусульман» не только РФ, но и западный мир, и Израиль.
Вместе с тем в середине 1990-х гг. на Северном Кавказе сложилась радикально-исламистская среда, в которой был сформирован новый проект для региона, отличный и от советского опыта, и от провалившегося проекта по демократизации, и от этнонационализма. «Чистый ислам», как проект для Кавказа стал не столько результатом вмешательства внешних сил, сколько был порожден внутренней средой.
Этот проект приобрел массовую популярность не из-за «темноты» местного населения или его якобы исконного «провинциализма».
Идеологи «чистого ислама» умело использовали психологические методы воздействия (апелляция к неуспешным слоям молодежи, лишенных возможностей для карьерного роста, получения качественного образования). В условиях массовой безработицы, прежде всего, среди молодежи, их пропаганда находит поддержку. По неофициальным данным во всем регионе от 70 до 80% людей в возрасте до 30 лет не имеют постоянной работы, а значит и постоянных доходов. И все это формировалось в условиях отсутствия внятной стратегии социального, экономического, политического развития Северного Кавказа.
Как результат, распространение радикального ислама (который у нас принято называть «ваххабизмом», что не вполне корректно, поскольку не является самоидентификацией для носителей данной системы взглядов) началось не только на восточную часть региона, то есть Чечню, Дагестан, Ингушетию, но и на западную, где традиционно религиозность населения была ниже.
Отсюда и трагические события в столице КБР Нальчике 13 октября 2005 года.
При этом следует отметить, что те, кто считает себя защитниками «чистого ислама» далеко не однородны. Среди них есть те, кто уже перешел черту закона, но есть и те, кто воспринимает «чистый ислам», как моду, увлечение. Есть, в конце концов, просто сбившиеся с пути, дезориентированные люди.
В то же время было бы также большой ошибкой считать все протестное движение на Северном Кавказе исламистским.
В Ингушетии и в Дагестане существует и светская оппозиция, чья критика в большей степени направлена против республиканской власти. И если в Ингушетии к светской оппозиции относятся очень разные по политическому происхождению и взглядам люди, объединенные неприятием нынешней региональной власти, то в Дагестане — это активисты целого ряда общероссийских партий. И хотя в 2007-2008 гг. их сила и влияние серьезно ослаблено, они присутствуют.
Нельзя совершенно игнорировать и т.н. внутриаппаратную оппозицию во всех субъектах региона. Она не выступает с публичными лозунгами и не ведет открытых дебатов. Однако ее роль в кадровой политике, принятии управленческих решений нельзя недооценивать.
Таким образом, сегодня повестка дня на Северном Кавказе иная, чем в девяностые. Сейчас не этносепаратизм, а радикальный исламизм является главным вызовом безопасности государства и общества.
В свою очередь нельзя не видеть, что это политическое течение питается такими пороками и общероссийской и региональной власти, как непотизм, закрытость, неумение и нежелание вести диалог с оппонентами.
Однако непростая ситуация не является необратимой. И только от российской власти, а также энергии гражданского общества зависит, чтобы «прецеденты этнического самоопределения» были бы не востребованы на российском Кавказе.
Признание Абхазии и Южной Осетии — это не «конец истории», как это может кому-то показаться. Отныне региональная и национальная политика РФ должна быть политикой иного качества и уровня.
Россия — Кавказская держава: территория Северного Кавказа в два раза больше, чем площадь всех независимых государств Южного Кавказа вместе взятых. И обеспечение экономической и этнополитической безопасности в этом регионе является не только узкорегинальной задачей. Это, прежде всего, вопрос о лидерстве России на пространстве Евразии.
