Права русского человека

Подойдя к вопросу о месте проблемы "прав человека" в политике, совершенно невозможно обойти вопрос определений. Слишком часто ставится "правовое" и "политическое" в простую оппозицию — обманчиво ясную, но вряд ли обоснованную. Например, мы нередко говорим о "правовом решении вопроса", имея в виду, что решение должно быть достигнуто на "правовом поле" юридических действий, а не в результате политической борьбы, политического соглашения или решения политиков. С другой стороны, иногда мы вынуждены констатировать, что право бессильно, юридического решения вопроса не существует и необходимо политическое решение. Оба таких шага отличает известный произвол: остается непонятным, в каких именно случаях мы должны искать юридическое решение, а в каких — политическое, что создает почву для манипуляций с одной стороны и для бесплодной дискуссии с другой.

Таким образом, создается впечатление, что эти две сферы — сфера права, с одной стороны, и сфера политики, с другой, — разделены, и имеют каждая свой собственный набор закономерностей и правил поведения. В такой момент нам может показаться, что следует рассматривать право и политику как две суверенные сферы — каждую со своей собственной "парадигмой", — не связанные никаким отношением иерархического подчинения. В других случаях нам предлагается рассматривать политику, как область, полностью регулируемую правовыми ограничениями, то есть как подчиненную праву сферу, если и не на практике, то уж во всяком случае "в идеале". Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что дело обстоит несколько иначе.

Вначале отметим, что юридическая сфера, или сфера права, — это, прежде всего сфера, в которой действуют совершенно определенные правила. Причем ясность, недвусмысленность и главное — устойчивость и консерватизм этих правил и правовых учреждений, их ограждающих, является принципиальным условием практической реализации юридического. Политика же в большей степени является сферой изменения правил, чем сферой их консервации.

Одним из наиболее удачных определений политики по нашему мнению является отождествление её с процессом изменения социальной парадигмы, с работой по обновлению общественных правил и установок общественного сознания. Это и изменение общественным сознанием самого себя. Если нет такого изменения, политика умирает. Тогда любая фиксация политической реальности лишь мгновенна: политическая субстанция существует только в движении. Остановка, застой означала бы гибель политического (если вообще возможна редукция политического к физическому, следовало бы сказать, что политические объекты "не имеют массы покоя", существуя только в движении). Данный вывод строится отнюдь не на метафизической интуиции, а следует непосредственно из определения: нет процесса изменения — нет политики!

Отсюда — проигрышность любой политической стратегии, единственной целью которой является сохранение статус-кво. Даже реактуализация и фиксация политическими средствами временно утерянного социального правила — это скорее изменение существующего положения дел, чем его консервация. Политика изначально, на уровне "идеальных конструкций" есть игра без фиксированного набора правил уже потому, что это — сфера, где формируются любые правила социального поведения. То есть, сфера реализации высшей свободы высшей свободы — свободы от правил. Политика по своей общественной роли является прежде всего сферой создания правил социальной игры. В частном случае это — и сфера "решения о введении чрезвычайного положения", отменяющего действие юридического права⁽¹⁾.

С другой стороны, как уже отмечено выше, право зиждется на правилах⁽²⁾. Другими словами, отрицая правила, самим своим существованием политика отрицает и право. Вместе с тем политика и нуждается в нем, но не в качестве полновластного хозяина, а в качестве субстрата, преобразуя который, политика питает энергией самое себя и этой работой оправдывает свое собственное существование.

Но какое же место в таком случае могут занимать права в сфере (политики), которая всем своим существованием право отрицает? И могут ли в таком случае "права человека" претендовать на место, большее, чем быть одним из элементов машины политпропа?

Что бы теперь не придумывали ее адепты, современная американская концепция "универсальных прав человека" завоевала признание в США совсем недавно: она впервые была успешно использована Мартином Лютером Кингом в борьбе за прекращения расовой сегрегации. Стремление ретроспективно объявить поднятие проблемы прав человека прерогативой либерализма можно назвать скорее попыткой выдать желаемое за действительное. Традиционный либерализм никогда не видел для себя в американском рабстве в то время как современная американская концепция "прав человека" собственно и родилась в борьбе за отмену пережитков рабовладельческого строя в американском обществе первой половины ХХ века.

Изначально в американский обиход лозунг борьбы за права человека и признания равенства и достоинства всех граждан независимо от пола и расы ввели не либералы, как принято думать, а западноевропейские и американские социал-демократы и коммунисты первых десятилетий ХХ века, которые в американской мифографии традиционно малюются с песьими головами. Так видный деятель лейбористской партии Великобритании Гарольд Ласки (1893—1950) писал, что в западных странах, объявивших себя "демократиями" избирательные права малоимущих имеют во многом декларативный характер: "Граждане бессильны перед лицом эффективно действующей централизованной власти". Ласки сделал и более общий вывод: "Капитализм — читай современная либеральная модель общества — несовместим со свободой". Не согласился Ласки и с либеральным вариантом концепции "правового государства". По его мнению, для того, чтобы стать действительно правовым, государству необходимо признать и обеспечить своим гражданам такие естественные права человека, как право на прожиточный минимум и достаточный досуг и право на социальную защищенность.

Кстати, такая интерпретация проблемы прав человека, которая условно может быть названа "социал-демократической", ближе, чем либеральная, к тому, что дословно изложено во Всеобщей декларации прав человека, принятой резолюцией 217 А (III) Генеральной Ассамблеи от 10 декабря 1948 года. В ней, среди прочих, зафиксированы и такие социальные права человека как право на труд с достойной заработной платой и право на защиту от безработицы (Всеобщая декларация прав человека. Статья 23), так и право на бесплатное и равно доступное образование (Всеобщая декларация прав человека. Статья 26).

Однако в США, в которой оправдание расовой сегрегации и социального неравенства старались найти даже в Нагорной проповеди, лозунг "прав человека" был объявлен "левым" и его удалось маргинализовать на десятилетия. Когда же к началу 1970-х годов стало ясно, что этот лозунг представляет собой мощное идеологическое оружие, президент Картер попробовал "оседлать" популярную риторику, применив ее для достижения целей, уже не имеющих никакого отношения к борьбе за права негров.

И тогда этот лозунг был взят на вооружение американской машиной внешнеполитической пропаганды. На вопрос миллионов раскольниковых во всем мире: "Я — тварь дрожащая, или право имею?", Картер ответил совершенно однозначно: "Имеешь право!", чем завоевал симпатии политически наиболее активного человечества. Подобно удаву из известного мультфильма, передавшему мартышке привет, Картер ни к чему себя не обязывал и ничем не жертвовал, но зато подарил политически активной массе "хорошее настроение" и перспективу карьерного роста.

По ходу дела всё, мешающее успешной пропаганде в соответствующей среде, отсеивалось. Те права, изложенные в Декларации прав человека, реализация которых требовала бы от власти усилий и умения, — такие, как "право на труд и на отдых", — были осмеяны и торжественно выброшены "на помойку". Вместо этого упор был сделан на "экономические и политические свободы", для достижения которых, якобы, достаточно максимально возможного сокращения роли государства. Не беда, что плата за эти декларируемые виртуальные свободы оказалась непомерно велика и нередко приводила к сокращению имевшихся у граждан возможностей, то есть — к фактическому урезанию их реальной свободы.

В то же время, если проанализировать, кто может в наибольшей степени воспользоваться теми свободами, которые в первую очередь защищаются либеральной концепцией "прав человека", то мы увидим, что это достаточно узкие слои. "Экономические свободы" дают возможность им увеличивать свое политическое влияние, а вместе с ним и богатство. А "свобода слова" в либеральном толковании — оборачивается в первую очередь ничем не ограниченной возможностью лоббировать свои интересы, часто в ущерб интересам других граждан, манипулировать общественным сознанием, не опасаясь при этом попасть за решетку за сознательную дезинформацию.

С течением времени концепции прав человека было сделано и дополнительное "обрезание", чтобы она получше подходила к прокрустову ложу либеральной догматики. Это обстоятельство отметил архиепископ Кирилл в своем недавнем выступлении на X Всемирном Русском Народном Соборе, приведя следующий пример: "В 2005 году Парламентская Ассамблея Совета Европы приняла резолюцию "Женщины и религия в Европе", в которой говорится: "Свобода вероисповедания ограничена правами человека". Это утверждение ставит религиозную жизнь в подчиненное положение по отношению к правам человека"⁽³⁾.

Таким образом, взятый на вооружение американским государством в 1970-е годы лозунг "прав человека" на поверку оказался серьезно урезанным списком давно известных прав, зафиксированных во Всеобщей декларации прав человека. В этом обрезанном виде современную американскую концепцию "прав человека", широко предлагаемую на экспорт, уже вполне правомочно называть именно либеральной, отмечая ее серьезное отличие от изначальной концепции прав человека, в которой эти права понимались гораздо шире.

Если копнуть еще глубже, такая кастрированная и ни к чему не обязывающая Америку интерпретация понятия "свободы" и "прав человека" — на самом деле оказывается единственно возможной с точки зрения американской элиты. Иная трактовка, предполагающая подкрепление декларативных свобод серьезными гарантиями их осуществления, неизбежно потребовала бы от США в качестве платы за симпатии изменения системы неравноценного обмена, передачи технологий и гораздо больших экономических жертв ради благополучия слабейшей части человечества, да и слабейшей части самого американского общества. Но именно этого американская элита не желает, и именно для того, чтобы увильнуть от подобных шагов США постарались переключить внимание неамериканского человечества на "борьбу за свободу и демократию", — то есть на борьбу за виртуальную свободу, которая только отвлекает неамериканские нации от все более жесткой борьбы за ресурсы и реальные рычаги международного влияния.

Между тем, проводя такую политику, США во всем мире предоставляют редкую возможность тем, кто "был ничем", стать "политическим субъектом", дерзающим тасовать правила игры хотя бы даже и на своем крошечном, выделяемом из Вашингтона, политическом поле. Платой за возможность поиграть в политику является лояльность Вашингтону. Таким образом, несмотря на свой имидж слабого политика, активно пропагандируя американскую концепцию "прав человека", Картер в значительной мере оживил международную политику, введя в нее определенную пропагандистскую инновацию. Республиканец Рейган перехватил правозащитные лозунги демократов, придав им оттенок воинственности.

Впоследствии, в перестроечном СССР лозунг "прав человека" стал тараном для ворот вертикальной мобильности, почти полностью затромбированных в эпоху застоя. Он позволил захватить власть в стране "демократам": наиболее конъюнктурной части старой элиты, быстрее других сориентировавшейся в неожиданно возникших карьерных возможностях. Однако вскоре выяснилось, что политические силы, пришедшие к власти под либеральным лозунгом "прав человека", вовсе не думали расширять реальные свободы граждан своих стран, а лишь использовали этот лозунг в борьбе за власть.

Сейчас, когда либеральная концепция распространилась весьма широко, оттеснив социализм с позиций "универсальной системы ценностей", она уже давно перестала быть инновацией. Вновь можно наблюдать глобальный политический застой, а вместе с ним — и потребность в новых политических инновациях. Этот застой воспринимается многими, как "разочарование в либеральных ценностях", неудовлетворение "засильем глобализма" и "крушение надежд". В своих узких рамках либеральная по форме и монополярная по содержанию мировая политическая система не оставляет места для политической субъектности и "права на свою собственную историю" огромному большинству народов и культур. Им лишь предписывается действовать в канве доминирующей политической догматики ("победившего капитализма", "прав человека", "свободного общества" и проч.), к выработке которой они не имели никакого отношения.

Естественно, русский народ не может примириться с попытками отодвинуть его на задворки истории. Витающее в воздухе ощущение кризиса мировой системы дает еще один шанс для восстановления позиции России в качестве одного из моральных центров человечества, за право называться которым борются сильнейшие мировые культуры.

Как мы уже показали выше, американская концепция "прав человека" не универсальна. Она лишь фиксирует совершенно определенную, сложившуюся в середине ХХ века в США систему ценностей, при этом деформируя ее для большего удобства внешнеполитического применения. И вот сейчас после продолжительного периода ослепления в мире начинает созревать понимание ограниченности этой концепции. Выступление главного идеолога РПЦ митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла на X Всемирном Русском Народном Соборе еще более оттенило эту картину всеобщего "пробуждения от сновидений". Вместе с тем, трудно не согласиться и с его выводом о том, что права человека в принципе "служат благу". Поэтому совершенно естественно, что национальной альтернативой либеральной концепции "прав человека" может быть только другая, более широкая, концепция прав человека.

Если основываться на последних заявлениях митрополита, отличия русско-православной концепции прав человека от либеральной состоят в следующем: "Религиозная традиция содержит в себе критерий различения добра и зла. С точки зрения этой традиции, не могут признаваться в качестве нормы: насмешки над святыней, аборты, гомосексуализм, эвтаназия и другие виды поведения, активно защищаемые сегодня с позиций концепции прав человека".

Говоря о необходимости некоторого ограничения свободы, митрополит обратился к языку морального запрета. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что этот традиционный религиозный язык в большинстве случаев можно логически корректно перевести в разговор о балансе прав и свобод разных людей. Например, когда глава семьи под напором патологического увлечения идет в открывшееся поблизости от его дома казино и проигрывает все семейные ценности, оставляя детей и жену без средств к существованию, — это плохо не только потому, что противоречит религиозным установкам. Это плохо еще и потому, что он урезает право других членов семьи на достойное материальное существование, отбирая реальную свободу в совершенно конкретном объеме потерянных финансовых возможностей. Поэтому ограничение свободы азартных игр по религиозным соображениям вполне соответствует универсальному принципу, формально (но при этом сугубо избирательно) провозглашаемому и либерализмом: свобода человека не ограничена только до тех пор, пока не ограничивает свободы другого человека.

Этот лозунг, кстати, не является монополией либералов: он давно записан во Всеобщей декларации прав человека. Приведем полностью соответствующую статью Декларации: "При осуществлении своих прав и свобод каждый человек должен подвергаться только таким ограничениям, какие установлены законом исключительно с целью обеспечения должного признания и уважения прав и свобод других и удовлетворения справедливых требований морали, общественного порядка и общего благосостояния в демократическом обществе" (Всеобщая декларация прав человека. Статья 29 п. 2).

Как видим, в Декларации отмечены как необходимость признания и уважения прав и свобод других людей, так и возможность ограничения прав и свобод "для удовлетворения справедливых требований морали, общественного порядка и общего благосостояния". Эта необходимость ограничения свободы обусловлено тем, что всякое осуществление прав, грозящее разрушить общество, следует считать угрозой свободе, поскольку гарантией реализации свобод являются эффективные общественные институты, в том числе, институт морали. В случае угрозы этим институтам может возникнуть необходимость ограничить право одних членов общества на основании того, что его осуществление угрожает правам других.

Так, согласно Всеобщей декларации прав человека, каждый человек, вне зависимости от его вероисповедания и национальности, имеет право на неприкосновенность своего жилища, своей чести и репутации (Всеобщая декларация прав человека. Статья 12). И точно так же, как граждане имеют право находиться в публичных местах в нормальной культурной среде без мата и хулиганства, они имеют равное право оградить себя от посягательства на мораль в виде оскорбления их святынь. Это вещи одного порядка и они, безусловно, имеют отношение не только к религиозным установкам, но и к правам человека. Две эти субстанции — мораль и право — на самом деле неотделимы друг от друга: мораль — это часть системы поддержания свобод и реализации прав индивидуума. Без морали, как мы убеждаемся на каждом шагу, права человека оказываются попранными неограниченной свободой.

Так, оскорбление религиозных святынь — оборачивается разрушением духовного окружения верующего человека. Это как если бы разрушить церковь, осквернить алтарь и утварь и после этого сказать верующему, как ни в чем не бывало: "Твоя религиозная свобода не нарушена, ты свободен отправлять свой культ". Однако все это оказывается вполне допустимым, если придерживаться либеральной интерпретации прав человека. Тому же, кто понимает права человека более широко, ясно, что разрушение духовного "жилища веры" является грубым нарушением права на свободу вероисповедания. Однако по либеральному разумению такие претензии объявляются ничтожными.

Следует также отметить, что другая заявленная РПЦ точка зрения — о том, что осуществление прав человека должно сочетаться с исполнением им своих обязанностей перед обществом, — также в полной мере соответствует положениям Всеобщей декларации прав человека, в которой четко указано: "Каждый человек имеет обязанности перед обществом, в котором только и возможно свободное и полное развитие его личности" (Всеобщая декларация прав человека. Статья 29 п. 1). При этом данное положение Декларации полностью выпадает из рамок либеральной концепции.

Другая особенность либеральной интерпретации прав человека — ее сугубый европоцентризм и американоцентризм. Эти качества неизбежно ведут также к оправданию ограничения свободы целых религиозных групп, народов и культур иметь свое собственное представление о том, что есть хорошо, и что есть преступление. Если руководствоваться таким узко-национальным пониманием универсальных прав человека, то получается, что ограничение права заключать гомосексуальные браки — это ограничение свободы, а оскорбление чувств верующих определенных конфессий путем публикации карикатур — это никакое не ограничение, поскольку этим никакие, закрепленные в датском законодательстве, юридические права не нарушаются. Таким образом, универсальное человеческое право подменяется положениями и практикой конкретного национального законодательства: если с ним противоречий не имеется, нарушения прав как бы и нет вовсе… Что об этом думает законодатель других стран наций, вообще в расчет не принимается.

После этого неудивительно, что аналогичная риторика применяется для защиты тезиса об "успешности перехода Ирака и Афганистана к свободе и демократии". На основании того, что в этой стране формально объявлены гражданские свободы и право голосовать, возвещается наступление "демократии" и "прогресса с соблюдением прав человека". Ничего, что жители страны гибнут сотнями тысяч, а их жилища разрушаются, — ведь при этом не нарушаются никакие американские законы. А если они и оказываются нарушены, как в случае садистских оргий в тюрьме Абу-Грейб, американский суд быстро исправит нарушения. Ковровые бомбардировки мирного населения не запрещены американским законодательством — значит, это вообще не преступление…

Приведенные примеры показывают, что существующая и доминирующая в мире интерпретация прав человека не соответствует воле большинства населения земли и будет так или иначе изменена. Исходя из признания такого объективного обстоятельства, как ограниченность ресурса свободы, мы неизбежно придем к заключению, что список прав и свобод человека нуждается в структурировании и систематизации приоритетов. Нам представляется естественным, что наряду с правами верующих, о которых упомянул митрополит Кирилл, в усилении своего значения в современной России нуждаются, прежде всего, такие неотъемлемые и закрепленные в международных документах права человека, как право трудиться за достойную зарплату и право на социальную, медицинскую и юридическую защищенность.

Что касается международной арены, то из грядущего краха монополярной системы извлечет максимальную выгоду тот, кто сумеет предложить наиболее привлекательную для мирового сообщества альтернативу либеральной концепции "прав человека", кто сможет решительно повести мировую политику вперед, взломав опостылевший народам статус-кво и без всякого сожаления отряхнув прах старого мира со своих ног.