О чудо… Сколько вижу я красивых созданий!
Как прекрасен род людской…
О дивный новый мир, где обитают такие люди!
Шекспир, «Буря»
Некогда, гуляя светлым утром по кампусу Стэнфордского университета, набрел я на удивительную скульптурную группу, созданную Роденом, в которой присутствовал знакомый Мыслитель, правда, в измененных пропорциях и своеобразном окружении.
Нечто странное, даже тревожное чувствовалось в на редкость впечатляющем творении мастера. Центром же композиции было другое изваяние — гигантские медные двери, притягивавшие взоры скульптурных персонажей.
В подобном хоре Мыслитель выглядел иной персоной, нежели его общеизвестный, знаковый образ. Скульптурный ансамбль, выстроенный на площадке калифорнийского кампуса, являл собой сакраментальное: «я увожу к отверженным селеньям…»
И вовсе не Данта изображал сидящий у притворенных врат «Мыслитель».
ЗА ПРЕДЕЛОМ КОНЦА ИСТОРИИ
Смотри, как колеблется на оси потрясенный весь мир;
смотри, как земля и море во всей их необъятности,
и небо со своим глубоким сводом, и вся природа
дрожат в надежде на грядущий век
Вергилий
Сегодня с приметами исторической новизны люди соприкасаются повсеместно и постоянно, причем ощущают данное свойство времени жители не только постсоветского пространства.
К тому же культурная, социальная, экономическая реформация, кризис привычных стереотипов и сполохи социальной новизны, призраки и признаки мировоззренческой революции, напряженный поиск версий нового миропорядка — все это уже было содержанием прошлого столетия. Век нынешний, однако же, привнес в данный реестр свои нелицеприятные сюрпризы, предоставив, кажется, редкий шанс почувствовать гул настоящей исторической тектоники, дрожь сдвигающихся плит цивилизации.
Провозглашение независимости Косово — а, главное, признания этой независимости центрами влияния на планете — именно из-за неординарности, остроты данной ситуации, клубка сошедшихся в клинче сил, невнятицы и разноголосицы принципов, декларируемых в качестве побудительных мотивов (в том числе вследствие пестроты игроков), — все это вместе взятое, если и не прояснило до конца характер совершающегося глобального переворота, то все же заставило задуматься, обратило на него внимание.
Косовская ситуация — это не этносоциальная проблема (точнее, не только этносоциальная), и даже не чисто европейская головная боль: скорее, ставшая видимой вершина айсберга, раздирающего бок «Титанику» Модернити. Это обретающий все более сгущающуюся плоть призрак иного мироустройства и следующего акта исторической драмы, на сей раз разворачивающегося не столько под звучащие в унисон фанфары глобализации, сколько то ли под какофонию, то ли полифонию обновленного универсального бренда: глокализации.
Новый разомкнутый мир меняет привычную политическую геометрию, утверждая в человеческой вселенной собственные пространственно-временные координаты. Покинувшее стартовую линию поколение потенциальных суверенов, проходя транзитные стоянки наподобие «Европы регионов», шаг за шагом объединяет в глобальную политическую целостность мировое сообщество глокальных претендентов на власть, услышавших звук призывающего к действию горна и ощутивших в крови жар субсидиарной аритмии…
В глобальном казино пересдача карт истории влияет не только на позиции десятков выпестованных в прежнем историческом кувезе игроков, воспроизводящих — при всем очевидной новизне — траектории и логику стандартного понимания суверенитета. Однако новый социальный быт по своему легитимирует также автономию трансграничных сетей и космополитичных терминалов, вызревающее сообщество корпораций-государств и прочих деятельных агентов/субъектов перемен, ощутивших под ногами плоть и почву будущих делянок повседневности.
Другими словами, речь идет о глобальном переустройстве мира, которое само по себе не является новацией, однако постепенно проясняясь, становится очевиднее и для прочей «публики в зале».
* * *
Между тем сталкиваясь с радикальностью перемен, ощущая ускорение бега времени, все так же читаешь тексты и слышишь речи написанные и произносимые на прежнем языке, которые ведутся при помощи привычного категориального аппарата.
Реляции о совершающихся исторических событиях, да и сама феноменология борьбы за «новое небо и новую землю» обильно оснащены приставками «пост», «нео», «анти», «транс», «квази», «мета», которые. фиксируя новизну, ничего, в сущности, не говорят о ее сути. И порою лишь застилают око и затемняют горизонт грядущего эона.
Привычный терминологический сервиз последних десятилетий: постиндустриальное и информационное общество, социальный постмодерн, новый мировой порядок, конец истории, столкновение цивилизаций, равно как иные ярлыки и этикетки, прилагаемые к событиям, порою напоминают скорее ярмарку тщеславия, нежели свидетельствует об интеллектуальной прозорливости либо пророческом даре. Но все это вместе взятое по-своему повышает ставки на рынке рационального прогноза и методов постижения стремительно усложняющейся реальности.
Прошлое и будущее не существуют сами по себе как автономные пространства, настоящее — это дверь, переступая порог которой, люди переходят в будущее. И все эти логические разделения слиты в едином потоке времени, стянуты берегами разноплеменного общежития, будучи объединены единым субъектом действия — человеком. Разделяют же социальное время на крупные сегменты-эпохи меняющийся склад ума, большие замыслы судеб стран и людей, различным образом толкуемые ими цели земного бытия. И еще, наверное, некий метафизический промысел.
Так что перемены в мировоззренческом строе и общественной психологии по крайней мере не менее важны, нежели материальная, событийная жизнь общества, ибо они-то, в конечном счете, являются зернами исторических переворотов.
Разнообразие форм и алгоритмов обустройства практики есть не что иное, как зримое воплощение богатств социальной ментальности — проросшие зерна той странной субстанции, которая, по выражению известного историка (Жака Ле Гоффа), есть нечто общее между Цезарем и последним солдатом его легионов, святым Людовиком и крестьянином, пашущим землю, Христофором Колумбом и матросами на плывущих каравеллах.
Человечество, балансирующее сегодня на краю познанной реальности, ощущает подчас в груди дрожь и волнение конквистадоров, не имея ни достоверных карт грядущей эпохи, ни прочерченных маршрутов в будущее.
Мир, в котором мы обитаем, — это лишь порог, историческое трансграничье, «диахронный лимитроф», объединивший канувший в Лету континент Модернити с возникающей из отошедших вод истории неведомой Атлантидой. Хроники переходного периода перечеркивают прежнюю систему исторической записи — HistoriesApodexis. Качества же фиксации реальности, столь характерные для уходящей эпохи — категориальность, выверенность оценок — в редакции подвижного бытия становятся не слишком модными раритетами и в конечном счете выбрасываются на свалку.
Дискуссии о постсовременной цивилизации или менее обязывающее обсуждение цивилизационной реформации могут в этих условиях являться как тривиальной данью ритуалам времени, но они также имеют шанс оказаться чрезвычайно взрывчатой, революционной темой. Совсем не риторический вопрос современности — чтo, собственно говоря, понимать под «постсовременной цивилизацией».
Если это очередная социально-культурная метаморфоза широко распространившегося по планете эона, то подобные процессы не раз, не два происходили на протяжении двух тысячелетий. Если же в данное понятие вкладывать буквальный смысл явления призрака принципиально иной мировоззренческой и социальной конструкции, то мы, конечно, присутствуем при драматичном и революционном событии.
* * *
Между тем подобное толкование все чаще ощутимо в дискуссиях о переменах, происходящих на планете.
Более того, речь идет, по-видимому, о зарождении иной цивилизации не только в том широком смысле, который был привнесен в определение категории в конце ХIХ века как тема культурно-исторических типов, культурных суперсистем, субэкумен (что позволило, к примеру, Арнольду Тойнби насчитать двадцать с лишним цивилизаций), но в русле изначального, более узкого, универсального словоупотребления термина, идущего от маркиза Мирабо.
Здесь мы вплотную приближаемся к парадоксу, невольно трансцендируя и переосмысливая значение понятия, заключенного в последовательности «дикость—варварство—цивилизация», предполагая, таким образом, возможность некоего четвертого состояния общества.
Саму же историю цивилизации (в том числе в значении становления, расцвета и упадка городской культуры) можно, в конечном счете, свести к двум протяженным периодам.
Один — это возникновение и развитие культур древнего мира, причем как восточных, так и античных, т.е. всего того обильного разнообразия, которое можно объединить понятием традиционная цивилизация (традиционная культура).
И второй — становление и развитие в течение двух тысячелетий универсальной христианской цивилизации, PaxChristianum, культуры Большого Модерна, которая пройдя ряд метаморфоз стала со временем глобальной, реализовав посредством принятых и воплощенных — с различной спецификой, полнотой и успешностью — кодов модернизации (осовременивания).
Именно данная форма человеческого общежития пребывает сегодня в системном кризисе и состоянии трансмутации.
* * *
Христианская цивилизация развивалась, декларируя особый статус человека и формируя соответствующую среду действия. Однако новое мироощущение, оплодотворяя Ойкумену, не раз и не два срывалось в длительные заблуждения и затяжные кризисы.
Вектор развития современной цивилизации — обретаемая людьми свобода, которая оценивается также мерой возрастания их формального могущества. И подобная констатация оказывается чреватой двусмысленными следствиями.
Кризис культуры, несовпадение внутреннего мира человека с техническими возможностями, нелинейные траектории развития предопределили воспаления и разрывы социальной ткани, усиливая предчувствие грандиозной исторической метаморфозы.
Анализ глобальной трансформации — одно из главных направлений социогуманитарных дисциплин, тем более что коррозия прежних ценностей и институтов грозит превратить мир в калейдоскоп, сотрясаемый экспериментами по отысканию «золотой формулы» нового порядка. И сегодня, находясь в прихожей третьего миллениума, мы, действительно, наблюдаем генезис будущих культурных и социальных клише, кодов управления, ценностных мотиваций, их конкуренцию, симбиоз.
Дело, однако, не только в умножении горизонтов практики и столкновении социокультурных моделей. С ростом мощи цивилизации повышается уровень ее обременений, возрастает реестр рисков, причем осколки высокоорганизованной системы, сложных технических систем способны порождать чрезвычайно масштабные катастрофы.
ГОСУДАРСТВО И ТРАНСФОРМАЦИЯ
При демократии власть — это влияние…
Но в чистейшей форме такое влияние
может заключаться просто в тихом совете…
Фредерик Форсайт
Проблема трансформаций в сфере политики определена многими причинами: изменениями в стилях управления, деформацией институтов представительной демократии и публичной политики, появлением иных влиятельных субъектов действия, транзитом форм государственности и суверенитета.[1]
В недрах межгосударственных связей возникают специфические коллизии. Происходит коррозия национально-государственной системы, которая сказывается на статусе и амбициях бюрократических структур, в то время, как прежнее поколение международных организаций, наподобие ООН и ряда афиллиированных учреждений, переживают затяжной, возможно, фатальный кризис.
Иной тип мирового управления — деятельная транснациональная среда, пребывающая в становлении и в узком смысле состоящая из разнообразных ТНК и ТНБ, иных корпораций. То есть, которую можно было бы счесть экономической, но тут необходим какой-то семантический сдвиг для фиксации специфики нарождающейся реальности.
Уместнее, наверное, на сегодняшний день определить ее как геоэкономическую, поскольку речь идет все же не просто о новых формах хозяйственной деятельности, а о системе управления и власти. Иначе говоря, проявляется феноменология, которая содержит потенциал властных функций, выходящих за рамки производственных и рыночных связей и все более соотносящихся с политической стороной жизни общества.
В ХХ веке проявилась выраженная тенденция к слиянию политических институтов с экономическими, стремление восстановить контроль над экономической деятельностью, реализовав в этой сфере тот или иной грандиозный управленческий проект.
Методы хозяйствования при этом существенно разнились: от явных, грубых форм администрирования, свойственных социалистической и корпоративной моделям государственности, до гораздо более гибких форм косвенного управления, проклюнувшихся в системах финансового контроля или в некоторых модификациях современного поколения ТНК. (Впрочем, генезис квази-государственности ТНК можно отследить еще ко временам Ост-Индской компании, когда феномен проявился даже ярче: компания обладала собственными вооруженными силами и флотом, правом объявлять войну и заключать мир, учреждать судопроизводство, чеканить монету, управлять территориями, создавая администрации, занимавшиеся сбором налогов и т.п.)
Так что наряду с витринным конфликтом прошлого века между «социализмом» и «капитализмом» на протяжении столетия развивался менее очевидный, но, пожалуй, более универсальный процесс подавления экономического многоголосья, компрометации либерализма, вводя в данную сферу разнообразные формы контроля и управления. [2]
Выстраиваемый посредством подобных административных методов политический строй обладает, однако же, заметной ригидностью, представляя (вполне в русле просвещенческой парадигмы) скорее механизм, нежели организм. Между тем в окружающем мире — причем, как в экономике, так и в политике — все более заметную роль играет альтернативная генерация организационных схем и методов управления. В частности то, что может быть определено как хаососложность и теория самоорганизующейся критичности, проектная и сетевая культура.
* * *
В новом мире ощутимо, подчас агрессивно проявляются неформальные центры влияния и силы чрезвычайно широкого спектра, являющиеся источниками энергичного социального действия.
Непубличная власть, владея сложными схемами организационного и хозяйственного управления, наращивает мощь финансово-правовых кодов, усиливает их изощренность, проделывая впечатляющую эволюцию от господства над материальными объектами к управлению социальными субъектами, все более сливаясь с привычными формулами власти.
Подобная диархия пронизывает практически всю социальную феноменологию — политическую, экономическую, правовую, подчеркивая ее транзитный характер.
Сегодня можно составить обширный реестр близких по предмету, но разных по содержанию явлений и институций, связанных с жизнью современного человека, что указывает на неочевидное, но действенное присутствие в ткани общества несхожих организующих принципов (аттракторов).
Скажем, гражданское общество и общество массовое; демократия представительная и управляемая; либерализм, понимаемый как свобода и полнота прав личности, и неолиберализм как универсальность ценностей рынка, акцентирующая функциональный аспект индивида и предприятия (т.е. фактический субъект неолиберализма — не личность, а предприятие). Наконец, национальный суверенитет и складывающаяся на совершенно иных принципах корпоративная система мировых связей.
В экономике же за последние десятилетия проявился столь широкий спектр новаций — объединяемых, в частности, понятием «новая экономика» — что непросто даже пытаться их перечислить. Но к экономике мы еще вернемся.
* * *
Трансформации охватывают также сферу культуры.
Ее плоды все чаще позиционируются и рассматриваются как особый интеллектуальный ресурс, своеобразное сырье для информационных и коммерческих проектов.
Основное внимание при этом уделяется не трансценденции быта и бытия, но, скорее, аранжированию креативного материала. Стратегическая же цель видится не в опознании смысла жизни, а в системной организации и улачной дистрибуции специфического ресурса.
Соответственно и усилия индивида направлены не на обретение полноты личности, а на расширение пространства собственной актуализации.
В результате культурное наследие человечества превращается в компоненты трансформера а la Lego, текущие штудии — в чем-то схожую с логикой ленты Мёбиуса игру в бисер либо конвейер массовой культуры. И, как следствие, распространяется феномен фрагментарного, клипового сознания. Так что читать толстые романы не то чтобы не модно, но порою становится физически затруднительно.
Происходит декомпозиция культуры с экстенсивной эксплуатацией достижений, рассматриваемых как элементы сборки, их произвольная реконструкция в соответствии с конкретной задачей. Причем, случается, противоположного свойства.
К тому же создатель культурного объекта или его продюсер, нередко заранее учитывая маркетинговую стратегию, встраивают ее компоненты в художественную ткань.
* * *
Многоликая, чуть ли не турбулентная феноменология перемен способна, однако, обезличить, растворить в массе ярких, но второстепенных деталей проклюнувшееся своеобразие культурного генома и оригинальной специфики складывающегося мироустройства.
Происходящие изменения в социальной и культурной жизни можно, конечно же, объяснять усиливающейся прагматизацией бытия, что зачастую и делается. Действительно, часто приходится сталкиваться со следующей точкой зрения: долгое время в мире доминировали ценности, а сейчас начинают превалировать интересы, т.е. происходит движение от сущности к видимости и, в конечном счете, энергичное уплощение цивилизации.
На первый взгляд дела обстоят именно таким образом.
Однако можно ли всю феноменологию перемен объять подобной тотальной рационализацией? Пожалуй, нет. Это было бы достаточно поверхностным прочтением возникающего культурного текста. Помимо очевидного упрощения и даже примитивизации мы имеем дело с интенсивным процессом социального творчества, со сменой социокультурных амбиций и ожиданий, с многообразными проявлениями специфичного мироощущения, оригинальным переосмыслением системы взаимоотношений: человек—мир—Бог.
Попробуем перечислить первые приходящие на ум реалии современного мироустройства: феномен массового общества, неолиберализм, управляемая демократия, поствестфальская система международных отношений, унификация и транспарентность национальных правовых систем, элементы глобального управления, сетевые организации, финансовая экономика, виртуальная реальность… А также ряд явлений, связанных с кодексом политкорректности: от феминизма, утверждения полноты прав сексуальных и любых других меньшинств, права распоряжаться собственным телом (аборты, фетальная терапия, новые репродуктивные технологии, смена пола, генетические манипуляции, в перспективе — клонирование) до легализации эвтаназии, легких наркотиков и т.п.
В данном собрании коррекций прежней ценностной и правовой системы просматривается дерзновенный комплекс, ломающий горизонт идеалов христианской секуляризации. Комплекс, который базируется все-таки не на плоских интересах, а на разветвленной и глубокой системе каких-то иных ценностей, неотчетливых, укрытых до времени инерцией жизни и эклектикой повседневности.
* * *
Что все это означает?
Быть может, дело в том, что обретенная на пике христианской культуры универсальная свобода, в конечном счете, предопределила наступление неминуемого в данной логике момента легализации иных кодов бытия.
И то, что наблюдается сегодня, есть не что иное, как неизбежное смещение времен, смешение цивилизации и одичания (но это уже не прежняя цивилизация, как и не прежняя дикость), плавильный тигель нового, синкретичного состояния общества — альтернативной цивилизации, где человеку будет дано распорядиться свободой как никогда и одновременно испытать небывалое угнетение.
Вообще-то складывается парадоксальная ситуация, когда материальные успехи цивилизации с точки зрения прежних прописей истории постепенно лишаются изначального смысла и замысла…
Но вглядевшись в калейдоскоп, начинаешь различать, как сквозь игру повседневности, за политическими и экономическими бликами проступает облик некой неопознанной культуры, и нам остается лишь распознавать этот лик.
Правда, возникают проблемы: с некоторых пор исследователи инстинктивно избегают делать слишком широкие, тем более метафизические обобщения, а явления все чаще рассматриваются в функциональном ключе, по возможности выдерживая дисциплинарные разграничения мировоззренческих тем, социальных дисциплин и культурологии.
В свою очередь, сокращение горизонта рефлексии, утрата вкуса к большим смыслам (в немалой степени поддерживавшегося в прежние времена традицией богословия) приводит к тому, что политические и экономические закономерности нередко воспринимаются как самостоятельные, автономные и даже суверенные универсалии.
И даже едва ли не как инвариантные, «стадиальные» динамические модели для всех культур и на все времена. А происходящие в обществе изменения — как следствие самостоятельной, автономной, хотя и со сбоями, работы механизма истории, то есть как чуть ли не механический и по-своему заранее гарантированный результат.
Посему, чтобы прочесть актуальный социокультурный черновик, опознать смутную, наспех начертанную культурную новацию, приходится отступать на шаг, освежив в памяти мнения и суждения той поры, когда в обществе еще царила тяга к широким метафизическим и культурологическим обобщениям.
* * *
Однако даже привычно поминаемая в этой связи веберовская шинель становится тут узковатой.
Макс Вебер, как известно, затрагивая тему становления современности, рассуждал о протестантских корнях капитализма. Но если внимательно вчитаться в строки работ, можно сделать несколько уточнений — к примеру, речь идет не столько о протестантских корнях вообще — тем более в масштабе всей Европы, а не преимущественно Германии — сколько, главным образом, о кальвинистских (и еще о влиянии американских пуританских сект). Разница, впрочем, на первый взгляд, вроде бы незначительная.
Но можно вспомнить также другие его оговорки, например, о применимости корпуса рассуждений лишь к предыдущей фазе денежного строя, а отнюдь не к процессам, обозначившимся к началу ХХ века: «…в настоящее время действительно не может быть и речи о какой-либо обязательной связи между… “хрематистическим” образом жизни и каким-либо целостным мировоззрением». А ниже провозглашается нечто даже более радикальное: «…капитализм, одержав победу, отбрасывает ненужную ему больше опору». [3]
Обозначенные выше, да и некоторые другие различия между рассуждениями ученого и стереотипами, распространенными сегодня в обществе, позволяют уловить некий вектор. Направление мысли, следуя которому, можно обнаружить второе дно, связанное с идеологией социального постмодерна — той самой отрывочной скорописью, претендующей на роль сакрального текста новой цивилизации.
В нынешнем, трансформирующемся мире капитализм Модернити, капитализм «веберовский», «цивилизованный» утрачивает привычный облик. Прежняя его оболочка, устойчиво увязываемая с протестантской этикой, теряет черты христианской цивилизованности, возвращаясь к некоему изначальному состоянию — капитализму «варварскому», «незападному», но уже в постмодернистской и непознанной ипостаси.
Ариаднова же нить и рабочая гипотеза данного рассуждения заключается в следующей посылке: возводимая в недрах общества антропологическая и социальная конструкция имеет глубокий и более древний, нежели протестантизм, мировоззренческий фундамент, который, на наш взгляд, принадлежит гностицизму.
И соответственно постхристианский универсум, чей облик с каждым днем становится обстоятельнее и четче, может быть определен с точки зрения его начал и постулатов как гностическое мироустройство.
[1] Подробнее см. доклад Александра Неклессы «Метаморфозы государственности. Социокультурная и политическая мобильность в условиях цивилизационного транзита» представленный на международном семинаре «Культура и мобильность» Ассоциации институтов культуры европейского союза (EUNIC) (Брюссель, 23 января 2008 г.)
[2] Александр Неклесса. Новый амбициозный класс. Кто осуществит новую сборку мира? (Введение в тему).
[3] Вебер М. Избранные произведения. — М., 1990, с.91.
