Во время забастовок Франция более чем когда-либо напоминает государство, разрываемое гражданской войной: сожжёные каркасы парижских автомобилей, далёкие выстрелы, разгромленные лавки, этнические банды, перебегающие от одного подъезда к другому, толпы дегенаративных мещан-автохтонов и их длинноволосых отпрысков, издали похожих на двуногих существ, однажды встреченных Гулливером в Гуигнгнмии, полицейский кордон вокруг Сорбонны, из-за которого не пройти к дому, где некогда жил Мандельштам. А недавно, в Лувре, на подоконнике, брошенный забастовавшими реставраторами, вдали от видеокамер наблюдения, сидел на четверть выбеленный одноухий египетский кот времён XIX-oй династии и смотрел на миттерановы пирамиды — таким грустным взором, что мне подумалось : "A не приютить ли мне его?" Уверен, что ни один из частично бастовавших охранников не воспрепятствовал бы моему сострадательному поступку.
Бродить так с кастетом в кармане по полупустому, солнечному, гулкоотзывчивому городу сущее удовольствие, — в особенности, по пустынному острову Сите, где, около дворца правосудия с опереточным жандармом у входа, наполеоновскими вензелями и безносой мужеподобной Фемидой на фасаде, замерло, поднявши львиную лапу над позабытыми забастовщиками щипцами, шестикрылое чудище.
Думается легко, да и почему бы не задуматься, например, о том, какое будущее ожидает Францию, и, возможно всю западную часть моего континента вместе с ней?
Что заставляет страдать Францию помимо застарелой и давно ставшей хронической болезни европейца, заключающейся в довольно-таки шизофренически упорном убеждении в "добродетели человека": в оптимистическом желании не признавать, что "человек" этот — "дурен" настолько, что ему постоянно необходим моложавый костлявый пророк (пророк также "медиатизированный", т.е. по возможности совершивший несколько чародейств, но не здесь, а где-нибудь подальше отсюда!), которого он, "человек добродетельный", с наиестественнейшим восторгом, прибивает к кресту, садиться к его подножью, и ждёт либо смерти распятого, либо очередного чуда?
Но чудес не происходит. Пророк умирает. А "человек" с сознанием выполненного долга направляется домой, ужинать, — как вот эти парижские демонстранты, свернувши свои изначально красные, но за последние четыре десятилетия изрядно порозовевшие знамёна.
Вера западного человека в "добродетель" обязывает его ещё и к "справедливости", — конечно, отнюдь не по отношению к самому себе (или себе подобным), но, — к дальнему, ибо было бы излишне эгоистично проявлять справедливость по отношению к тому, что сам этот европеец представляет в собственном сознании: былую "мощь" проявляющуюся в "насилии над дальними"! Себя же, — точнее "образ европейца пережившего Вторую Мировую Войну", — он не выносит. При одной лишь мысли, что ему, "добродетельному", сызнова придётся угнетать дальнего, да ещё и испытывать при этом некое подобие неизбежного наслаждения — приводит европейца в ужас. И оптимистический европеец уже не в силах избавить своё сознание от крепко сросшейся с ним "верой в добродетель человекa <дaльнeгo>", прямо пропорциональной его собственной фобии по отношению к самому себе.
Прегрешения свои, заключающиеся во вчерашнем неверии в "человеческую добродетель <дaльнeгo>", француз искупает тем, что приглашает на свою землю вчерашнего "угнетённого" — делая это вовсе не для самого "угнетённого", а для того, чтобы доказать самому себе установленное "равенство" между собой и вчерашним "угнетённым": "равенство между культурами", "равенство между традициями"…, так вербально — если проследить за декларациями европейской "элиты" — проявляется комплекс вины европейца перед своей бывшей мощью.
А под этим комплексом скрывается восполнение страсти к ощущению необходимой для всякого живого существа мощи, только в случае нашего современника — европейца, — не своей мощи, избави Боже! (о котором также не рекомендуется упоминать), но — мощи экзотической!
И не важно, что пришедшая извне мощь отказывается признавать предлагаемое ей равéнство. Ибо: человек дурен, или, если желаете, "не-само-усовершенствован", и пока он остаётся таким — назло всем оптимистическим мировоззрениям радетелей "прав человека", — пока он не установил наибольшую дистанцию между собой и "человеческим", ему всегда будет требоваться жертва, расчленение "козла отпущения", или, по крайней мере прибивание его к кресту.
Изложенное выше и объясняет причину того, что в обществе "равенства" властвует сильнейший, а не изысканнейший, как при другом, более приемлемом человеку политическом режиме (1). Правила поведения в обществе "равенства" устанавливает тот, кто имеет право проявлять силу; и насилие толпы, — или группы людей, выразителей страстей этой толпы, — над законом (охлократия), является нормальным состоянием для западноевропейского общества "равенства".
В современной Франции право насилия над собой принадлежит "равным" — автохтонам. Что же до права насилия над "ближним", то во Франции им располагают "самые равные среди равных" — этнические меньшинства, пришедшие к нам из Африки племена, большей частью мусульманского вероисповедения.
Проявление же самоненависти — впрыскивания яда в собственный организм — является таким же необходимым этапом саморазрушения французской нации как и восхищение чуждой мощью.
***
А потому, будущее Франции будет состоять из перманентной смены — с одной стороны: самоненависти, проявляемой французом; сила же этой самоненависти прямо пропорциональна желанию француза отказаться от труда, прямо пропорциональна его страху перед авантюрой и боязнью риска, одним словом — необходимому французу (и европейцу) обездвиживанию, которое не может не сопровождаться "сном", нужным для того, чтобы не отдавать себе отчёта в этом обездвиживании (француз мечтает стать функционером — отсутствие контракта с работодателем является залогом непрерываемого сна!), — а с другой стороны: всё более мощных вспышек насилия представителей этноса, пришедшего с "юга", и ведомого "богом", отличающимся куда более совершенной боеспособностью, чем современная французкая "светская" бездуховность.
Смены обеих стадий — самобичивание коренных французов, их отказ от работы и этнические восстания — будут всё более и более учащаться. Отсутствие воли к движению первых, "равенство" вместе с комплексом вины будут тянуть французов ко всё более активному разрушению рамок своего существования, которыми на сегодняшний день является Пятая Республика.
Гражданские волнения, развязанные исламским меньшинством, станут всё более и более кровопролитными. Их ненависть будет тройной: расовой, религиозной и "справедливой" — жаждущей отомстить потомкам "угнетателей" за угнетённых предков, то есть той формой ненависти, право на которую им предоставили сами европейцы. А экономический кризис только ускорит эскалацию войны: можно сколько угодно облагать налогами грезящих автохтонов, но попробуйте-ка не выплатить этническим меньшинствам пособия, необходимого им на приобретение panem et circenses!
Так будет продолжаться до тех пор, пока гражданскую войну невозможно будет более скрывать. В один прекрасный момент её прийдётся назвать "войной", и, следовательно, обозначить противников.
Таким образом, бόльшая часть европейского идейного кризиса, — который Европа пытается преодолеть с тёмных времён, почему-то называемых "Эпохой Просвещения", — будет завершена. Ибо, несмотря на деградации последних восьмидесяти лет, Франция ещё остаётся в сознании евразийца "той, которая управляет мыслью наций", — потоком, несущим в себе понятия добра и зла — так мощен был изначальный толчок, данный миру Францией Филиппа-Августа и Людовика XIV.
***
Недавняя иммиграция изменила этнографический пейзаж Западной Европы, а с ней и Франции необычайно! За последнюю треть века континент подвергся такому переселению народов, которого он не испытывал вот уже тридцать тысячелетий, с того времени, как "тропический человек" начал своё последнее восхождение к северным широтам от своих исконных земель (2).
Именно благодаря новому людскому потоку устремлённому с "юга" на север можно сызнова, и впервые за последние шесть десятилетий, употребить термин Морраса "божественный сюрприз" в отношении внутриевропейской и внутрифранцузской политики. Воинственный этнос, вовсе не однородный по своей композиции, но объединённый единой волей — неприятием государства, изжившего своего "бога" (духа) из системы управления "нацией" (телом), — сам начал военные действия. А то, что бывшие "крестоносцы" (kroizi — так до сих пор называют французов в Саудовской Аравии) остракизировали своего "бога" прочь из Галлии, является лишь доказательством победы Аллаха, дающего право отнять у обезбоженных "неверных" "земли джихада".
Только на этот вирильный этнос, ведомый вирильным богом, и остаётся возлагать надежду, что, в конце концов, война будет объявлена и именно французской стороной, которая очнётся от летаргии, как Брунгильда одного европейского мифа, известного своей оперной адаптацией, и, — возможно, — победит в этой войне.
Но лишь по окончании гражданско-этнической войны начнётся самая важная и наитруднейшая стадия предрекаемого мною процесса. Именно тогда необходимо будет доказать произошедшую революцию — в буквальном смысле этого слова: "возвращение к истокам" — европейского духа. Ни в коем случае нельзя будет дать слабинку, и снова, как после окончания Второй Мировой Войны, заговорить о "равенстве", о "правах на самоопределение" и проч. А ведь измождённый войной дух более всего будет жаждать успокоения, возврата в летаргическое состояние, грёз.
Но покамест, ещё рано говорить об этом. Слишком силён в европейце "сократический синдром" (3), — ему нужна хорошая пощёчина, как та, которую не так давно получила бывшая интеллигенция бывшей советской империи (вместе с западными, бескультурными и подловатыми "интеллектуалами" "левого" толка), чтобы перестать смотреть на мир через розовые линзы демократических очков. До получения пощёчины это невозможно, и сейчас во Франции наблюдается тот же самый феномен, что и в последние годы существования СССР: последния вспышка идеологического насилия издыхающего режима, ужесточение террора жандармов "политкорректности", доходящее до <медиатического> линчевания того, кто осмеливается обойти недавние свободоненавистнические законы (предусматривающие уголовную ответственность за высказывание критических взглядов на политику Франции) и обращается к зарубежным средствам массовой информации для выражения суждений о внутрифранцузских проблемах. Так произошло недавно и с Аленом Финкелькротом. Так произошло с членом Французской Академии Элен Каррер Д’Энкос.
Так происходит сейчас и с автором данного пророчества о будущем Франции и Европы, совершённого 1-го апреля 2006 года.
Статья опубликована Анатолием Ливри по-французски в Квебеке 1-го апреля 2006 года.
1. "А то, что никогда многие, кто бы они ни были, не смогут, овладев подобным знанием, разумно управлять государством; единственное правильное государственное устройство следует искать в малом — среди немногих или у одного, все же прочие государства будут лишь подражаниями …" Платон, Политик, 297 с., Перевод С.Я. Шейнман-Топштейн, Собрание сочинений, Москва, Издательство Мысль, 1972, т. 3 (2), с. 83.
2. "Только между тропиками человек у себя дома, а там он всюду — чёрный или чёрно-коричневый; лишь в Америке — не повсеместно, ибо эта часть света, по большей части, была населена народами с выцветшей уже кожей, преимущественно — китайцами. Однако же и там, у дикарей бразильских лесов, кожа — тёмно-коричневая." Шопенгауэр А. Paralipomena // Сочинения в шести томах, Москва, Издательство ТЕРРА, Перевод с немецкого А. Чанышева, 2001, т. 5, с. 123.
3. См.: Ливри А. Набоков ницшеанец, Санкт-Петербург, "Алетейя", 2005, 239 с.
