Прошло без малого 38 лет после потрясшего мир "красного мая" 1968 г., и последние французские события, в соответствии с законами "больших циклов", напомнили об уже однажды виденном.
Первоначально, последние события напомнили "локальные бои" с "правыми кабинетами" за "социальные права трудящихся и служащих". Так, нечто похожее на нынешние мартовско-апрельские волнения имело место в 1995 г., когда "правый" премьер-министр А. Жюппе предложил реформу социального страхования, что вызвало возмущение всей "передовой общественности" страны: отказались работать транспорт, почта, электрики, их поддержала студенческая молодежь. Кончилось все компромиссом, не приведшим ни к каким позитивным последствиям, если не считать таковым провал правых на выборах два года спустя. Весьма сомнительным оказался и социальный позитив: экономический спад только усилился, безработица возросла. Есть и гораздо более "свежий" пример — отставка правительства "энергичного тяжеловеса" Ж.-П. Раффарена, который подписал себе приговор, попытавшись сократить численность финансируемых из общегосударственного бюджета социальных работников на местах.
Что же касается более фундаментальных сравнений, то между 1968 и 2006 мало общего, помимо традиционной революционной атрибутики — горящие машины, разбитые витрины и юные лица протестующих. Впрочем, кроме возраста, лица те и эти друг на друга не похожи. Мотором потрясений 1968 г. были идеи, привнесенные с кафедр леворадикальных профессоров наподобие Маркузе или Сартра и действительно ставшие "материальной силой". Портреты кумиров — Маркса, Ленина, Троцкого, Бакунина, Че Гевары — говорили о брожении умов, но не означали "торжество живота над разумом". Парижский май 1968 г. нельзя было понять вне контекста событий, происходивших тогда во всем мире. Ведь 1968 — это и Пражская весна, и молодежные бунты в Белграде, в Мексике, в Японии, в Швеции, волнения в Польше, английские "сердитые молодые люди", всплеск маоизма и геваризма в европейских столицах. Близкий к левому радикализма мыслитель Доминик де Ру сформулировал это так: "Мир хочет перемен, но не знает каких".
Никаких идейных брожений и взрывов — вообще какого бы то ни было признака существования идеологической базы — в том, что сегодня творится во Франции, нет и в помине. Эта революция, если использовать термин видного идеолога французских "новых правых" М.Понятовского, находится "по ту сторону правого и левого" (по крайней, мере, в традиционном идеологическом смысле этих понятий). Борьба за выживание, за привычный набор социальных благ, стремление сохранить "статус-кво", а не "раскачать этот мир" — вот что лежит в основе мартовского бунта 2006 г.
При этом, как это не комично, намерения кабинета де Вильпена были вполне очевидными и никак не предполагали столь бурную реакцию: поправка к закону, разрешающая увольнять молодых, не достигших 26-летнего возраста, без объяснения причин, только внешне выглядит унизительной — а, по сути, вполне уместна и обоснована: хотя бы слегка сократить безработицу среди молодежи, дать ей кратковременную, но все же работу. Заявленная цель протестантов также вполне очевидна: дайте работу, гарантируйте право на труд за счет государства. Можно ли считать подобные действия и стремления особой формой "гражданской ненасильственной революции" (Р.Саква), или перед нами качественно иное явление?
На взгляд автора, речь следует вести о тектонических сдвигах, способных качественно трансформировать не только французскую политию, но и всю Европу.
Так, "студенческая революция" во Франции ставит под сомнение сами основы 5-ой республики. Начиная с полускандальных президентских выборов 2002 г., во Франции разворачивается череда кризисов, грозящих полноценному существованию ее режима.
Прежде всего, нарушен консенсус "государства–нации" — прошлогодние выступления в пригородах Парижа и в "анклавных зонах" других крупных городов обнаружили, что внутри Франции существует мощнейший инокультурный анклав, не признающий французскую идентичность, и не намеренный платить хотя бы условной лояльностью французскому государству.
Новый трудовой контракт де Вильпена, нацеленный на оптимизацию правил найма молодых специалистов на работу — обнаружил ту анархию, которая существует в системе трудовых отношений и которая фактически парализует нормальное функционирование цивилизованного бизнеса и социального государства. Система социального паразитизма, превратившегося в образ жизни целого ряда слоев и групп французского общества — о ней практически все знали, но предпочитали молчать — также в какой-то мере объявила войну французскому государству. Ее носители фактически заявили о своих претензиях иметь весь набор социальных благ без всякой ответной отдачи обществу.
По сути дела, во Франции происходит поэтапная постмодернистская революция против традиционной модели государства, идеологии, и идентичности, на которых стояла созданная де Голлем Пятая Республика. Поставлены под сомнение все ключевые пункты "голлистского консенсуса" — общефранцузский патриотизм, уважение к государству, социальные солидарность и партнерство.
Механизм чередования "умеренно-правых" (голлисты) и "умеренно-левых" (социалисты) во французской политике уже явно не способен примирить конфликтующие интересы и стабилизировать французскую политику.
Голлисты, делая силам хаоса одну уступку за другой, давно разменяли идею "великой и единой Франции" и превратились в инерционную силу, не способную адекватно реагировать на вызовы современности (и пост-современности). Социалисты, скованные догматизмом и бюрократизмом, также "просмотрели" процесс складывания новых социальных потребностей и движений, что не позволяет им больше определять "повестку дня" (подтверждением тому — провал кандидата от Соцпартии Л. Жоспена на президентских выборах 2002 г., на которых последний даже не вышел во второй тур, сенсационно уступив лидеру Национального фронта Ж.-М. Ле Пену). В то же время правые (НФ) и левые (троцкисты и анархисты) французские радикалы, не будучи в состоянии предложить обществу конструктивный объединяющий проект, объективно способствуют торжеству социального постмодернизма, даже если сами того не желают.
Однако "постмодернистский вызов" во Франции идет гораздо глубже, формируя принципиально новую, не подчиняющуюся французским политикам реальность. Ибо, согласно теоретикам постмодернизма, современная демократия должна представлять собой не что иное, как процесс соперничества требований, не имеющих обоснования ни в одном из объединенных субъектов. Радикальную демократическую политику, в соответствии с их мнением, следует понимать как содействие объединению разнообразных общественных движений в некую условную гражданскую общность с целью углубления демократии на практике — как в государстве, так и в обществе.
Именно такая революция, направленная против государства как формы иерархического порядка, против всякой модернистской по своей сути идеологии, против понятия "общественного долга", и стремящаяся воплотить в жизнь модель "спонтанного порядка", развернулась сегодня во Франции. Вполне естественно предположить, что данная модель не ограничится французскими пределами. Она угрожает всей объединенной Европе, взявшей за основу своей новой идентичности "потребительство и социальный комфорт". Однако вместо "потребительского благолепия" Европу, по всей видимости, ждет некоторый аналог "восстания масс" — разнообразных постмодернистских по духу квази-групп, не приемлющих систему "усеченного Модерна" (т.е. системы, использующей оставшиеся от Модерна формы, но отбросившей лежащие в его основе идеи и ценности).
Очевидно, что Франция пока не в состоянии справиться с "вызовами Постмодерна" в силу своей "ценностно-идеологической уязвимости". Идея "государства-нации", отрицающая культурную традицию в качестве исторической основы государства, делает само это государство бессильным против атаки "постмодернистских сил" и сторонников радикальной версии "мультикультурализма". Сама идеология французского государства, в основу которой положены гуманистическо-эмансипаторские и антитрадиционалистские идеи философии Просвещения, порождением которых и являются идеологемы французского социализма и либертаризма, превращают само французское общество в "коллективного капитулянта" перед лицом "наступающего андеграунда".
При этом определенный шанс на успех в противостоянии "торжествующему Постмодерну" имеет Германия, основу государственной идентичности которой составляет не обобщенно-этатистская, но национально-культурная идея, которая впервые была декларирована И.-Г. Фихте в его "Письмах к немецкой нации", более основательно истолкована П. Бирнбаумом в рамках сравнительного анализа им немецкого и французского национализмов и нашла свое итоговое воплощение в современной концепции Leitkultur. Именно умеренно-консервативный консенсус (с вкраплением идеологии разумного социального государства) является тем самым средством, которое может вывести из современного кризиса и политическую систему Германии, и саму Европу. Таким образом, судьба "европейского проекта" решается сегодня в Берлине. Однако сумеет ли ныне правящая "лево-правая" коалиция найти эффективную "неоконсервативную" формулу политической консолидации, остается вопросом. Однако в противном случае судьба и самой Германии, и "объединенной Европы" может оказаться в руках сил, которые столь ярко заявили о себе в Париже.
