Растущая неадекватность высшей российской власти не может оставлять равнодушным любого, кто претендует на право называться экспертом или политологом.
Даже если ты непосредственно не занимаешься анализом электоральных процессов или особенностей российской многопартийности, - сегодня необходимо высказать свою позицию по отношению к «единороссизации» всей страны».
И главное в этом деле не уподобляться лидерам нынешней «партии власти», сделавшей истерику своим фирменным политическим стилем. Чего стоят одни только луженецкие страшилки про «реванш олигархов»! Не проще ли поискать их в Кремле и его окрестностях?
Впрочем, оставим это занятие околовластным технологам, которые уже давно не дружат с элементарной логикой. Нашим оружием должен стать спокойный и качественный анализ эмпирического материала вместо повторения пропагандистских и пиаровских штампов (которые в условиях отсутствия реальной конкуренции становятся все более убогими).
Куда как продуктивнее проанализировать реальные достижения ВВП и его команды за 8 лет «подъема России» в различных сферах национальной политики и экономики.
Эту задачу сегодня пытается решить ИНС. Однако этих сфер столь много, что охватить их не под силу даже многочисленному коллективу единомышленников.
В настоящей статье автор предлагает рассмотреть реальные «достижения» путинской восьмилетки в самом проблемном российском регионе Северном Кавказе.
Если кто забыл, именно на северокавказской теме с призывами «мочить в сортире» Владимир Путин триумфально вошел на российский политический Олимп.
Сегодня пришло время оценивать сделанное.
ДЕВЯНОСТЫЕ: ЭТНОНАЦИОНАЛИСТИЧЕСКИЙ ВЫЗОВ
Сравнивать сегодняшнее «возрождение России» с «национальным провалом 1990-х» стало общим местом в выступлениях вождей «партии власти». Сегодня это противопоставление стало даже своеобразным легитимационным ресурсом.
Но закономерен вопрос, а есть ли у нынешней власти какой-то иной источник происхождения кроме «черного октября 1993 года» и Основного закона РФ того же периода? И не делегитимизирует ли политическая элита себя саму, отказываясь от такого наследства?
Однако это — не главная тема нашей публикации. Посмотрим на Северный Кавказ 1990-х гг. отстраненным взглядом из года 2007-го.
Едва справившись с «путчем трясущихся рук», Российское государство столкнулось с вызовом иного порядка. Речь идет об этнонационализме и региональном партикуляризме.
Во многом Россия была сама устроена по образу и подобию Советского Союза (36 ее субъектов были построены по национально-территориальному принципу). У каждого из них был свой исторический счет к Москве (в любом обличии, советском или демократическом). Если говорить о Кавказском регионе, то в шести из семи существующих сегодня субъектов федерации, до сих пор существуют такие проблемы, как память о депортации и требование восстановления исторической справедливости.
Прежде всего, стоит отметить, что с началом политической либерализации на Кавказе призывы к свободе означали не защиту прав человека, а претензии на доминирование своего этноса и его «коллективных прав». Выразилось это, в частности, в том, что в 1990-1991 гг. Кавказский регион стал рекордсменом по количеству самопровозглашенных государств. В одной только Карачаево-Черкесии были провозглашены Республика Карачай, Черкесская Республика, две казачьи республики (Баталпашинская и Урупско-Зеленчукская), Республика Абаза. В Дагестане были заявлены претензии на разделение единой республики по этническому принципу. В Кабардино-Балкарии шла борьба за «размежевание» между представителями двух «титульных этносов». В 1992 году в Пригородном районе Северной Осетии прошел вооруженный конфликт между осетинами и ингушами, стоивший жизни 478 людям. Учитывая то, что конфликт продолжался 5 дней, можно себе составить представления о среднем количестве убитых за один день противоборства, а также о том, каким было бы количество жертв, если бы это противостояние не было бы остановлено.
И, наконец, Чечня. В 1991-1994 гг. на ее территории существовало фактически самостоятельное квазигосударство, проводившее свою внутреннюю и внешнюю политику.
Добавим сюда также и влияние этнополитических конфликтов на Южном Кавказе (осетино-грузинский и грузино-абхазский) на ситуацию в Северной Осетии, Кабардино-Балкарии, Адыгее и Карачаево-Черкесии (КЧР).
4 декабря 1994 организация, называвшая себя Парламентом Конгресса Народов Кавказа, приняла решение «об оказании народами Северного Кавказа коллективной помощи Чечне в случае вторжения российских войск». В 1996 году были предприняты попытки создания самостоятельной Республики Балкария (даже был избран ее глава, отставной генерал-полковник Суфьян Беппаев). В середине 1990-х гг. активно дебатировался вопрос о создании Черкесской Республике вне состава КЧР. В декабре 1998 года так называемый «Маджлис Конгресса народов Ичкерии и Дагестана» призвал к джихаду против неверных и даже учредил «Иностранный легион».
Именно в таких условиях приходилось действовать первому президенту России Борису Ельцину на Северном Кавказе.
Однако нельзя не признать, что период 1990-х гг. не был периодом одного лишь «хаоса и провалов» (как иной раз интерпретируют те события ловцы политической конъюнктуры). Это было время становления нового государства, которое к 1991 году еще не имело ни собственного управленческого класса (поскольку КПСС уже перестала быть релевантным механизмом госвласти), ни законодательной базы (хотя бы для противодействия национал-экстремистам в той же Чечено-Ингушетии), ни армии. Сама же российская власть начала 1990-х г. была эклектичным смешением различных институтов. Это было соединение Советов на всех уровнях (от Москвы до глубинки) и новой президентской власти (функционировавшей по другим несоветским принципам).
И все это - в условиях «парада суверенитетов» не только вовне, но и внутри России.
Добавим также, что в период обретения Россией своей политической субъектности «парад суверенитетов» использовался против ее лидеров союзным руководством.
На специальном пленуме ЦК КПСС «О национальной политике партии в современных условиях» (19-20 сентября 1989 года) в качестве «инициативы с мест» была озвучена следующая мысль: «Глубокие социально-экономические и культурные сдвиги, произошли в автономных образованиях». А потому был предложен специальный союзный закон о преобразовании автономных республик в составе РСФСР в самостоятельные союзные республики.
26 апреля 1990 года был принят Закон СССР «О разграничении полномочий между Союзом ССР и субъектами федерации» (закон об автономиях), который, по сути, «выравнивал» статус союзных и автономных республик.
В этих условиях во главе России встал Борис Ельцин. По справедливому замечанию политолога Федора Лукьянова,
Ельцину выпал самый опасный отрезок, когда распрямившаяся пружина истории освободила мощные политические силы. То, что Россия устояла под их натиском, — заслуга Бориса Ельцина, сколько бы ошибок он при этом ни совершил. Считается, что при нем Россия утратила статус великой державы, проводила несамостоятельную политику, унижалась перед Западом. Однако оценивать тогдашнее поведение Кремля следует не в абсолютном, а в относительном измерении, соотнося успехи с вложениями и имевшимися резервами. При таком подходе восприятие меняется.
Чрезвычайно важное замечание! Сегодня исследователи и журналисты, занимающиеся сравнением «путинской стабильности» и «ельцинской нестабильности» оперируют не столько фактами, сколько клише и стереотипами. Во многих публикациях, посвященных началу 1990-х гг. отсутствует анализ того «коридора возможностей», который был у первого президента России. В значительной степени оценки Ельцина даются, что называется из «сегодняшнего дня». Как будто у Ельцина в начале 1990-х гг. была отстроенная система «вертикали» (кстати, непраздный вопрос: а кто ее строил и передал Путину?) Как будто ему сопутствовала благоприятная экономическая конъюнктура (то есть нынешние цены на нефть). Да что там, даже Российская армия (со всеми выводами войск из Восточной Европы, Германии и советских республик) была создана только в 1992 году, и только к середине 1990-х стала напоминать что-то похожее на армию, а не на кочевой табор.
А «массовизация» политики на Северном Кавказе требовала постоянной реакции на поступающие вызовы, умение находить компромиссы (там, где это было возможно) и необходимость использования силы.
Так, например, после совместных жестких действий федеральной и республиканской власти в Кабардино-Балкарии (осень 1992 года), когда был распущен митинг Конфедерации горских народов Кавказа в Нальчике (КГНК), Москва пошла на предоставление определенных преференций тогдашнему президенту республики Валерию Кокову. Именно КБР стала второй после Татарстана республикой, с которой был заключен Договор о разграничении полномочий (1 июля 1994 года). В КЧР Москва решила до поры до времени не проводить выборы президента (первый раз они состоялись только в 1999 году). Этот подход позволил держать ситуацию под контролем, а также ввести в систему целый ряд радикалов начала 1990-х гг. Сложные механизмы согласования интересов помогли избежать и полномасштабного карачаево-черкесского конфликта в 1999 году. В Дагестане в 1994 году была создана не имеющая в России аналогов система этнического квотирования, позволившая сбить накал конфликтов в республике (новая их волна связана как раз с переходом к персонифицированной системе власти). И даже пресловутая «система паритета» в Адыгее (когда этническому меньшинству, адыгейцам, было гарантировано 50 % мест в региональном парламенте) на определенном этапе помогла сдержать полномасштабное противоборство между русскими и адыгейцами.
В целом же Российская власть в 1990-е гг. стремилась не обострять ситуацию на Кавказе. Лишь выстроив систему государственных институтов и решив «основной вопрос всякой революции», - вопрос о власти, - Москва могла себе позволить жесткость, как в Чечне.
Таким образом, ельцинская Россия периода «хаоса и провала» смогла предотвратить целый ряд конфликтов (между кабардинцами и балкарцами, карачаевцами и черкесами, русскими и адыгейцами, дагестанские конфликты между чеченцами-аккинцами и аварцами, лакцами и кумыками, неоказаками и ногайцами с одной стороны и аварцами с другой).
В отличие от той же Грузии или Таджикистана в России осетино-ингушский конфликт в его «горячей фазе» продолжался всего 5 дней. И хотя жертвам и беженцам от этого легче не стало, следует отдать должное российской власти, сумевшей (несмотря на отсутствие вертикали) перевести вооруженное противоборство в формат переговоров.
* * *
Чечня — особая статья в кавказской политике Ельцина.
Сегодня многие (в основном на обывательском уровне, не владея эмпирикой) обвиняют первого президента Росси в его неготовности к диалогу с Дудаевым. Однако подобного рода выводы не соответствуют действительности. Уже в декабре 1991 года со стороны Верховного Совета России в Чечню была направлена группа экспертов, однако лидер сепаратистов отказался обсуждать проблемы взаимоотношений между Россией и Чечней. В марте
Активизация переговорного процесса между федеральным центром и мятежной кавказской «окраиной» началась в ноябре
За время переговоров между российской и чеченской сторонами в 1991-1993 гг. Дудаеву было сделано 11 предложений по выбору модели разграничения полномочий между Москвой и Грозным, но все они были отвергнуты лидером сепаратистов.
Требования о личной встрече с главой России стали для Джохара Дудаева главным политическим требованием. Накануне проведения апрельского референдума о доверии Президенту и Верховному Совету России Дудаев собственноручно обратился к Ельцину с предложением аналитических услуг по выработке «постреферендумной стратегии действий». В своем обращении лидер сепаратистов назвал победу президентской власти над Верховным Советом России «наименьшим злом» и даже обозначил себя в качестве противника дезинтеграции РФ. Однако по справедливому замечанию этнополитологов Эмиля Паина и Аркадия Попова,
…слишком липкая настойчивость, с какой Дудаев домогался встречи с Борисом Ельциным, подсказывала, что доверяться ему просто опасно. Если б такая встреча состоялась, она бы лишь укрепила Дудаева, придав ему недостающую легитимность и тем самым окончательно деморализовав лояльную к России и рассчитывающую на ее помощь чеченскую оппозицию. В то же время никакие предварительные договоренности об условиях, на которых Ельцин мог бы согласиться на эту встречу, не имели бы никакого значения.
После октябрьских событий 1993 года стремление Ельцина пойти на уступки Чечне блокировались главным образом самой чеченской стороной.
Лидеры непризнанного государства оказались не готовы принять так называемый «татарстанский вариант» (Договор между РФ и Республикой Татарстан, по которому регион получал значительные полномочия - и прежде всего признание республиканского суверенитета). 14 апреля 1994 года российский президент дал поручение Правительству РФ подготовить проект Договора о разграничении предметов ведения и взаимном делегировании полномочий между РФ и Чечней (по татарстанскому образцу). 21 апреля 1994 года глава российской президентской администрации Сергей Филатов заявил, что
Чеченская сторона, к сожалению, так и не определилась по двум ключевым пунктам: признание руководством республики статуса субъекта Российской Федерации и заключение двустороннего соглашения по аналогии соглашения с Татарстаном.
29 ноября
В нем уже с первых строк была обозначена позиция российской власти по статусу Чечни: «На древней кавказской земле — неотъемлемой части нашего Отечества — льется кровь». Российский Президент выдвинул политический ультиматум — в течение 48 часов с момента обращения сложить оружие, прекратить огонь, освободить всех незаконно удерживаемых граждан и распустить незаконные вооруженные формирования. Таким образом, до президентского обращения в ноябре 1994 года российское руководство не единожды декларировало приверженность политическим средствам урегулирования «чеченского кризиса».
Через день после предъявления ультиматума участникам вооруженного конфликта в Чечне вышел Указ Президента РФ № 2137с «О мерах по восстановлению конституционной законности и правопорядка на территории Чеченской Республики».
Однако Чечня и силовое решение проблемы этой республики стояло в политике Ельцина особняком, хотя сегодня именно «чеченский вопрос» затмевает другие гораздо более позитивные дела первого президента. И не только на Северном Кавказе.
Таким образом, проблемы Северного Кавказа начала девяностых годов были отложенным платежом по советским долгам.
Первое пробуждение региона было вызвано не российской федеральной властью, а региональными политическими сообществами. И эти сообщества представляли главным образом перекрасившиеся национал-коммунисты, конвертировавшие «дружбу народов» в махровый этнократизм.
Не везде им удалось сохранить свою власть. В той же Чечне местные национал-коммунисты, разбудившие этнонационалистического зверя, были им же и съедены. Но в целом, «парад суверенитетов» был верхушечным делом, в котором населению отводилась роль митинговой пехоты. Именно эти элиты заставляли российскую власть замирять Кавказ методом проб и ошибок — договорами и уступками, полицейскими операциями и военными кампаниями, «хасавюртами», договорами о разграничении полномочий, покупкой региональных элит. В результате волну межэтнической конфликтности (за исключением Чечни) удалось существенно снизить.
Таким образом, Ельцин, не имея дееспособных государственных институтов, создавая их по «ходу пьесы»Ю сумел не допустить разделения двусубъектных республик по этническому принципу, смог «заморозить» (хотя и не разрешить) осетино-ингушский конфликт, не дать подняться «русскому реваншу» на Кубани и в Ставрополье.
Однако ключевые вопросы развития Кавказского региона остались не просто без разрешения, но и без должной постановки.
Среди них:
СЕВЕРНЫЙ КАВКАЗ: РЕЛИГИОЗНОЕ «ВОЗРОЖДЕНИЕ» И НОВЫЕ УГРОЗЫ БЕЗОПАСНОСТИ
Сегодняшние же проблемы российской власти в регионе во многом вызваны ошибками и просчетами самой власти, ее нежеланием решать существующие проблемы.
Нынешние кризисные явления на Кавказе уже не спишешь на Ельцина. Они порождены уже самой «вертикалью».
Казалось бы у Путина, в отличие от Б.Н. было отстроенное государство, лояльный парламент, поддержка населения. Однако вся государственная политика путинской России на Кавказе свелась к «застойному сценарию». Фактически, государство действует ситуативно, увеличивая контингенты внутренних войск, проводя бессистемные рейды и зачистки, не устраняя предпосылки кавказского терроризма и экстремизма.
Начиная с 2000 года, укрепление вертикали в Северо-Кавказском регионе свелось к заключению нового пакта федерального центра с региональными элитами. Последние отказываются от националистического дискурса (публично, но не в сфере «повседневности») и демонстрируют лояльность и преданность Кремлю. За это Кремль закрывает глаза на маленькие слабости региональных режимов.
Таким образом, сегодня российская власть берет все худшее из наследия ельцинской эпохи. Разница только в том, что Ельцин делал это в более тяжелых условиях.
Нынешняя же власть просто не хочет решать сложные проблемы Кавказского региона, глубоко вникать в них, интегрировать в российский социум.
В частности, сегодня российская власть фактически оставила без должного внимания (и осмысления) такую проблему, как «религиозное» возрождение на Северном Кавказе.
Трагические события в Нальчике 13 октября 2005 года, а также рост террористической активности в Дагестане (начиная с 2004 года) показали, что теперь главным террористическим оппонентом Российского государства будет не «защитник свободной Ичкерии», а «участник кавказского исламского террористического интернационала». У «народных масс» появились другие привлекательные лозунги и смыслы.
В этом плане российский Северный Кавказ воспроизводит исторический опыт стран исламского Востока. Подобный этап смены поколений террористов и терроризма уже пройден государствами Ближнего Востока и Северной Африки. Если в шестидесятые-восьмидесятые годы прошлого века главными субъектами террористической борьбы были светские этнонационалисты (Ясир Арафат и ООП), инструментально и конъюнктурно обращавшиеся к религиозным ценностям и лозунгам, то с начала восьмидесятых первую скрипку начинают играть поборники «чистого ислама» (Братья мусульмане, Исламский джихад). Теперь Северный Кавказ с некоторым отставанием пройдет схожую эволюцию.
В начале девяностых в северокавказском регионе доминировали этнонационализм и идея этнического самоопределения. На практике это привело к реализации принципа этнического доминирования в политике, управлении и бизнесе. Радикальные этнонационалисты активно использовали и террористические методы борьбы. Кто сказал, что всплеск терроризма в Дагестане касается только сегодняшнего дня? За первую половину 2005 года здесь было совершено 80 терактов. Между тем, в 1989-1991 годах в Дагестане было совершено более 40 политических покушений, а в 1992-м — чуть менее 40, в 1993-м — около 60 покушений и вооруженных нападений. Были в начале девяностых и знаковые теракты. В июне 1993 года боевики аварского Народного фронта имени имама Шамиля и лакского движения Казикумух захватили сотрудников райвоенкомата в Кизляре и потребовали выведения из города подразделений спецназа российского МВД. Но в отличие от терактов образца 2005 года тогдашние террористические вылазки имели не религиозные, а этнополитические мотивы. Та же мотивация отличала действия чеченских сепаратистов, с 1991 года боровшихся за «независимую Ичкерию».
Но во второй половине девяностых этнонационализм уступает место лозунгам «чистоты ислама».
Во-первых, этническая пестрота Кавказа на практике делает радикальный этнонационализм политической утопией (особенно в регионах, где нет сильного численного перевеса одной этногруппы, как в Карачаево-Черкесии). Во-вторых, борьба за превосходство этноса фактически приводит к победе этноэлиты, которая быстро коррумпируется и замыкается на собственных эгоистических устремлениях. Народные же массы довольствуются ролью митинговой пехоты. Как следствие во второй половине девяностых годов на Кавказ пришли идеи радикального ислама, или «ислама молящегося», противопоставляющего себя «исламу обрядному (погребальному)».
По словам политолога Константина Казенина,
Многовековая укорененность ислама в жизни народа периодически приводила к спору ислама «традиционного», связанного с народными религиозными устоями и практикой, и ислама «чистого», декларирующего свою свободу от «примесей», народных традиций. При этом в исторической перспективе, одно и то же направление ислама могло играть роль «традиционного», то роль «чистого». Если в XIX веке роль «чистого» ислама сыграл мистический суфизм, то в конце ХХ столетия эта роль была отведена салафийе (ваххабизму), сторонники которого объявили войну традиционалистам — суфиям .
Процесс распространения «чистого ислама» затронул Чечню (особенно после Хасавюрта), Дагестан и другие субъекты российского Кавказа, включая и относительно мирную Западную часть региона (Адыгею, Кабардино-Балкарию). Появились яркие проповедники «обновленного ислама», хорошо подкованные в основах исламского богословия в отличие от косных провластных ДУМов — Духовных Управлений Мусульман. В Адыгее таким проповедником выступил репатриант из Косова Рамадан Цей, в Карачаево-Черкесии — Рамзан Борлаков и Ачимез Гочияев, в Кабардино-Балкарии — Мусса (Артур) Мукожев, в Дагестане — братья Кебедовы.
«Чистый ислам» как нельзя лучше подходит к кавказским условиям в качестве протестной идеологии.
В отличие от «традиционализма», эта система ислама обращена к надэтническим универсалистским и эгалитарным ценностям — эдакий «зеленый коммунизм». Для сторонников «молящегося ислама» не имеет значения принадлежность к тейпу, клану или этнической группе. Отсюда и возможности формирования горизонтальных связей между активистами из разных кавказских республик. В условиях отсутствия внятной идеологии и концепции российского национального строительства салафийа стала интегрирующим фактором на Кавказе.
Весь фокус, однако, заключается в том, что если исламский национальный проект развивался как антироссийский и антирусской, то многие лидеры «обновленцев» не грешили русофобией и были готовы на российскую юрисдикцию на Северном Кавказе при условии его тотальной исламизации. Одновременно кавказские ваххабиты отвергают светский характер российской государственности, и институты российской власти в регионе.
Постепенно количество перешло в качество, и радикалы перешли от проповеди к террору, и к началу нового века этнонационализм повсеместно (включая Чечню) уступил место религиозному исламскому радикализму. В Нальчике в октябре 2005 года и в течение всего года в Дагестане лозунги отделения Ичкерии от России не выдвигались, зато умами овладевает идея формирования особой социально-политической реальности без России и вне России.
Это означает то, что в наиболее нестабильном и конфликтном российском регионе принципиально изменится характер угроз. Теперь вызов российской власти будет исходить не только из Чечни. В ближайшем будущем весь Северный Кавказ превратится в поле жесткой борьбы.
И очень важно правильно понимать суть этой угрозы. Беда, когда лидеры государства не осознают, с каким противником борются, какие ресурсы этот противник имеет.
Министр обороны Сергей Иванов высказал гипотезу о противостоящем России «бандподполье». Еще раньше сам президент Путин призвал вести борьбу с бандитами. Значит, следуя этой логике, сегодня России на Кавказе угрожают группы гопников, пусть даже вооружённых огнестрельным оружием.
Между тем российской власти (и, кстати сказать, либерально-модернизационному проекту в целом) угрожают не подпольщики-бандиты, а политически и идейно мотивированные люди, понимающие свои цели и задачи. В отличие от коррумпированной и развращенной российской элиты — как властной, так и оппозиционной.
При этом далеко не все исламские «обновленцы» перешли линию, разделяющую терроризм и борьбу с Россией от простого негодования по поводу коррупции и закрытости местной власти. Сегодня еще не поздно отделить «работников ножа и топора» от фрустрированной региональной интеллигенции и обыкновенных лузеров. Было бы фатальной ошибкой записать в ваххабиты и русофобы всех оппонентов республиканских властей. Если такой шаг будет сделан, Россия не досчитается многих своих сограждан. В том смысле, что лояльность нашему государству у многих сменится лояльностью салафитским джамаатам.
И самое главное: российская власть должна отказаться от рассмотрения борьбы за Кавказ как программы социальной реабилитации. Сегодня речь идет не столько о деньгах, сколько о серьезном идеологическом противоборстве. И выиграет в этом противостоянии тот, у кого будут крепче нервы, сильнее воля, чьи аргументы окажутся убедительными, а идеи и цели более привлекательными. И чья вера окажется сильнее.
Сегодня главная задача федеральной власти на Северном Кавказе — «россиизация» ее жителей, слабо «воображающих себя» гражданами одной страны — Российской Федерации. Население региона в большинстве своем на первое место ставит этническую, конфессиональную, родовую, но не общегражданскую российскую идентичность.
Для того чтобы преодолеть эту ситуацию необходимо преодоление внутрирегионального апартеида, оптимизация внутренней миграции.
Для этого российской власти требуется принципиально иная кадровая политика.
Проводниками «российской идеи» на Кавказе должны стать не лично преданные бюрократы и не коррумпированные чиновники, а политически мотивированные люди (как представители Москвы, а также и слой так называемых «еврокавказцев», то есть выходцев из республик Кавказа, нацеленных на реализацию модернизационного, а не трайбалистско-традиционалистского проекта). Однако на протяжении всего существования постсоветской России высшая власть вместо насаждения формального права систематически усиливала неформальные связи в Северо-Кавказском регионе.
Все это в совокупности и привело к утрате контроля и влияния за ситуацией и новому пробуждению Кавказа.
Если уже сегодня российская власть не возьмется за решение сложного клубка социально-экономических и политических проблем Кавказе системно, а не посредством кадровой чехарды и поиска стрелочников, то завтра Кавказ будет обустроен по разумению других сил.
Сохранение нынешнего инерционного сценария Кремля «сдача всего в обмен на лояльность» может привести к тому, что региональные элиты окончательно приватизируют власть в республиках. Но воспитанное отнюдь не в традициях американской и европейской демократии население может начать борьбу против несправедливой приватизации власти под исламистскими и этнонационалистическими лозунгами.
В этой ситуации выбор между экзальтированной толпой, состоящей из бедных и интеллектуально ограниченных людей, и приватизаторами республиканской власти не будет столь очевиден.
В любом случае, если Россия хочет сохранить за собой Кавказ, альтернативы усилению государства в этом регионе нет. Точнее, единственная альтернатива — это несколько федераций полевых командиров.
Другой вопрос, что означает для нас «усиление государства»? Очевидно, что это — не усиление местных этнономенклатурных режимов и их коррупционных связей с московскими покровителями. Это и не сдача региональных ресурсов и власти под чисто внешнюю лояльность и не хаотические проверки паспортов и зачистки.
Ключ к решению этих проблем находится за пределами Кавказского региона.
Все проекты по обустройству Северного Кавказа упираются в одну точку. Для того, чтобы деприватизировать АОЗТ «Чечня», «Карачаево-Черкесия», «Адыгея» и другие объекты административного рынка Россия должна стать полноценным государством.
Не корпорацией кормленцев, а сильным государством, которое будет невозможно купить и которому жители Кавказа будут готовы присягать и служить. Вряд ли этому помогут сгон студентов и прочих бюджетников на избирательные участки в день выборов. Напротив, качественная и свободная экспертная дискуссия (а не пропагандистские камлания) поможет поставить правильный диагноз северокавказским болезням.
