Все двадцатилетие наших последних по времени революционных преобразований сопровождает спор о постмодерне. Вначале, конечно, спорили продвинутые доценты филологических кафедр. Но не успели мы оглянуться, как реалии постмодерна вылились на улицы, его герои заняли почетные кресла в президиуме, его певцы — места классиков, а споры о нем стали занятием вполне демократичным. И пока мы обвыкаемся жить в его реалиях (зачастую даже не подозревая об этом), самые продвинутые уже объявляют о смерти постмодерна. Ибо нашлась-таки похороненная постмодерном истина! Она — торжественно объявляют самые продвинутые — вовсе не вялотекущем либеральном конце истории, а в бодром неоконсервативном столкновении цивилизаций!
Но и в этом не нахожу ничего нового, — пожимая плечами, замечает премудрый Соломон. Конец мировой истории объявлял еще Вл. Соловьев, предупреждая, что сам эпилог, как в драмах Ибсена, может затянутся на пять актов (Панмонголизм, хоть имя дико!..) И потом, не последние ли 200 лет все так же упорно спорили о модернизме, особенно яростно на рубежах ХХ-го? Однако, модерн, по многим признакам, жив и поныне (а многие исследователи, не без оснований, сам постмодерн называют лишь фазой его развития).
Таково уж свойство человека — существа всеохватного и пограничного, всегда и везде следовать своим представлениям, избирая приятное себе и игнорируя все, что ему не импонирует. «Мир таков как мы его себе представляем», — заметил некто. И этот некто, должны мы согласиться, высказал весьма постмодернистскую истину.
Однако, что бы мир существовал, должны же быть у него и какие-то общие основания? А вот и нет — радостно отвечают постмодернисты. В том то и штука, что главным свойством постмодерна (и единственным его основанием) является его совершенная безосновность. Постмодернисты не шутят (как не шутил обнаруживший столетие назад смерть христианского Бога) — они пророчествуют! И от пророчеств их, увы, так просто не отмахнешся. Ибо безосновность, как первичный хаос (как древний ужас!) уже подбирается к ножкам дивана, на котором зевает над свежей газетой (главное изобретение модерна) самодостаточный рациональный разум. И от откровенного взгляда этой малиновой девочки с безосновной жижей в глазах — не спрятаться, не скрыться бедному смертному, эфемеру, последнему человеку…
О, за какие поручни удержатся ему, что бы обрести устойчивость? Разве что, за привычку? (Привычка свыше нам дана, замена счастию она). Ведь даже самые передовые (те, что говорят о смерти постмодерна) говорят в сущности лишь о возвращении модерна. Маятник качнулся. Бездна девяностых затянулась свежей зеленой ряской, конец истории отодвинулся, и миг номер 9.11 открыл новую историю под названием — столкновение цивилизаций.
Наивные! Самые передовые, как правило, имеют самое смутное представление об извечной человеческой природе. Слишком они целеустремленны. То — в светлое завтра, то — в еще более светлое позавчера. И как часто забывают они при этом про собственный хвост. А если и вспоминают, тут же начинают его идеализировать. Они по природе своей идеалисты, эти самые передовые. Но, как сказал классик: «Наше завтра светлее, чем наше вчера и наше сегодня. Но кто поручится, что наше послезавтра не будет хуже нашего позавчера?»
Увы! Постмодерн лишил нас будущего. Превратил наше прошлое в антикварную лавку древностей, причудливых побрякушек, каверзных штуковин и пустяковин (каждый миг готовых взорваться в наших руках). Наше настоящее ощерилось во все стороны векторами бесчисленных возможностей, потерявших последние тени смысла под слепящим солнцем безответной очевидности. И всеми миллиардами раскосых глаз Поднебесной наблюдая нашу агонию, стучится в наши двери Панмонголизм.… И задремавшая было история вновь продирает заспанные зенки и готова рассказать нам свою новую краткую повесть о… О том, что мир лишь таков, каким мы его себе представляем, не так ли?
А тем временем, из ее колеса (из колеса нашей с вами истории!) самые передовые уже выдернули последнюю ось. И обогнав наше будущее, закусив свой хвост, самозабвенно несутся в еще невиданное нами великое Ничто, оставляя нас с насущными заботами в неказистом сегодня, искать в нем хоть какое-то основание, на котором можно было бы подогреть чайник надежды на более-менее сносное наше завтра…
Великая Психоделическая…
Нет, 9.11 не вернул нас в модерн, он просто нам дал передышку. Просто мир заглянул в свою очередную бездну, ужаснулся и отпрянул. И заговорил о чем-то… О чем-то не таком страшном. О столкновении цивилизаций, например. Но надо знать человека (которого не знают самые передовые), — раз заглянув в бездну, он уже от нее не отвернется. Он обязательно вернется, что бы заглянуть снова. А заглянув снова — всмотрится. А, всмотревшись, будет смотреть до тех пор, покуда бездна не начнет смотреться в него.
Все это мы уже проходили, и значит, пока не поздно, самое время искать миру новые основания. Это трудно, когда единственное известное тебе основание — революция. А почитать революцию основанием — все равно, что пытаться обустроить жизнь в эпицентре атомного взрыва. Чем мы, собственно говоря, и занимались все последние 90 лет. И Великая Октябрьская (кавер-версия Великой Французской, но с русским размахом), и Великая Августовская (версия молодежной 68-го) и были лишь такими экзистенциальными попытками поиска оснований в самое мгновение Большого взрыва, очередным божественным экспериментом на бескрайнем и терпеливом русском поле.
Великая Французская лишь одним глазком заглянула в якобизм, лишь носочком ступила, и утерев холодный пот, уже через три года ввела культ Высшего Существа, вернула на место календарь, раздала по наделу земли (пресловутые шесть соток), и вернулась к старым добрым буржуазным традициям. Наша, снося старый мир на корню, затевала грандиознейший эксперимент по переоценке всех ценностей и перестройке мира на целое столетие...
Американских детей-цветов хватило лишь на одно ослепительное лето любви в Сан-Франциско. И через два года, испустив вопль отчаяния на баррикадах 68-го, они вернулись в свои университеты, став со временем добропорядочными писателями, менеджерами и банкирами… Наша Великая Августовская 1991-го с русским размахом сносила модернистский проект СССР ради творческой страсти разрушения всех трибун и декораций модерна, заслоняющих нам яркое солнце и сладкий воздух свободы.
Датой конца века модерна обычно называют 15 июля 1972 г., день, когда был снесен жилищный комплекс Pruitt-Igoe в Сент-Луисе (его взрыв был положен на гениальную музыку Филиппа Гласса в фильме Koyaanisqatsi) — вершина модернистской архитектуры, «проект настолько безликий и угнетающий, что в нем просто нельзя было жить». Но что эта образцовая постмодернистская акция по сравнению со сносом нашего собственного жилищного комплекса им. СССР? И как не прав передовой композитор Штокгаузен, всей своей артистической душой назвавший 9.11 лучшим перфомансом эпохи, право же, грандиозней русских перфомансов ХХ века история еще не знала.
Разве не заветную мечту модерна — жизнь как искусство — воплощал, утверждая царство собственного «я» в отдельно взятом пространстве и времени, Иосиф Сталин, величайший из модернистов всех времен и народов? Это был апофеоз модерна. «Мир как моя воля и представление» громко хрустнул шестидесятыми. Его стальная потенция брызнула еще волшебным извержением Гагарина за пределы, и начала опадать закатным брежневским декадансом (бредовым, блажным, брежущим чем-то великим, как труба архангела, горбатым и безнадежным, как гора Сизифа). В слове Ель-цин было уже что-то смутно китайское. Точно зеркало русской революции, отраженное в зеркале Поднебесной…
Если модерн в центре мира утверждал творческое человеческое «Я» и был устремлен в будущее, то постмодерн каждой человеческой индивидуальности стремится дать свой центр, и был устремлен в глубины собственного «я». Если сталинский культ личности являл апофеоз модерна, то Ельцин лишь посильно отражал его в отдельно взятом индивиде (по формуле Энди Уорхола — каждый достоин пяти минут славы). Если Сталин был Автором самого грандиозного футуристического произведения эпохи, то Ельцин был скорее его литературным героем. Будучи еще субъектом модерна, он уже в гораздо большей степени был объектом постмодерна, таким же, как миллионы других маленьких героев Большой эпопеи, оставшихся со смертью Автора без присмотра и попечения… Ельцин на броневичке, Ельцин, целящийся в 17 съезд (Белый дом) из тулки, Ельцин, работающий с документами… Будто все фазы модерна история 90-х прогнала в ускоренно-опереточном режиме фарса, комедии, стёба (как в пьесах Ибсена?)
И пока бог догнивал в Мавзолее, а Автор остывал горсткой пыли в недрах великой стены, Большая троица модерна: Ленин — Партия — Комсомол незаметно перетекала в лихую троицу постмодерна Секс — Наркотики — Рок-н-ролл. А вокруг царила уже не Небесная, но Поп-механика. Новым лениным (гением) наступившей эпохи оказался вовсе не Горбачев и не Ельцин (и даже не Леннон с Маккартни), но бессмертный Капитан Курехин, гомер и эдип Нового мира, творец его новой мифологии. «Ленин — гриб!», - провозглашал Великий Кормчий, объявляя начало Великой Русской Психоделической Революции. А его «Поп-механика» открывала пространство, в котором, и по законам которого предстояло жить Новому миру. Кому посчастливилось участвовать в метафизических оргиях «Поп-механики», этом странном галлюцинирующем священнодействе, тот навсегда инициирован его тайным знанием. В великую ложу курехинского братства входили и наш корейский Пушкин — Цой, и Иван Ботхисатва (мастер Бо) Гребенщиков, и главный антифашист земного шара Костя Кинчев, и его лучший остап бендер Бугаев-Африка, и великий камышовый кот Дугин — вся королевская рать русского постмодерна, все его жрецы-основатели. А кино, главное из искусств эпохи, разрешалось от своего векового бремени фильмом «Асса» (этим «Броненосцем «Потемкиным» постмодерна), который, точно Ноев Ковчег, тихо выплескивал нас на берег Новой жизни и оставлял нас с ней — один на один.
Иисус Кибальчиш и вся королевская рать
Но то была реальность духовная. Так сказать, пролог на небесах. На грешной земле тем временем отчаянно рубились эгалитарные наследники комиссаров в пыльных шлемах — Гайдар Второй, Чубайс-Дзержинский (монетаристская ВЧК), Березовский-Троцкий (та же, в общем, изгнанническая судьба), Хакамада-Цеткин (Япония — как постмодернистская Германия ХХI века). Широким народным фронтом сопротивления шли на них веселые нацболы-лимоновцы, очкастые ботаники-евразийцы, хмурые православные монархисты с иконами поп-певца Талькова и царя-гуманиста Грозного наперевес. И над всеми ними отчаянно реял, оглашая Москву булгаковским свистом с Воробъевых гор, Иисус Кибальчиш (незаметный герой постмодерниста Егора Радова). А Сорокин с Пелевиным, словно рыбари-апостолы улавливали, колдуя, весь этот свихнувшийся мир в сети Новой художественной реальности. Ибо главным героем нашей Великой Психоделической был вовсе не злополучный либерал (Чубайс-Ельцин-Немцов), а сдвинутое с привычных модернистских рельсов сознание. И если Гайдар первый (модерный Гайдар) создавал пространство культурного мифа, а модерн увековечивал его на века в граните и бронзе для будущих потомков, то Гайдар второй (Гайдар постмодерный) в наступившем будущем пространство самого мифа претворял в психоделическую реальность настоящего.
Как писал один из современных западных авторов, вспоминая снос комплекса Pruitt-Igoe: «Вместо того чтобы воздвигать нечто новое на руинах старого мира, постмодернизм предпочитает взрывать. Попытка помочь бедным, поселив их в храм модернизма, окончилась крахом. Но хотя взрыв модернизма и был вполне уместен, большинство постмодернистов не спешат предложить какую-либо жизнеспособную альтернативу. Беднякам из комплекса Pruitt-Igoe уже не придется жить в сером, безликом сооружении. Согласно постмодернистическому пониманию мира, им предстоит жить на улице». — Вряд ли о нашей Великой Психоделической можно было бы высказаться удачнее…
Введение в абсолютную идеологию
Если модерн есть абсолютное утверждение идеологии (а культ личности — его воплощение и апофеоз), то постмодерн есть, в сущности, отказ от всякой идеологии. Вернее, постмодерн принимает любую идеологию, но считает ее личным делом каждого. Если твоя вера помогает тебе жить — то и славно, экзистенциализм, как философия личного бытия, с ее отчаянной попыткой пробиться сквозь абстракции модерна к подлинной жизни, примерял их всех — левака Сартра, нациста Хайдеггера, христианина Бультмана…
Как говорил Пушкин «каждого писателя нужно судить по тем законам, которые он сам себе устанавливает». Если бородатому православному патриоту легче преодолевать пустыню жизни с ликом царя-гуманиста на хоругви и топором Малюты в руках — для постмодерна это вполне допустимо. На засаленной футболке Васи Штыря из 2-го подъезда могла красоваться эмблема клуба «Спартак», а на флаге старого большевика Савелича — все те же нарезные профили на красном фоне. Компьютерный гений Боб мог гордо носить значек «легалайз канабис» на майке с ликом Че Гевары, а нифетка Лола лелеять портрет с автографом Димы Билана.
Всех нас больше не связывает ни единая вера, ни идеология. Только адрес дома, в котором все мы прописаны. Заговори мы, вряд ли даже поймем друг друга. Общение наше возможно разве что на уровне энергий. Понятно, что встреча с Васей-Штырем, старым большевиком Савеличем, или нимфеткой Лолой вызовут в нас совершенно разные вибрации, но отнесем мы их все же к единой человеческой природе. Это (энергия — главное слово рок-революции) и есть, в сущности, единственный язык постмодерна. Квантовая теория детерминированного хаоса — окажется его математической основой. Экзистенциализм — его философией. Мир, построенный модерном, вся вторичная природа его мегаполисов, для постмодерна окажется лишь средой обитания, технологическими джунглями, в которых могут гнездится разные, порой весьма причудливые твари. Самой же реальностью постмодерна (противопоставившему рационализму «века просвещения» эскапизм и психоделию) станут глубины человеческого сознания. А единственной твоей задачей в этом мире останется — выжить, получив максимальное удовлетворение, или — сохранив достоинство, или — исполнив, как герой «Энеиды», волю богов, вложив свой камень в основание нового Рима. Все мы здесь — разные твари в одном океане космоса, все мы — улиссы в поисках каждый своей Итаки.
И все это, безусловно — крайний индивидуализм. Но, как и всякая крайность - вплотную соприкасающаяся со своей противоположностью. Ведь всех нас связывает общая человеческая вибрация - то ли сигнал со спутника на индивидуальный номер мобильника, то ли… энергия любви?…
Абсолютная идеология и столкновение цивилизаций
Антагонизм двух миров — фундаментальный закон модернистской диалектики. (Модерн и осуществился в двух самых грандиозных проектах века — СССР и США), конец этого антагонизма должен был означать и конец эры модерна.
Но если мальчик-бананан ступал на Новую землю, словно новый Ной с возгласом «Асса!», то мир модерна вламывался в постмодерн, подобно атомному ледоколу «Ленин» во льды северного полюса. Компасы больше не работали, двигаться дальше, в сущности, было некуда. Светлое завтра, считай, что уже наступило. При этом трюмы пусты, а вокруг — лишь необозримая ледяная пустыня. Команда и капитан, шедшие по составленным умниками картам, пребывают в растерянности. Умники, которые еще на подходе сообразили, куда идет дело, как ни в чем не бывало, уже объясняют новую ситуацию. Их пока мало кто слушает (кто в начале ХХ-го всерьез воспринимал футуристический фашизм Моринетти?), ведь и команда и капитан — типичные модернисты, оказавшиеся в ситуации постмодерна. Ситуация, заметим, — предельно метафизична. Никакие законы модерна больше не работают. Но никаких иных законов человек модерна не знает. И потому из подручных материалов (а в его наличии — вся предшествующая история, заботливо собранная модернистами в энциклопедии и библиотеки), сооружает себе незамысловатые (или наоборот, крайне замысловатые) кавер-идеологии.
Варианты дальнейшего развития событий, в сущности, могут быть разные. Капитан, как честный человек, может застрелиться, или его может линчевать команда, наученная умниками. Или же сам капитан может приказать вздернуть умников, и превратить команду в анклав или секту (вспомним повесть Джозефа Конрада «Сердце тьмы» или фильм Френсиса Копполы «Апокалипсис сегодня» по ее мотивам). Естественно, являются самородки и из среды команды, предлагающие свои интерпретации событий и пути выхода из ситуации (см. известный рассказ Вл. Сорокина о камлающих геологах, или на современных евразийцев, опричников и проч.). Но, в принципе, сути дела это не меняет. В конце концов, реакцией на постмодерн (как абсолютный вакуум идеологий) становится явление сверхидеологий, абсолютных идеологий, идеологий-религий…
Так, 9.11 являет нам сверхидеологию на основе Ислама. Еще более убедительно та же идеология была явлена в Беслане. Убийство детей во имя милосердного Бога — такого не знал даже век ХХ, уж на что, казалось бы, лишенный всяческих сантиментов! Американский бушизм и комиссары Евросоюза являют подобные варианты сверхидеологий на основе протестантизма и либерализма. Не забудем про недвижный конфуцианский Китай, готовый, вознаграждая себя за тысячелетнее ожидание, хлынуть на нас всеми своими миллиардами, и хтоническую праматерь Индию, родину всех индоевропейцев.
В ситуации постмодерна оказалась, конечно, и Церковь (вернее сказать, она, как мистическая основа мира, оказалась в самом ее эпицентре). Митрополит, торгующий вагонами с алкоголем, схимонахи, рекламирующие монастырские бренды на грандиозных православных ярмарках-выставках, деятельная мамаша, канонизирующая собственного сына (история с Женей Родионовым), наконец, начальник Чукотки преосвященный Диомид, как новый Лютер, прибивающий свои безумные тезисы к воротам Патриархии — во всех этих поп-перфоменсах наступившей эпохи бьется горячее сердце постмодерна. Постмодерную же сверхидеологию на основе православия реализует сегодня Опричина, обожествляющая человекобога Грозного и лучшего друга всех русских людей Малюту Лукьяновича Скуратова. А православие официальное порождает подобную же «государственническую» сверхидеологию в «Пяти принципах православной цивилизации» Всеволода Чаплина (утверждающих, например, необходимость «жертвовать чужими жизнями», в качестве «нормы поведения (!) православного христианина»)…
Всё это — действительная основа для столкновения цивилизаций, достаточно убедительно предсказанного еще Вл. Соловьевым в его «Краткой повести об Антихристе», — вполне осуществимый сценарий нашего близкого будущего…
Начало в конце, конец в начале
Конец эпохи смотрит в свое начало. Мир «конца истории» смотрит в начало истории. Кризис объединенного мира, глобального переселения народов, абсолютного безверия, потери всех и всяческих ориентиров — все, что мы переживаем сегодня, гулко отзывается в начале Нашей эры. (И сэр Арнольд Тойнби, в 1946 году впервые употребивший термин постмодернизм, имел в виду, кажется, именно это).
И когда началом эры модерна объявляют французскую революцию — это, все же, не совсем верно. Ведь человека в центр мира поставило еще Возрождение. А сам Ренессанс разве не был подготовлен «Божественной комедией» Алигьери? Так что, объявить родоначальником модерна Данте, славящего неукротимый дух человека, переступающего все пределы, мы имеем ничуть не меньше оснований, чем французских санкюлотов… И еще больше оснований — объявить его основателем прорывающего пространственно-временной континуум, и выводящий человеческий дух за пределы всех земных измерений Христа. В чем поддержат нас и первые христианские авторы, так и называвшие себя «moderni» (новыми людьми), отличая от людей традиции, людей прошлого (antigui).
И потому французскую революцию корректней все же будет признать лишь актуализацией модерна. А за его основу — принять первую революцию Новой эры — революцию Христа. И кризис современного мира осмыслить как, в первую очередь, кризис исторического христианства. Кризис, который еще в преддверии ХХ века обнаружили Достоевский (с его Великим Инквизитором), и Ницше, объявивший смерть Бога как свершившийся факт европейского самосознания.
И не случайно, слово кризис на греческом языке оказывается однокоренным со словом суд. Ибо то, что мы переживаем сегодня — и есть суд истории (и суд над историей). Сам скептический и ироничный постмодерн, жрец и шут Нового мира, проверяющий на прочность все земные и небесные истины — и есть такой суд. «Поколеблю еще раз не только землю, но и небо» (Евр. 12.26) — не об этом ли сказано в Библии? И можно быть уверенным — ни одна из старых, уважаемых истин прошлого не войдет в новый мир, не пройдя этой проверки на вшивость.
Но «где опасность там и возможность спасения», как заметил Хайдеггер. Наш погружающийся в хаос мир снова ожидает свой Ковчег спасения. И мы имеем некоторые основания предполагать, что таким Ковчегом станет для мира Россия. Ведь сохранили мы (не смотря на все алхимические браки с государством) и остатки христианства, и наш рулевой — Пушкин все еще на посту. Наконец, мы имеем и тот бесценный экзистенциальный опыт выхода из самых умопомрачительных бездн, в которые остальной мир еще только-только начинает заглядывать. И если уж не спасти мир (что, по-видимому, уже не удастся), то вскипятить кипяточку, пережидая грядущие темные века, огня у нас, будем надеяться, хватит.
