Предчувствие гражданской войны

Семидесятые годы ХХ столетия были самым стабильным периодом в истории Кавказа. Они прошли без депортаций и массовых репатриаций, без перекроек административно-территориальных границ (чем была так наполнена история региона в 1920-е—1950-е годы) и вооруженных межэтнических конфликтов. Последней (до распада СССР) административно-территориальной «перестройкой» стало присоединение в 1962 году Майкопского района к тогдашней Адыгейской автономной области, входившей на тот момент в состав Краснодарского края. В 1970-е годы Кавказ не был ареной соперничества великих держав — редкий период в его истории! Регион пребывал даже не на периферии, а вне глобальной «большой игры». Отдельные сюжеты кавказской этнополитики попадали в фокус международного внимания — например, проблема репатриации турок-месхетинцев в Грузию, — однако они рассматривались в рамках более широких контекстов, таких, как соблюдение прав человека в СССР.

Кавказский регион тогда стремительно урбанизировался, а количество высших учебных заведений и студентов, обучающихся в них, росло в геометрической прогрессии. В двух ВУЗах Грозного (Нефтяном институте и Университете имени Л.Н. Толстого) в 1970-е годы обучались 12 тысяч студентов. Кстати сказать, с 1957 года (т.е. со времени восстановления упраздненной Иосифом Сталиным Чечено-Ингушской АССР) по 1975 год численность чеченцев с высшим образованием выросла в 70 раз (см.: Тишков В.А. Общество в вооруженном конфликте. Этнография чеченской войны. М.: Наука, 2001. С. 126.)!

К 1970-м годам местные культуры были в целом секуляризованы, а жители Кавказа в эпоху «развитого социализма» никак не напоминали «горцев» в их стереотипном восприятии. «[19]60—1980-е годы в истории нашей страны можно считать одним из самых беззаботных периодов, — пишет грузинский социолог Георгий Нижарадзе. — Мир и прожиточный минимум были гарантированы, источники добывания денег — многочисленны, культурная жизнь била ключом — устраивались фестивали, выставки, конференции, расцвели театр, спорт, улицы были полны доброжелательных, улыбающихся людей. Проблемы, конечно, были — коррупция, наркомания, преступность и многое другое, но практически их никто не воспринимал как свойственные грузинской общественности пороки. … В лучшем случае все недостатки сваливали на режим, который нес, правда, большую, но не «монопольную» ответственность за происходящее» (см.: Нижарадзе Г. Мы — грузины // Защита будущего: Кавказ в поисках мира. М.: Глагол, 2000. С.130).

По справедливому замечанию российского этнолога Валерия Тишкова, «в 1970-1980-х годах Чечено-Ингушетия (а эти слова можно с легкостью экстраполировать на все республики Северного Кавказа — С.М.) не была объектом какого-то особого внимания Кремля и руководства РСФСР. Эта автономия числилась среди быстро развивающихся регионов с достаточно стабильной политической и межэтнической ситуацией» (Тишков В.А. Указ. соч. С. 106).

В самом деле, в Кремле эпохи брежневского «застоя» главные этнополитические угрозы видели в республиках Прибалтики и на Западной Украине. Именно эти регионы были тесно (и географически, и информационно) связаны с «западным миром», геополитическим конкурентом Советского Союза. Кавказ же считался верным «курсу партии и правительства», а лидеры союзных республик Закавказья — Эдуард Шеварднадзе, Гейдар Алиев и Карен Демирчян — рассматривались как наиболее преданные вассалы «империи Кремля». Весьма показательно, что после январского 1977 года взрыва в московском метро, организованного армянскими националистами, поиск следов начался не с Кавказа, а с западных окраин Советского Союза. Естественно, никакая Чечня тогда не фигурировала даже в числе «подозреваемых» территорий.

Добавим к сказанному также и то, что Грузия, Армения и Азербайджан (равно как и автономии в составе РСФСР) «за гранью дружеских штыков» могли успешно обеспечивать свою «территориальную целостность». Во время вспышек недовольства в Абхазии и в Нагорном Карабахе в 1978 году, в Грозном в январе 1973 года (четырехдневный ингушский митинг) союзная власть неизменно поддерживала существовавшие на тот момент административно-территориальные границы. Кремль не позволял Абхазии осуществить сецессию, Нагорному Карабаху — «миацум» (объединение с Арменией), а ингушам — добиться территориальной «реабилитации» (посредством присоединения Пригородного района Северо-Осетинской АССР к тогдашней Чечено-Ингушской автономии). С 1924 по 1934 год Пригородный район входил в состав Ингушской автономной области (до 1924 года — Ингушского национального округа в составе Горской АССР), а с 1934 года — в состав Чечено-Ингушской АО (с 1936 по 1944 год АССР). Согласно данным Всесоюзной переписи населения 1939 года, в Пригородном районе проживало 33,8 тыс. чел., из которых ингуши — 28,1 тыс. чел., русские — 3,5 тыс. чел., чеченцы — 0,4 тыс. чел. Территория района равнялась 34% всей территории ингушских районов Чечено-Ингушетии. После депортации ингушей в 1944 году эти земли были переданы Северо-Осетинской АССР. После восстановления Чечено-Ингушской АССР Пригородный район остался в составе Северной Осетии. За период с 1944 по 1957 год он был заселен осетинами. В 1960-е—1970-е годы в районе произошло обновление частного жилищного фонда. Новое поколение осетин выросло уже в «своих домах», не зная другой родины, кроме Пригородного района (подробнее об этом см.: Цуциев А.А. Осетино-ингушский конфликт, 1992—…. Его предыстория и факторы развития. Историко-социологический очерк М.: РОССПЭН, 1998).

Союзный центр также блокировал «бесплодные мечтания» Азербайджана о выдвижении территориальных притязаний к Армении (Зангезур). Не удивительно, что, лишившись поддержки со стороны Союза ССР, новые независимые государства Южного Кавказа оказались не в состоянии найти принципиально новые, т.е. несоветские механизмы сохранения своей территориальной целостности в прежних границах союзных республик.

Таким образом, советская пропаганда, повествовавшая о гигантских успехах и выдающихся достижениях в республиках Закавказья и автономиях в составе РСФСР, далеко не всегда лгала. Она говорила полуправду, поскольку за фасадом «стабильности», «радостных лиц» и «дружбы народов» скрывались многочисленные противоречия — порожденные как предыдущей историей, так и политикой «застойных лет». Однако ни ЦК КПСС, ни сам «дорогой Леонид Ильич» на эти противоречия внимания не обращали. Вне фокуса советской элиты оставались такие проблемы, как лечение национальных травм, нанесенных сталинскими депортациями, порожденные ими этническая нетерпимость и ксенофобия (как в отношении русских, так и других этнических групп), а также незавершенная и поверхностная («технопопулистская», по выражению историка Евгения Рашковского) модернизация (см.: Рашковский Е.Б. «Кавказский меловой круг»: трагические судьбы региона // Pro et contra. 2002. T. 7. № 3).

Некоторые негативные тенденции провоцировал сам Кремль. Среди них — «приватизация власти» региональными национал-коммунистическими элитами, стремление националистически настроенной интеллигенции к государственному самоопределению. Преференциальная национальная политика «партии и правительства», с одной стороны, формировала атрибуты национальных государств (в форме ЦК республиканских компартий и обкомов автономий), а, с другой, воспитывала их будущих идеологов (посредством обеспечения льготных условий для «национальных кадров»). Но самое опасное заключалось не в том, что партийно-советская элита умалчивала негативную статистику столкновений на этнической почве или массовых акций протеста, и даже не в ее авторитарных поползновениях. В конце концов, в 1970-е годы против советской власти боролись не только Андрей Сахаров и Александр Солженицын, но и радикальные национал-экстремисты. Лидеры советского государства просто не смогли адекватно оценить и интерпретировать политические вызовы «стабильных» 1970-х.

Между тем, на протяжении всего «стабильного десятилетия» в различных точках кавказского региона возникали очаги политической и криминально-политической активности, которые требовали выработки серьезной и долгосрочной стратегии, а не одних лишь милицейских «зачисток» или постановлений республиканских ЦК.

7 мая 1971 года министр внутренних дел СССР Николай Щелоков сообщал ЦК КПСС, что «длительное время на территории Чечено-Ингушетии, Северной Осетии, Дагестана, Казахстана и Киргизии продолжали действовать преступники-нелегалы из числа чеченцев и ингушей». Глава союзного МВД писал даже об «оперативно-войсковой операции» против «нелегалов» в декабре 1969 года, а также об операциях по сдаче или изъятию оружия. Только в 1970 году такой «улов» составил 6787 единиц, включая 4 пулемета и 54 автомата. Неслыханное количество по советским меркам! При этом никто из представителей ЦК КПСС или Совмина СССР или РСФСР не удосужился проанализировать причины подобных явлений.

В предыдущем разделе мы не случайно использовали термин «криминально-политическая» активность. Многие криминальные проявления в северокавказских автономиях были прямо или косвенно связаны с политикой. Сегодня во многих публицистических (и, увы, академических) публикациях можно прочесть сентенции о «природной склонности» вайнахских народов к грабежу и насилию. Однако реальная ситуация 1970-х годов — прежде всего, в Чечено-Ингушетии, — отличалась от умозрительных схем. По справедливому замечанию этнолога Валерия Тишкова, в 1960-е-1980-е годы «в республике сформировалось новое общество, в котором происходили сложные процессы. Изменился демографический баланс основных групп населения. После возвращения депортированных на территорию Чечено-Ингушской Республики (в виде АССР она была восстановлена в 1957 году — С.М.) произошло увеличение населения на 46,3 % за 11 лет».

И это притом, что в Чечено-Ингушетии соседствовали «два мира, две политики». Главная ставка делалась на развитие нефтедобычи и переработки. Эти стратегические отрасли развивались, главным образом, за счет русских кадров. Отрасли, в которых могли бы себя реализовать чеченцы, не получали достаточного внимания со стороны союзного центра. Бурный демографический рост представителей «титульного этноса» в небольшой по площади автономной республике способствовал постепенному формированию «лишней» рабочей силы и скрытой безработице.

Социально-экономическими нишами для чеченцев стали отхожие промыслы («шабашки», в которых в 1970-е годы было занято в среднем 15-20 тыс. человек ежегодно), а также подпольный бизнес, напрямую связанный с криминалом. Фактически наряду с официальной советской экономикой в Чечне интенсивно развивалась параллельная экономическая система, не связанная жестким соблюдением законов и правил. Сезонные миграции экономически активного населения за пределы Чечено-Ингушетии, сопряженные с неоднозначным и нередко негативным опытом взаимоотношений с правоохранительными структурами, способствовали жесткому противопоставлению «чеченского мира» русским, СССР и России. И все это накладывалось на непростые исторические отношения России и Чечни и травму сталинской депортации. В этой связи уход в криминал и пренебрежение формальными установлениями были разновидностью протеста против официальной власти. Криминальные же действия представителей «своего» этноса не получали должной реакции со стороны местных правоохранительных структур. К сожалению, советская национальная политика работала не на интеграцию, а на обособление различных этнических групп. Все это вместе взятое и создавало «нездоровую обстановку» вокруг Чечни (что позже фиксировалось в различных постановлениях ЦК КПСС, например, 14 января 1982 года). Однако дальше констатации увеличения числа межэтнических столкновений (а к середине 1980-х годов уже было зафиксировано свыше ста «националистических проявлений») дело не шло.

В декабре 1972 года для ЦК КПСС было подготовлено 80-страничное письмо «О судьбе ингушского народа», подписанное представителями ингушской интеллигенции. В этом документе излагалась аргументация ингушской стороны касательно территориальной принадлежности Пригородного района. Письмо было расценено как «националистическое», однако официальное осуждение со стороны партийных инстанций не остановило, а подхлестнуло ингушское этнонациональное движение. В январе 1973 года в столице Чечено-Ингушской ССР прошел четырехдневный митинг, который его организаторы рассматривали как общенациональный. И хотя председатель Совета министров РСФСР Михаил Соломенцев гарантировал участникам акции безопасность и обещал «разобраться», 19 января 1973 года митинг был разогнан брандспойтами (см.: Музаев Т.М. Этнический сепаратизм в России. М.: Панорама, 1999. С. 102). 13 марта 1973 года было принято специальное постановление ЦК КПСС о ситуации в столице ЧИАССР «Об антиобщественных проявлениях в г. Грозном», содержащее следующий пункт: «Потребовать от Чечено-Ингушского и Осетинского обкомов партии решительно устранить отмеченные недостатки, улучшить постановку всей политической, организационной и хозяйственной работы в республиках» (цит. по: Зубкова Е.Ю. Власть и развитие этноконфликтной ситуации в СССР. 1953—1985 годы // Отечественная история. 1994. № 4. С. 20).

Как и прежде, вместо реального анализа этнополитической и социальной ситуации в очередной раз восторжествовала идеологическая бессмыслица, а вместо выявления реальных причин межэтнических столкновений — демагогические разговоры об «антиобщественных проявлениях» и «хулиганствующих элементах».

В конце 1977 года в союзные органы власти было направлено так называемое «письмо 130-ти», на этот раз подписанное представителями абхазской интеллигенции. Это был не первый всплеск массового недовольства в Абхазии. В 1957 и в 1967 годах абхазская интеллигенция уже направляла такого рода обращения в ЦК КПСС. Авторы петиции 1977 года ставили вопрос о выходе Абхазской ССР из состава Грузинской ССР с последующим конституционным закреплением этой сецессии. 22 февраля 1978 года обращение стало предметом рассмотрения на бюро Абхазского обкома партии, причем пункт повестки дня был сформулирован следующим образом: «О неправильных взглядах и клеветнических измышлениях, содержащихся в коллективном письме от 10 декабря 1977 года». Однако позиция партийных органов вызвала жесткое неприятие населения. 29 марта 1978 года в нескольких селах Гудаутского района состоялись сходы в поддержку «письма 130-ти», на которых вновь, как и во время массовых акций 1967 года, звучали требования прекратить переселение грузин на территорию Абхазии (см.: Аргун Б.М. События 1978 г. в Абхазии // Абхазоведение: история, археология, этнология. Сухум: Абхазский институт гуманитарных исследований, 2003. Вып. 2. С. 23). (Такая миграция поощрялась властями Тбилиси.) В 1978 году в ходе принятия Конституции Абхазской ССР было принято компромиссное решение: абхазский язык наряду с грузинским и русским стал государственным на территории автономии. А на XI Пленуме ЦК Компартии Грузии (27 июня 1978 года) тогдашний первый секретарь Эдуард Шеварднадзе высказался против «перегибов» грузинских коммунистов в «абхазском вопросе» (см.: Казенин К.И. (сост.). Грузино-абхазский конфликт:1917—1992. Сборник. М: Европа, 2007. С. 27).

В то же время в самой столице Грузии кипели нешуточные страсти. 14 апреля 1978 года в Тбилиси прошла массовая студенческая акция в поддержку конституционного закрепления в Основном законе Грузинской ССР государственного статуса грузинского языка. Верховный Совет Грузии (и партийный аппарат республики) тогда поддержали «молодежную инициативу». Статья 75 Конституции Советской Грузии закрепила статус грузинского как государственного языка. Кстати сказать, из всех 15 союзных республик в трех закавказских субъектах СССР национальные языки получили в тот период статус государственных. Выступления грузинских диссидентов-националистов в защиту прав «этнического большинства» в Абхазии (речь шла о грузинском населении) будут еще впереди, в марте — апреле 1981 года, однако события апреля 1978 года они могли рассматривать как свою победу.

Наконец, в 1970-е годы продолжилась активная деятельность армянских диссидентов-националистов. Подъем их активности начался в 1965 году, когда армяне всего мира отмечали трагическую дату — пятидесятилетие геноцида армян в Османской империи. В 1974 году, находясь в заключении, Паруйр Айрикян вместе со своим единомышленником Азатом Аршакяном отредактировали программу и устав Национальной объединенной партии (НОП), которая была создана в 1966 году. В партийных документах, наряду с антикоммунизмом, значительное место уделялось «восстановлению» Армении в ее «исторических границах». В 1976 году в день «сталинской Конституции» еще один армянский диссидент, Размик Маркосян, провел голодовку и послал заявление в Верховный Совет СССР, где настаивал на законности требований НОП, «ставящей своей задачей добиться независимости Армении в ее исторических границах мирными средствами, в том числе путем проведения референдума в советской части Армении». В 1977 году была создана Армянская Хельсинкская группа, среди пунктов которой были не только защита прав человека, но и «воссоединение с Армянской республикой включенных ныне в территорию Азербайджанской СССР Нагорного Карабаха и Нахичеванской автономной области» (см.: Алексеева Л.М. История инакомыслия в СССР. Новейший период. М.: Весть, 1992. С.86—93). А через год в Конституции Армении было зафиксировано положение о государственном языке (армянском) на территории Армянской ССР (статья 72).

И даже в Азербайджане, где диссидентство как организованная сила, в отличие от Грузии, Армении, Украины или Прибалтики, отсутствовало, в 1970-е годы тоже были отмечены нетипичные для «стабильного десятилетия» случаи. В 1975 году за «антисоветскую деятельность» был осужден ученый-востоковед Абульфаз Эльчибей (Алиев), в будущем — второй президент независимого Азербайджана. А весной 1978 года, накануне визита самого Леонида Брежнева в Баку, офицер азербайджанской милиции Зия Мурадов застрелил министра внутренних дел республики Арифа Гейдарова, а также его заместителя и порученца. «Пикантность этой истории придавал тот факт, что А. Гейдаров был давним, близким другом Г. Алиева (на тот момент первого секретаря ЦК КП Азербайджана — С.М.), его сослуживцем по КГБ». По словам политологов Расима Агаева и Зардушта Али-заде, среди поводов для покушения были «разложение милиции, коррумпированность общества, в котором все труднее было устраиваться людям типа несчастного капитана, лишенным средств и связей» (см.: Агаев Р., Али-заде З. Азербайджан. Конец второй республики (1988—1993). М.: Граница, 2006. С. 34).

Именно в стабильные 1970-е годы на Кавказе сформировались три источника и три составные части будущих «национальных революций» конца 1980-х — начала 1990-х годов. Ими стали национальная коммунистическая бюрократия, националистическое диссидентское движение и теневая экономика (национальная квази-буржуазия).

Парадоксально, но СССР собственными руками готовил свой будущий распад. Советский Союз рассматривался как государство, главными субъектами которого выступают не граждане, а социалистические нации. Фактически, советское государство воспринимало этнические группы в качестве главного субъекта политики и государственного права. На практике это означало формирование представлений об этнической собственности того или иного этноса на территорию, обозначенную как «национальная республика», автономия в составе национальной республики или этнически сконструированный район. По справедливому замечанию американского этнолога Юрия Слезкина, «СССР создавался националистами и был разрушен националистами» (см.: Slezkine Y. The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism // Slavic Review. 1994. Vol. 53. № 2. P. 414—452). «Национализация» коммунизма в брежневские 1970-е облегчалась гораздо большей (по сравнению со сталинским периодом) свободой внутри правящей номенклатуры.

В 1970-е годы на Кавказе альянс «трех источников» еще только-только намечался. Между некоторыми из них даже шло противоборство. Так, национальная бюрократия, связанная с партийной иерархией КПСС, боролась с диссидентами-националистами, выступавшими против советской власти и единого союзного государства. Дельцы же теневой экономики, щедро подкупая республиканскую бюрократию и обеспечивая себе преференции для подпольного бизнеса, были еще не готовы к публичной политической деятельности; в тот период они, напротив, опасались всякой «политики».

Однако по некоторым пунктам именно в 1970-е годы обозначилось ситуативное сближение между диссидентами-националистами и партийной верхушкой кавказских республик. По мере нарастания общего кризиса «реального социализма» националистический дискурс становился доминирующим. Так, сохранить контроль над Абхазией стремились и ЦК Компартии Грузии, и грузинские диссиденты. В «карабахском вопросе» были едины и лидеры подпольной Национальной объединенной партии Армении, и партийные функционеры в Ереване. По этой же проблеме был возможен консенсус между главой азербайджанской компартии Гейдаром Алиевым и диссидентом Абульфазом Эльчибеем.

В апреле 1978 года в Тбилиси прошли массовые акции с требованиями сохранить в Конституции Грузинской ССР статьи о государственном статусе грузинского языка. Спустя двадцать лет в специальном распоряжении президента Грузии Эдуарда Шеварднадзе было сказано об историческом значении дня 14 апреля 1978 года, в который «тогдашние власти, общественность, молодежь Грузии не только защитили статус грузинского языка, но проявили единство в борьбе за национальные идеалы». По справедливому замечанию историка Юрия Анчабадзе, «под эвфемизмом «тогдашние власти» подразумевается сам Эдуард Шеварднадзе, являвшийся в тот период руководителем Коммунистической партии Грузии…» (см.: Анчабадзе Ю.Д. Национальная история в Грузии: мифы, идеология, наука // Национальные истории в советском и постсоветских государствах. М.: АИРО-ХХ, 1999. С.169).

Грузинские диссиденты-националисты и руководство Коммунистической партии Грузии разделяли схожие воззрения и во взглядах на проблему репатриации турок-месхетинцев (в 1944 году они были депортированы с территории Аджарии и Самцхе-Джавахети). 9 января 1974 года власти СССР разрешили туркам-месхетинцам проживать в любой точке страны. Однако руководство Грузинской ССР в качестве неофициального условия для репатриации выдвинуло признание их грузинского происхождения. На первый взгляд, репатриацию месхетинцев поддерживала Инициативная группа поддержки прав человека в Грузии (ее представитель Виктор Рцхеладзе даже ездил в 1976 году в Кабардино-Балкарию и выступал там перед месхетинской общиной). Однако «ходоки»-месхетинцы, которые весной 1976 году прибыли в Тбилиси и были торжественно приняты на квартире Рцхеладзе, являлись представителями «грузинской» части общины (т.е. они были готовы признать свое грузинское происхождение). Показательно, что, став первым президентом независимой Грузии, экс-диссидент Звиад Гамсахурдиа будет выступать с жесткими антитурецкими лозунгами (что в некоторых местах спровоцирует погромы).

В 1970-е годы обозначилась и общность взглядов Компартии Армении и армянских диссидентов-националистов на стремление к «миацуму» — объединению республики с Нагорно-Карабахской автономной областью, входившей в состав Азербайджанской ССР. Но чиновники КП Армении не могли, разумеется, озвучивать те лозунги, которые в «самиздате» и зарубежной печати позволяли себе Паруйр Айрикян и другие лидеры подпольной Национальной объединенной партии Армении. Поскольку «миацум» в 1970-е годы рассматривался как антисоветский лозунг (особенно это касалось действий армянских националистических групп в Карабахе), борьба с ним формировала у азербайджанской республиканской элиты не региональное, но Гейдар Алиев государственное мышление. Первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана поощрял переселение азербайджанцев в Карабах, где армяне составляли численное большинство. Эти действия предпринимались в качестве превентивных «антисепаратистских» мер. По словам третьего президента Азербайджана Гейдара Алиева (в 1969—1982 годах — первого секретаря ЦК КП Азербайджана), создание выгодного для азербайджанцев этнического баланса было необходимо, чтобы «не дать армянам поднять этот вопрос» (то есть вопрос о присоединении НКАО к Армении). В рамках СССР власти Азербайджана, по сути, вели борьбу за сохранение своей государственной целостности. Этот факт во многом объясняет ту легкость, с которой бывший первый секретарь республиканского ЦК и кадровый чекист позже превратился в респектабельного лидера независимого государства.

Ситуативный альянс между национал-коммунистической бюрократией и диссидентами-националистами облегчался тем, что инакомыслие в республиках Кавказа строилось на апелляции не столько к правам человека, сколько к правам этноса. Правозащитная риторика, конечно, присутствовала — главным образом для внешнего потребления. Однако обычно она заканчивалась там, где речь заходила о «национальном возрождении» и «восстановлении исторических границ». В этом плане характерна зарисовка литератора Михаила Хейфеца (в 1974 году он был приговорен к шести годам лагерей и ссылок за предисловие к «самиздатовскому» изданию Иосифа Бродского) о его диалоге с лидером армянских националистов-диссидентов Паруйром Айрикяном:

«Однажды мы разговорились с Айрикяном о независимой Армянской республике, возникшей на территории бывшей Персидской (а потом Российской) Армении после 1917 года. Нас в институте учили, что турецкая армия во главе с Ататюрком едва не уничтожила тогда, в конце двадцатого года, молодое государство и почти добила остатки армянского народа, но Красная армия остановила Кемаля-пашу и спасла российских армян. Паруйр вскипел, когда я все это пересказал: «Мы разбили турецкую армию, когда создали свою республику, и снова бы их разбили, если бы с севера нас не атаковала Одиннадцатая армия красных. Нас взяли в клещи: с юга шли турки, с севера — большевики. Русские не спасли нас, а помогли Кемалю ликвидировать наше государство и получили за это часть наших земель, а остальное отдали туркам».

Тот же Хейфец вспоминает о другой идее Айрикяна: «Человек должен жить на родине: евреи в Израиле, а армяне в Армении» (см.: Хейфец М.Р. Избранное. Харьков: Фолио, 2000. Т. 3. С. 211). Впоследствии реализация этой смелой идеи приведет к исходу более 300 тыс. армян из Азербайджана, 208 тыс. азербайджанцев из Армении, 200 тыс. грузин из Абхазии, 220 тыс. русских из Чечни…

Третьим важным актором, заявившим о себе в 1970-е годы, стала «национальная квази-буржуазия». Ее появление способствовало, во-первых, подъему ксенофобии («чужак» был удобной мишенью для объяснения собственного проигрыша в конкуренции), а во-вторых, укоренению неформальных связей в социально-политической жизни Кавказского региона. По справедливому замечанию Георгия Нижарадзе, «советская теневая экономика — порождение советской дефицитной экономики. Ей чужд главный регулятор экономики рыночной — конкуренция. Соответственно «советский капиталист», или комбинатор, совершенно лишен характерных свойств западного предпринимателя, из его системы ценностей заведомо исключается понятие «честного бизнеса». В виду того, что любая коммерческая деятельность является незаконной, каждый вовлеченный в нее человек, автоматически попадал в категорию “нечестных”» (см.: Нижарадзе Г. Указ. соч. С. 124).

Формальные принципы — членство в КПСС, ВЛКСМ или профсоюзах — в системе «теневого капитализма» не работали. Поэтому оставалось уповать на другие факторы — прежде всего, на клановую и этническую принадлежность. По словам Георгия Дерлугьяна, «на менее индустриализованном и соответственно менее советском Кавказе теневые капиталисты возникли задолго до распада СССР и давно срослись с местными властями, помогая бюрократии конвертировать ее административную власть в денежное богатство и осязаемые материальные блага. Этничность играла в этой системе стержневую роль — во-первых, распределение управленческих должностей происходило в соответствии с советской национальной политикой (в Чечено-Ингушетии этот принцип нарушался местной номенклатурой); во-вторых, коррупция требует скрытности и взаимных обязательств, что намного легче достигается внутри своего этнического круга» (см.: Дерлугьян Г. Чеченская революция и чеченская история // Чечня и Россия: общества и государства. М.: Полинформ-Талбури, 1999).

Отсюда и ставка на «своих» (как покровителей, так и «клиентов») в ведении теневого бизнеса. Эту ставку относительно легко было делать по причинам, описанным выше. Укрепление национал-коммунистических номенклатурных режимов и «принципов крови» в кадровой политике облегчало пути этнического и теневого бизнеса, для которого борьба с конкурентами, таким образом, превращалась в борьбу против «чужаков». Постепенно, по мере укрепления национальной «квази-буржуазии», у нее возникал запрос на идеологию. Но идеологию «национального возрождения» ей не мог дать никто, кроме диссидентов-националистов.

Таким образом, именно 1970-е годы, период «высокой стабильности», стали временем, когда формировались кадровые, социально-экономические и идейно-политические предпосылки для будущих «национальных революций». 1970-е стали «началом пути» — и одновременно хорошей управленческой и политической школой, — для многих политических лидеров будущих независимых государств. В этот период на политическом небосклоне взошли звезды Гейдара Алиева и Эдуарда Шеварднадзе. Первый из них занимал пост первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана с 1969 по 1982 год, а второй возглавлял ЦК Компартии Грузии в 1972-1985 годах. Бывшие первые секретари стали впоследствии президентами независимого Азербайджана и независимой Грузии. Карен Демирчян, первый секретарь ЦК Компартии Армении в 1974–1988 годах, стал в период обретения независимости спикером парламента. В 1997 году в Азербайджане из 252 партийных секретарей различного уровня, карьера которых началась при Гейдаре Алиеве, в восстановленную (и политически маргинальную) компартию вошли лишь двое (бывшие секретари Евлахского райкома и Бакинского горкома КПСС). Остальные заняли места в различных властных и коммерческих структурах независимого Азербайджана. Но не только республиканские ЦК стали поставщиками кадров для независимых кавказских государств. Президентами и главами правительств становились и представители диссидентского националистического движения. Первым президентом Грузинского государства стал Звиад Гамсахурдиа, один из создателей Инициативной группы по защите прав человека в Грузии в 1974 году. Премьер-министр Армении в 2000-2007 годах Андраник Маргарян был в том же 1974 году арестован за участие в работе запрещенной Национальной объединенной партии (НОП). Второй президент Азербайджана Абульфаз Эльчибей привлекался к уголовной ответственности за «антисоветскую деятельность» в 1975 году.

Таким образом, в период брежневской «стабильности» никто как бы и не заметил сосуществования «двух Кавказов». Один Кавказ в те годы встречал «дорогого Леонида Ильича», принимал награды к 60-летию Октябрьской революции, праздновал «добровольное вхождение» в состав России, выполнял и перевыполнял производственные планы. А другой, между тем, развивал «раннекапиталистические отношения», приватизировал власть и собственность, ждал реванша и алкал исторической справедливости и восстановления «исторических границ», формировал националистические и экстремистские группы. И все это происходило на фоне расширяющегося выезда русского населения и прогрессирующей этнической гомогенизации, углубляющегося этнического разделения труда, а также практически тотального неверия в «ум, честь и совесть» нашей эпохи, которая убаюкивала сама себя сказками о «дружбе народов» и «пролетарском интернационализме». Так, в 1970-е годы численность русских в Чечено-Ингушетии сократилась на 8,4% (в городах на 4,4%, а в сельской местности — на 19,6%). В Азербайджане количество русских с 1959 по 1989 год сократилось с 17,3% до 7,6% от общей численности населения, в Армении с 3,2% до 1,6%, в Грузии с 10,1% до 6,3% (подробнее об этом см.: Кабузан В. М. Русские в мире. СПб.: Блиц, 1996. С. 265—266; Белозеров В.С. Этническая картина Северного Кавказа. М.: ОГИ, С. 227).

В период «перестройки» Кавказский регион «проснется», и от брежневской стабильности останутся одни воспоминания. Впрочем, это — совсем другая история…