Термином «национал-демократия» сегодня называют две совершенно разные вещи. Это следует уточнить — просто чтобы не путаться в терминологии.
Под термином «национал-демократия» исторически понимается соединение двух требований. Первое из них — это требование собственно демократии, и второе — требование национальной независимости.
При этом существенно, что национальная независимость не сводится только к установлению формальной независимости государства от какого-либо иного государства. Подлинная национальная независимость предполагает также экономическую независимость страны от хозяйства других стран или же субъектов так наз. глобальной экономики. Она предполагает также недопущение присутствия на вершине власти, как говорили в 1990-е годы, «агентов влияния» другого государства или же каких-то внесистемных сил. «Национал-демократами» такого рода являются популистские лидеры в странах Латинской Америки. Не будет ошибкой называть национал-демократами Эво Моралеса или Уго Чавеса.
Но это одна национал-демократия. Как правило, речь идет не совсем об этом.
Отстаивать национал-демократию в указанном смысле сегодня в России означает ломиться в открытую дверь. В какой-то степени под термином «суверенная демократия» фактически легитимирована примерно эта идеология. Насколько эта идеология соответствует реалиям путинской России, это сложный вопрос, и я его сейчас не касаюсь. Однако всамделишный смысл выражения «суверенная демократия» примерно соответствует «национал-популизму» по латиноамерикански: Россия должна быть независимой, она должна самостоятельно распоряжаться своими ресурсами, доходами от обладания ими и так далее. Всё это вполне в духе времени и взявшая за идеологическую основу такую «национал-демократию» оппозиция могла бы только указывать на противоречие тех слов, которые произносят представители власти, их реальным делам. Условно говоря, национал-демократическая оппозиция вполне могла бы выставить против власти лозунг «Соблюдайте собственную идеологию!»
Однако наряду с вышеописанной «национал-демократией» существует и другая. Речь идет о соединении демократических требований с требованием предоставления каких-то особых прав этническому большинству. По сути дела, данную «национал-демократию» следовало бы назвать для отличия от первой «этнонационал-демократией». Безусловно, возможно и даже весьма реально некое синтетическое соединение двух данных идеологий. Кстати, логично было бы предположить, что этот синтетический вариант и должен был бы преобладать в России. Любопытным образом, мы наблюдаем скорее обратный процесс — отщепление одного идейного комплекса от другого, причем в оппозиционной среде этот процесс идет заметно быстрее, чем в лоялистской. Тем не менее, одной потребностью «национал-демократов» вести за собой толпы недовольных режимом все объяснить невозможно — в обоих «национал-демократиях», по-видимому, есть нечто, если не полностью несовместимое, то именно в российских условиях трудно сочетаемое.
И чтобы разобраться в этом, нам придется вновь вернуться к поднятой Олегом Неменским проблеме этнонационализма. Дело в том, что доктрина этнонационализма на самом деле заключается не в утверждении, вполне правильном, — хотя и не аксиоматически верном, но, как правило, соответствующем действительности, — что за любой политической нацией стоит этническая историческая традиция, некая культурно-родственная общность, не сводящаяся всецело к политическому единству. Этнонационализм предполагает более жесткое утверждение о том, что политический социум должен быть без остатка сведен к социуму этнокультурному, что политическое не представляет собой ничего иного, кроме эффективного средства для реализации тех задач, решение которых необходимо для воспроизводства этноса. Проще говоря, государство — это инструмент для достижения доминирующей этнической группой своего материального благополучия. Несложно увидеть концептуальную близость такого понимания государства с тем, которое отстаивали сторонники классового подхода и которое нашло своего радикального выразителя в авторе трактата «Государство и революция».
Эта самая мысль о необходимости сведения «политического» к «этническому» и стоит за постоянными и, честно говоря, уже набившими оскомину утверждениями о том, что вообще надо забыть слово «россияне» и оставить одно слово «русские». То есть о том, что надо забыть о существовании двух разных слов, относящихся соответственно к государству и к этнокультурной группе, и оставить одно, указывающее на их тождество.
И хотя исторически национал-демократия в первом смысле часто выступает заодно с этнонационал-демократией, между ними может образоваться определенный зазор, обусловленный редукционизмом последнего подхода. Если политическое до конца сводится к этнокультурному, то, в принципе, несложно представить себе ситуацию, при которой тот или иной этнос мог бы прекрасно существовать и процветать — при отсутствии политической самостоятельности. Чего далеко ходить, посмотрим хотя бы на в целом благополучную Японию, политически зависимую страну, лишенную права иметь собственную армию. Или же на ФРГ, если не сегодняшнюю, то хотя бы второй половины XX столетия.
Политическая самостоятельность не только не всегда является условием благополучия, часто она может рассматриваться как досадная помеха таковому, как обстоятельство, требующее от этноса самоотречения во имя непонятных и не слишком материально осязаемых целей. Конечно, отречение от государственной самостоятельности, то есть от политического существования — крайность, однако в России идеологии как правило доходят в своем развитии до этих самых крайностей и именно в своих наиболее радикальных версиях они и усваиваются массами.
И вот такой крайней формой «этнонационализма» в России является любовь к нацизму, именно — к германскому нацистскому проекту, который, согласно мифотворчеству некоторых известных деятелей, освободив русский народ от бремени непосильной для него империи, якобы был бы готов предоставить русским (при некоем фантастическом допущении, что обустройством восточных славян занимался бы в III Рейхе не Розенберг, а кто-нибудь более вменяемый) замечательную возможность вести сытное, спокойное и в целом благополучное существование — без «еврейской партии», без «бюрократической партии», только с овцами, козами и органическими удобрениями.
Как я и предполагал еще в прошлом году, когда началась вся эта свистопляска вокруг этнонационализма, этим всё и кончится. Этим всё и кончилось — более того, я по-прежнему считаю, что ничем другим это кончиться и не могло бы. Редукционистская тенденция к «устранению политического» под любыми лозунгами — классовыми, народническими, религиозно-сектантскими, псевдолиберальными, теперь вот этнократическими — это, увы, почти родимое пятно русской интеллигентской культуры. Струве когда-то называл это самое явление «безрелигиозным отщепенством от государства». Но причина этого «отщепенства», как ни странно, вполне банальна, и о ней писали с начала XIX века все кому не лень — наличие очень развитой демократической культуры при полном отсутствии опыта жизни при демократии. Мы сознаем, что государство должно быть наше, но не знаем механизмов, при котором оно могло бы по крайней мере приблизиться к нам, к нашим реальным проблемам и заботам. А тут еще и пришла на нашу голову глобализация, безусловно, губительная для демократии в нормальном понимании этого слова.
И поэтому России по-хорошему требуется нормальная работающая демократическая система, способная снизить извечное напряжение между государством и обществом, чреватое разрушительным конфликтом между ними с плачевным для обоих сторон концом. И если нарождающаяся «национал-демократия» будет нацелена именно на эту и ни на какую иную перспективу, ее усилия в этом направлении можно будет только приветствовать.
Выступление в ИНС на клубе «Товарищ» 12 июля 2007 г.
