Посещение Лувра

Писатель обязан во что бы то ни стало избавляться от «подёнщицкой» реакции на происходящее вокруг него, в особенности, на события из разряда «политического» — тем более что от «полиса» остались лишь руины, на которые, если довериться нобелевским лауреатам, оглядываться пристало только варварам преклонного возраста и известной социальной категории. А потому, если бы не недавнее посещение Лувра, не написал бы я, оказавшись неделю спустя в горном ущелье, ни строчки о «демократической» победе двадцать третьего президента французской Республики, возглавляемой Парламентом, который находится в столице Бельгии, — не способной, в свою очередь, удержать даже собственных фламандцев.

В самом южном дворцовом крыле Denon, прямо против левобережной Академии Наук — в тот день скрытой от взора флагами Евросоюза, прицепленными к Лувру по случаю празднования отмены рабства (естественно, рабства чернокожих, принадлежавших лицам кавказской расы!), — находится амфилада залов в стиле Карла Х. В витринах: амфоры, кратеры, и их куда более древние осколки — такие ещё раскапывают на берегах Эгейского моря археологи, датирующие иные находки VII-ым тысячелетием до Р.Х.

Рисунки, восстановленные на подобных черепках неизменно просты: прямые линии, постейшие геометрические формы. Лишь на более поздней «керамике» можно различить человеческие и звериные фигуры. Впрочем, необходимы немалые навыки эллиниста, дабы отличить гуся от коня, а черепаху от прото-Ахилла. И только в первом тысячелетии до Р.Х. изображения становятся идеально приближёнными к природе, как впоследствии требовал этого Зевскис — точно после выдержанной паузы, отмеченной окончанием троянской бойни, произошёл взрыв от влития дорийской крови в землю, кою впоследствии назвали Элладой. В ней повсеместно воцарился нюанс. Из поколение в поколение удачно родившихся созидателей началось передаваться трепетное отношение к тонкостям, к незначительным оттенкам; такой подход к творчеству придавал гибкость кисти, изощрённость взору, «многопланность мышления» мозгу артиста. Неразрывная цепочка кисть-глаз-мозг-глаз-кисть укреплялась, становилась все гибче, все изысканнее, пока, наконец, на свет не появились Фидий, Эсхил и Аполлодор Афинский (последний для передачи своей светотени Рембрандту — на мучение). В каждом из них вышеназванная «цепочка» была почти совершенна, элластична, с неразрывно спаянными друг с другом кольцами.

Воплотившись идеально — насколько это может позволить телесная оболочка «человека» — взрывчатый порыв к созиданию (ночной — дионисический, и дневной — митраический) впоследствии случайно оказался заперт в доктринальные рамки древней Доброй Вести, принесенной в Палестину из Индии, и впитавшей греческий дух разлагавшихся эллинистических царств.

Дорийский нюанс стал мудр. Иисус одарил его возможностью избавления от перманентного поиска человеческой жертвы. Арийское «тело» наконец-то, шесть тысячелетий спустя, воссоединилось с арийским духом, и произошло это благодаря семитскому Логосу — случай редчайший! Чаяния Иеговы и Якха сбылись одновременно!

Но рядом с Каллимахом и Мироном вызревал и сорняковый побег дорийского духа, принявший в начале IV-го века до н. э. одну из форм сократовского наследия. Его семена, рассеянные македонцем по Евразии с Африкой, дали богатые всходы в Египте — будущей житнице империи, удобренной впоследствии Антиноем.

Раб получил право стать столь же «добрым» и «хорошим», сколь и отпрыски дорийских вождей, не чуравшихся — в отличие от Филиппа Архелаевича — творчества. Александрийская «чандала» всех стран, ещё не соединившаяся, но возжелавшая «равенства» с Гомером, Пеонием и их произведениями, сливши свой порыв к «справедливости» с интеллектуальными потугами псевдоапостолов (неверно понявших Христово обещание «царства небесного») превратились в выразителей мести за всех Терситов прошлого всем Улиссам будущего. Ибо царь, окружающий себя красотой и её созидателями, ненавистен «чандале» не только как препятствие к «равенству» и «справедливости», но, в первую очередь, как часть этой красоты. Истинно говорю вам, во имя «равенства» и «справедливости» жаждет чандала уничтожения принца не менее, чем расчленения гения — по Шопенгауэру, даровитого созидателя, принципиально отринувшего «талантливость»: чандала чует, что в монархе, добровольно принимающем смерть во имя принципа чистоты, многое сродни гению, отказывающемуся от иной подачки тирана в полтора таланта серебром.

Воплощенный нюанс, имеющий в своем распоряжении идеальную «цепочку» — кисть-глаз-мозг-глаз-кисть — ненавидим «равенством» вкупе со «справедливостью», которые приносят в жертву своей мести и созидателей и их нюанс, лишая, таким образом, евразийца случайно заполученных им Евангелия с трагедий. И, как следствие, наивернейший взор, связанный мозгом с наигибчайшей кистью, постепенно утрачиваются. Исконная связь созидателей — возможность передачи нюансов грядущим поколениям себе подобных — разрывается.

Не случайно, взор обыкновенного нашего современника излишне, смертоносно для человечества, прост. Его чувствам доступно восприятие лишь общих черт. Он способен только схватить силуэт глазом, не более, — как обуянный бесом гоголевский Чартков.

Мозг наследников Паррасия и Аристофана атрофировался; кисть их одеревенела; взор затуманен. И вот уже в Лувр из центральной Африки завозят даже не Афину-негритянку, но предметы, чей художественный уровень не превышает степень артистического исполнения вещей, фабриковавшихся в Апии (задолго до рождения Пелопса) восемь тысячелетий назад, — что вовсе не мешает современной чандале называть эти предметы «произведениями искусства».

Отныне наичистейший духовный отпрыск дорийских князей, некогда обрахманенный Евангелием, стыдится своей былой мощи. Тот факт, что он уступает «Третьему Миру», на цыпчках возвращается вспять, в dark age, добровольно признавая свое «равенство» с пришедшей с юга чандалой (просто отставшей на несколько десятков тысячелетий от евангелизированного дорийца) — не последняя стадия деградации евразийца! Наивысочайший уровень человеконенавистнического стирания нюансов чандалой есть феминизм, — следующий после феминизма этап мести чандалы произойдёт уже по ту сторону человека (см. Анатолий Ливри, Ессе Номо, Москва, «Гелеос», 2007).

Недавнее «демократическое» таинство Пятой «Республики» превосходно продемонстрировало переходную стадию : от победы «Третьего Мира» над исконно европейской красотой — к реваншу «женщины» над человечеством. Всё это, естественно, во имя «лагидовой справедливости» по отношению к рабу, которому, якобы, достаточно только предоставить возможность приобщения к «благу», и — вышеупомянутый раб сделается «хорош».

Но дело-то в том, что случай насилия над собой не приемлет и не прощает; случай соизволит уделять внимание искючительно веками пестуемому нюансу. Освобожденные же и обезумевшие от вседозволенности рабы первым делом сбиваются в своры и требуют «справедливости» — человеческой жертвы, — молниеносно теряя остатки столь превозносимого их передовиками «разума» от предчувствия запаха крови высшего существа.

***

Когда я включил, вперые за несколько лет, телевидение для наблюдения за прениями обоих претендентов на пост президента «республики», мне уже было известно: лозунг «женщины»-социалистки пестрел на всех парижских афишах — «Даёшь справедливость»! Будучи читателем Пушкина, Мандельштама и перечитывателем Ливри, я признаю только нюанс. К предводителям «демократов» считаю необходимым подходить как к изучению рептилий, а потому начал я наблюдения повадок исследоваемых тварей выключивши звук.

Жесты верхних конечностей «женщины» требующей «справедливости» первым делом навели на мысль, что ей нередко приходилось подкрашивать кухонные стены: вертикальные движения были резки, неуклюжи, руки излишне напряжены — малярша-стажировщица, борющаяся с валиком в углу над плитой.

Плечи у социалистки приподнялись, будто у астматика, скованые судорогой: так мещанка, нежданно очутившаяся за трапезой иного графа-демократа, поджимает локтями жировые складочки, ощущая их всех до единой, (что усиливает её ужас!), ибо боится нечаянно пихнуть проклинаемых ею соседей.

Лицо «женщины» оставалось сведено перманентной судорогой до такой степени, что, подчас, уши «социалистки» принимались шастать вверх-вниз, доказывая тем самым недюжинное развитие у неё обезьяньей мышцы.

Но самое главное — челюсти! Сжаты они были настолько, что дыхание социалистки затруднялoсь, отчего её живот оставался вял, недвижим, а провисшие груди, избежавшие пластической операции в отличие от более доступных камерам частей тела, как бы спрашивали друг у дружки в приступе удушья: «что мы тут делаем?!». Такое вот создание жаждало расположиться средь руин трона Екатерины Медичи и Людовика XIV!

Внезапно социалистические мускулы набухли, козьи глаза наполовину повылезали из орбит, нижняя челюсть напряглась еще пуще, желваки скул укрупнились (такое подчас видишь на мужеподобных обpазинах с плакатов «Woman's Power»); жестикуляция её ускорилась (малярный валик бы наверняка забрызгал краской кафель с конфорками).

Я включил звук. Социалистка орала. Выла, как самка шакала, у который из пасти вырвали кость с жиром и шматом мяса. Вопила, будто консьержка на жильца — охотника-любителя, систематически не вытирающего ног. «Женщина» требовала «справедливости», и «справедливости» не абстрактной, а в первую очередь — для калек, для уродов, для расслабленных! Но покамест она ревела, мой взор, привычный к пенетрации плоти да выуживанию из неё самых тайных душевных порывов, подмечал, как, по мере требования «справедливости» убогим, — которую мои читатели уже научились переводить как жажду человеческой жертвы, — «женские» мускулы расслаблялись; плечи опускались; жесты, наконец, становились плавнее. Она даже начинала дышать!

В глазах же, постепенно вползавших в отбиты, как иной насытившийся гад в щель, читалось наслаждение, сладчайшая спазмочка, пронизывающая её тело и граничащая с оргазмом: Каифа в юбке требовала от Пилата Тела Христова во имя «справедливости» к воющей за его спиной толпе чандал, каждый из которых (ежели у него в этот момент поинтересоваться) проревел бы своё желание о «равенстве» с Иисусом, которое, истинно говорю вам, есть не более чем жажда участия в групповом убийстве. Короче, да здравствует — «демократия»!

Избранный же впоследствии президентом «правый политик», в продолжении «демократической» спазмы в «женском» теле, по-адвокатски шелестел бумагой, скорчившись и одновременно полуразвалившись на стуле, а затем, съёжившись и втянувши плечи под самые уши, точно замысливши влезть в направленный против него объектив, принялся покряхтывать, подвывать тенорком на счастливую после оргазма социалистку, которая, в свою очередь, постепенно напрягала мышцы, сызнова вздымая плечи: оказии для нового приступа выбивания «справедливости» более не представлялось.

Будущий президент оправдывался, утверждая, что это он де — самый «справедливый» к калекам, убогим и расслабленным. Так иной стряпчий защищает, перед троцкистским судом Сен-Дени, негра, угнавшего (естественно, оказавшись жертвой социальной «несправедливости») автомобиль, припаркованный у собора, из коего некогда беспорточные «революционеры» повыбрасывали королевские останки: а то как же! Ведь страсть как хотелось отомстить!

***

Покамест «женщина» проиграла. Францию ожидает пятилетка видимости власти «Алкивиада» венгеро-еврейских кровей (конечно, минус телесное совершенство и храбрость); победил он, кстати, благодаря демагогическому использованию рефлексов pays réel — подлинной Франции Шарля Морраса, которой я посвятил мои предыдущие русско-французские публикации.

А с этой подлинной Францией у автора этой статьи есть немало общего, так как мои прежние умозаключения и «пророчества» оказались во время выборов подхвачены российскими и французскими комментаторами, многие из которых предпочли не ссылаться на меня, — несомненно, руководствуясь самой аристократической манерой поведения, чей хороший тон обязывает не упоминать отсутствующих. Таким образом, политологи-журналисты странным образом оказались схожи с некоторыми «учёными», также настолько прекрасно воспитанными, что приводят в своих «научных» публикациях открытия из моего Набокова ницшеанца, считая «невежливым» упоминание первоисточника.

Теперешний президент французской Республики, несомненно, сделал бы великолепную карьеру и в литературоведении, ибо я уверен: лишь утонченнейшее воспитание заставило его, во время выборов, не упоминать всуе имени Жана-Мари Ле Пена и не помечать, хотя бы сноской, авторские права «фашиста» как первоисточника своей политической программы.

В заключении осталось лишь заметить, что последующие несколько лет демагогии и медиатизированной серии псевдо-поступков только «заморозят» Францию в её состоянии исламизации, демографического кризиса, последствий девятого вала афро-иммиграции и феминизации. Все это, возможно, приведет человеческий сгусток страны к взрыву во имя той же «справедливости» — копии недавно продемонстрированного «женщиной» на телеэкране «взрыва», только увеличенного до колоссальных габаритов.

После войны — гражданской, межэтнической, межрелигиозной, всеевропейской, — возможно, настанет возрождение политического строя идеального, поскольку являющегося слепком небесной Гармонии — красивейшей из дочерей Ареса. И, может статься, в этой комфортабельной для чресл духа атмосфере снова будут выпестованы человеческие создания, способные молниеносно чуять самое ценное, самое мощное, самое хрупкое на Земле — и одновременно самое смертоносное для чандалы — нюанс!