Французским социалистам не удалось взять власть. Можно сказать, что они проиграли — но, все-таки, это не совсем точно. Ведь на прошлых президентских выборах они и в первом туре набрали в полтора раза меньше голосов и даже не вышли в финал. Сегодня им все же удалось собрать вокруг себя почти половину страны и повести бой с властью на равных, до последнего момента сохраняя интригу.
Ситуация провоцирует на то, чтобы, в связи с неудачей Сеголен Руаяль, с иронией, вспомнить выведенный из салического права (и для обеспечения наследования престола тогдашним регентом Франции и будущим королем Филиппом VI, в общем-то — не худшим из французских королей) принцип: «Негоже лилиям прясть», — с начала XIV века запретивший женщинам королевской крови наследовать престол Франции.
Конечно, с одной стороны социалистка Руаяль не вполне подпадала под определение «лилии», как символа французского трона, да и с официального знамени страны этот символ окончательно исчез почти 180 лет назад, с другой — «Мадам Руаяль» — официальный титул королевских дочерей.
Но если бы Сеголен победила, кроме победы социалистов это бы означало низвержение одного из исторических стержней преемственности власти во Франции. А когда зримо исчезает норма, провозглашенная почти семьсот лет назад и, в общем-то, на практике соблюдавшаяся до сих пор (регентства Марии Медичи и Анны Австрийской можно вывести за скобки — на то они и регентства, — да и в обоих случаях — явно не лучшее время для страны), — это все-таки всегда является историческим событием, даже при условии, что всерьез эту норму давно уже никто не воспринимал.
Так что, поиграть с этой весьма спорной правовой нормой, в свое время ставшей одной из причин Столетней войны соблазнительно — как и объявить, что причина неудачи социалистов именно в их кандидате, пытавшейся своим примером опровергнуть историческую традицию.
Пожалуй, это было бы не справедливо.
Можно спорить, что Руаяль удалось, а что нет, можно сетовать на последствия резкой смены имиджа на последних теледебатах — однако несправедливо было бы отрицать, что выборная кампания Руаяль была в целом одной из лучших кампаний социалистов. Да и, в общем-то, с технологической точки зрения, она ничуть не уступала кампании Саркози. Руаяль выступила достойно. И большой вопрос, достигла бы ее партия такого уровня поддержки с иным кандидатом.
Причины поражения социалистов заключались совсем в ином и носили системный и концептуальный уровень.
Среди непосредственных ограничений, наложенных на электоральные возможности социалистов их собственной политикой, можно выделить несколько факторов.
Прежде всего, их позицию двухлетней давности, когда они выступали против подавления властью афронацистского мятежа в пригородах. Франция всегда гордилась своей толерантностью, Франция одной из первых законодательно закрепила принцип расового и национального равноправия и французы это прекрасно помнят. Но когда те, кого ты, как ранее угнетенного принимаешь, защищаешь и наделяешь правами, в ответ требуют от тебя признать культурные и поведенческие нормы Судана или Алжира нормами Франции — сложно остаться толерантным. Причем при всей французской толерантности сложно увидеть отличие таких требований от, скажем, требований нормами Франции признать нормы Третьего Рейха.
Одна из главных опасений значительного числа французов, желающих оставаться французами (а не становиться франкоафриканцами или алжирцами) по отношению к возможному успеху социалистов, заключалась в том, что последние займут поощрительную позицию по отношению к инокультурным группам и, по сути, будут способствовать процессу утраты Францией своей культурной и исторической идентичности. Французы, в отличие от американцев и англичан абсолютно не желали учить демократии иракских курдов или арабов, суннитов или шиитов, — но они точно также не хотели, чтобы французские арабы и другие мусульмане учили их умению носить хиджаб или строить мечети.
В конце концов, некогда именно французская армия в трехдневной битве под Орлеаном остановила исламско-арабское нашествие на Европу и дала последней возможность сохранить свою культуру, свои традиции и свою религию. Конечно, при этом Франция одной из первых подняла на своих баррикадах Красное Знамя — но совсем не для того, чтобы партия, продолжающая нести это знамя, под его тенью наводняла страну все большими и большими массами мигрантов.
Другое ограничение заключалось в странной слабости французских левых ко всем и всяческим меньшинствам, особенно — сексуальным. Франция, конечно, — родина куртуазности и множества сопутствующих ей пороков, — но все-таки в отношениях между разными полами… И почему социалисты не понимали, что их поощрительная позиция к так называемым сексуальным меньшинствам у нормальных людей вызывает чувство физиологического отвращения — нормальному, опять-таки, человеку понять сложно.
Конечно, эти два ограничения были не абсолютны, в том или ином виде они существовали и раньше — и социалисты добивались успеха. Однако теперь, с одной стороны, особо обострилась проблема сохранения французами собственной идентичности. Многие из них чувствуют себя жителями оккупированной территории, а правые и левые, будто поменялись местами по сравнению с прошлой оккупацией 1940–44 гг.: если тогда правые приглашали к сотрудничеству и примирению с оккупантами, а левые звали на борьбу с ними, то теперь правый Саркози продемонстрировал пример сопротивления. Тогда как социалисты звали к капитуляции.
С другой стороны, оба эти ограничения были лишь проявлением того более общего начала, которое дало о себе знать и во всей кампании, и в ходе решающих теледебатов. И которое, более того, вообще является общей проблемой современных левых: отсутствие у них собственного проекта будущего.
Все кандидаты в избирательной кампании говорили о необходимости перемен. Говорил о них и Саркози. Говорила — и Руаяль.
Но если первый оказался способен нарисовать свое видение перемен, и то видение, в конечном счете (как и у Ле Пена), оказалось консервативным, то облик перемен в риторике Сеголен носил, как бы это сказать, расплывчато-количественные контуры.
Социалисты говорили: зарплата станет больше, пособий будет больше, и они сами будут тоже больше, безопасности станет больше, прав станет больше и социальной справедливости тоже станет больше. То есть, все, по сути, будет то же самое — но лучше и больше.
Именно в этом «количественном» уклоне — коренной порок современных европейских левых вообще (кстати, и социалистов, и либералов).
Начав когда-то с призыва к созданию нового общества, с идеи прорыва в будущее, они к концу XX века пришли к установке на совершенствование того, что есть в настоящем.
Двести лет либералы и социалисты (включая коммунистов) вели конкурентную борьбу за свои варианты исторического прогресса, а кончили тем, что явно или не явно признали: «история завершилась». Коммунисты со своим вариантом будущего оказались пока погребенными под обломками собственного строительства. Это, правда, не значит, что они еще не сумеют из-под них выбраться, но пока коммунисты в России воруют лозунги у традиционалистов и националистов, а в Европе — у либералов, и никто пока, опять же, новый проект выдвинуть не пытается.
Социалисты же от выдвижения такого проекта отказались уже давно и все, что могли сказать на концептуальном уровне, заключалось либо в угрозе правящему классу: «Делитесь! А то придут коммунисты и сделают как в России!», — либо в туманных обещаниях избирателям: «Больше прав, хороших и разных!» Включая право для каждого меньшинства переставать быть собственно людьми и одновременно навязывать свои нормы большинству.
Проблема социалистов во Франции состояла не в том, что их кандидат что-то сказала менее удачно или более удачно. Проблема заключалась в том, что социалисты не могли сказать ничего нового, ничего концептуального. Они не могли ответить на вопрос, какой видят Францию XXI века. Они вели разговор исключительно о том, как делить, но практически не говорили — а как по-новому производить.
Для социалистов XXI век был улучшенным вариантом последней трети XX века. А президентство Руаяль — третьим сроком Миттерана.
Но Миттеран победил в 1980-м году в принципиально иной ситуации. Мир был заворожен мощью и парадами Советского Союза. То одна, то другая страна мира провозглашала намерение строить социализм. В самой партии действовала влиятельная компартия, которая, правда, уже не претендовала на непосредственное взятие власти, но своими голосами как минимум в полтора раза (а то — и почти в два) способна была улучшить результат социалистов между первым и вторым туром. Миттеран за своей спиной имел Жоржа Марше, СССР и грозные призраки 1968-го года.
Руаяль тоже имела поддержку коммунистов — но самих коммунистов стало в несколько раз меньше. В прежние годы только сумма голосов этих двух партий очерчивала грозный рубеж, за преодоление которого приходилось бороться правым. Сегодня сумма голосов коммунистов и социалистов лишь едва достигла результата Саркози в первом туре, — а за его спиной стоял Ле Пен и другие правые.
Еще раз можно сказать, что итог социалистов — не столько поражение, сколько отсутствие успеха. Они еще могут сражаться на равных с правыми. Может быть, им еще удастся отыграться на парламентских выборах.
Но проблему это не снимает. Сегодня они — не партия, претендующая построить новый мир, но партия, обещающая сделать существующий лучше и комфортнее. Однако избирателя европейских стран все больше волнует не недостаток комфорта, — он чаще сталкивается с иными, не сводящимися к бытовому комфорту, проблемами и понимает, что он — в тупике. Что достигнута какая-то критическая точка, в которой нельзя надолго задержаться.
Правые зовут его уйти от этой точки назад, туда, где ее еще не было.
Плохо это или хорошо — но это уход из этой точки, из этого опасного места.
А левые обещают сделать эту точку комфортнее. Что само по себе не так уж и плохо, — но означает застывание в этой точке, то есть продление пребывания в этом опасном месте.
Вот Руаяль с неповторимым обаянием и пыталась придать привлекательность беспроектной концепции социалистов.
Что смогла — она сделала.
