Как закалялся сахар, или «Дебют» на собственных колесах

Итоги «Дебюта» — если такое словосочетание не является элементарным оксюмороном, то тогда уместно ставить вопрос не более не менее как об эсхатологии начинательности. Такую познавательную проблему уже основательно осваивают известные гуманитарии С.П.Смирнов и М.Н.Эпштейн. Но наша задача поскромнее — обозреть произведения, попавшие в «короткий список» Независимой литературной премии «Дебют» сезона 2006 года (седьмого по счету), что естественно, может быть расценено именно как некоторые итоги уникальности и традиционности данного «Дебюта».

Итак, с чем именно вступают в литературу герои уже написанных, но еще только ожидающих выхода к широкому читателю (прежде всего, посредством издательской программы «Дебюта» же) произведений молодых (до 25 лет) авторов? Я вкладываю в свой вопрос самый буквальный смысл — что они предметно держат в своих руках? Увы, почему-то особо запоминающейся вещью, и даже особым действующим «лицом», в «лауреатских» произведениях «Дебюта» оказывается — шприц. Либо убийственный, содержащий «колеса» весьма тяжелых наркотиков, как это оказывается в пьесе Николая Средина (Могилев) «Звезды на песке», либо лекарственно-оздоровительный, дарующий некоторое облегчение от врожденного и неизлечимого диабета, как это происходит в повести Виктора Пучкова (Ногинск) «Сахарная болезнь».

Автор «Сахарной болезни» считает нужным особо обосновать существенное и сущностное различие этих двух шприцов. «Диабетики отличаются от наркоманов тем, что делать ежедневные уколы они начали не добровольно. Ну, и колемся мы не в вену, а в мышцу. Иглы меньше. Да и шприцы давно не одноразовые. Хотя я помню время, когда мать кипятила стеклянные шприцы перед каждой инъекцией. Иголка, если она новая, входит не больно. Порой ты чувствуешь, как инсулин впрыскивается внутрь, а когда ты вытаскиваешь ручку, то прозрачная (реже с кровью) капелька неизбежно вырвется наружу. Одна единичка. Всегда». Впрочем, и Средин пытается обнаружить у одной из пропащих героинь своей пьесы мотив «вынужденности» первого наркотического опыта, наложившегося на особо ускоренную привыкаемость к стимуляции юного организма.

«— Сильф — это ваша ошибка. Ваша зависимость. Вы не должны в него верить, потому что его нет, — объясняет врач одному из пациентов-диабетиков, живущему в обществе воображаемой мудрой собаки. — Нет Сильфа — нет “вечного возвращения”. Вам нужна свобода. Но каждый раз Вы становитесь зависимым от Сильфа. Я не знаю, кто такой, этот Сильф, галлюцинация ли, сон, воображение или действительно дух воздуха. Но вы должны стремиться стать свободным. Без Сильфа.»

В этом ряду педагогическим предостережением детям не «подсесть» на Интернет-иглу (помниться, когда-то со зловещим для духовной жизни страны шприцом сравнил Останкинскую телебашню один писатель-почвенник) звучат детские стихи москвича Яна Штраубе (Москва)

Предостережение своевременное, учитывая, неопределенно-туманный настрой на общую распахнутость внешнему миру юного героя поэта.

Не дари мне больше, Мама, ножика карманного,

В чуть более взрослом возрасте для «ежика туманного» вероятна опасность переродиться либо во всевластный наркотический призрак, либо в болезненно-фантастического, но имеющего при этом оценочный литературный вкус, Сильфа. Отсюда — попытка внушить совсем маленькому читателю нежелание взрослеть.

Но продержаться в таком стоически «умаленном» состоянии можно только до выпускного вечера, как это осознали герои-изгои исполненного внутренним, если и осложненным природно, то только неудовлетворительной собственной внешностью, драматизмом рассказа-инициации Анны Лавриненко (Ярославль) «Восемь дней до рассвета». Герои тут пускаются в мучительную погоню за утерянной сказкой и однажды, в пустом кинозале попутного городка (тоже своего рода внешний стимул, просто так, находясь рядом друг с другом, не получалось), на мгновение обретают друг друга, чтобы тут же друг друга потерять — такова цена обретения реальной почвы под ногами.

Герои глав из повести Ирины Богатыревой (Ульяновск) «Stop! или Движение без остановок»), стоики современной эстрадно-артистической богемы, после зимы вылезают из Москвы «на волю слепые, как кроты, поросшие грибами и плесенью».

« — Поколение инженеров сменилось поколеньем курьеров! — провозгласил Толик, увидев Сорокина. — Скоро вам будут ставить памятник в нашем дворе.

Мы живём в безумное время, приятель, и что ты хочешь ещё?

Мы доедаем хлеб. Всё, приятель, больше тебе неоткуда будет брать силы на ревность.

- У меня ещё сахар есть, — говорит Сорокин (как бы в рифму с “Сахарной болезнью”. — А.Л.). Сахар с водой — это прекрасно. Только вода у нас кончилась. Выходим на болото.

- Сашка, ты помнишь, где осталось озеро?

- Нет. Погоди. — Он наклоняется и наполняет нашу бутылку. Мы пьём и едим сахар. — Хорошо, — говорит Сашка и довольно потягивается.

- Впервые пью болотную лужу.

- Она чистая, — говорит. — Там жаба сидела. Жаба в грязной воде не сидит».

Герой рассказа Алексея Клочковского (Иркутск) «Отсевки» ощущает себя уже полностью «доевшим» хлебные и сахарные запасы и погрязшим в лишенную туристической экзотики, застоявшуюся и безвыходную «лужу» провинциального существования. « — Знаш, иногда так думаш — поубивала бы всех… резала бы всех… ре-езала… — протянула Татьяна. … — Особенно этих… — она мотнула головой и назвала фамилию “нового русского”, хозяина киоска. “Дерьмо”, — сонно определил Володя и беседу, и собеседницу, и свой поход в гости».

Премию же «Дебюта» в номинации «Малая проза» получила Дарья Тагиль (Ульяновск), автор двух очень разных рассказов — «Синяя надпись» и «Становлюсь проституткой». Отличительная черта прозы Тагиль — большая степень независимости от описываемой проблематики. Первый рассказ — объемное повествование, исполненное «органическим сюрреализмом», по поводу «а был ли мальчик?». «На пороге стоял утонувший зимой мальчик. Мальчик протянул Лебедеву лыжу, на которой был кусочек пластыря: на пластыре синими чернилами слегка размылось имя Лебедева и адрес. Мальчик не утонул, потому что пруд был мелкий. Мальчик хотел извиниться за кошку, но постеснялся

Он сказал: Здравствуйте. (* ни одного мальчика в этом рассказе не пострадало»).

Все произведения номинации «Короткая проза» примерно одинакового, достаточно высокого уровня, и выбор жюри в пользу Тагиль в той же степени бесспорен, как и оспорим. Чего не скажешь об «основной» номинации «Крупная проза».

В литературе любой успех рано или поздно оборачивается поражением. То есть бесспорный успех может сопровождать только автора, а никак не его персонажей, если они, конечно, все же пытаются пробиться к нему. Для меня главным открытием «Дебюта» сезона 2006 года стал, в сущности, роман (хотя обозначено как повесть) «Паратофф» Андрея Скобелева (из подмосковного Королева). Обнадеживает уже само сочетание такой фамилии (хотя позднее выяснилось, что это — псевдоним) и названия места жительства, подобное совпадение выглядит явно не случайным. Несколько развивающихся параллельно и пересекающихся сюжетных линий с большим количеством персонажей создают не только разноплановый портрет «своего» «поколения курьеров», которое не все смиряется в своей функциональной «курьерскости», а пытается по возможности выбиться в рекламные агенты. При этом автор демонстрирует умение проникать в шкуру и представителей более старших поколений (вплоть до победных «романов» с их женской половиной). Так получается вполне романная панорама современной России в целом, продолжающая находиться в тисках Чечни (размазанной по просторам, «Чечни» как внутреннего состояния и теневого устройства самой России). Я бы предложил такое жанровое определение «Паратоффа» — романный джаз с современными вариациями на мотивы Чарлза Буковски, Райнера Вернера Фасбиндера и Фредерика Бегбедера.

«Наш поезд ушел, мы никогда не станем воротилами бизнеса только потому, что наш папа не был директором металлургического завода, не получим кусочек нефтяной лужи, которая бы приносила нам миллионы каждый год, и не выпрыгнем в топ-менеджеры на собственном авантюризме во всеобщем хаосе девяностых. Мы не разбираемся в хорошем вине, и все наши попытки казаться сведущими в редких выползках в ресторан по крайней мере выглядят придурковато. Даже когда мы решаем купить дорогую фирменную вещь, мы покупаем то, что ни при каких обстоятельствах нам не подойдет и вещь эта будет вопить о нашей некчемности, и сами себе мы будем противны.

Нам была уготована другая участь — быть скромными офисными работниками, каждый день приходить на работу вовремя, мечтать о квартире и забивать себе голову пустыми разговоры с людьми, которых ты не выносишь, а порой, которым хочется дать в морду — за что? а просто так, потому что выхода нет. И только изредка в прохладный осенний вечер, задержавшись на работе пройтись до метро пешком и удивиться, насколько красочен мир вокруг, сколько в нем настоящих запахов, от которых мурашки по коже и насколько ты пуст внутри».

«Паратофф» Скобелева наполнен короткими бытовыми и взрывающими быт зарисовками, мастером которых был Василий Розанов. «Представляете, пришел к ней домой, где говорит, Наташа. А, забыл сказать, он же мент, с Чечни вернулся в свое время. Ну, ему говорят, нет Наташи. Он тогда подходит к ее фотке на серванте, приставляет пистолет к голове и бах — лежит кровью с мозгами истекает. Представляете, какое свинство, прийти в чужой дом и мозгами своими все заляпать». Но у Скобелева такие натуралистические фрагменты становятся частями стройного и динамичного художественного целого.

Наиболее интересные страницы произведения посвящены основному на сегодняшний день рекламному бизнесу, вероятно, знакомому автору не понаслышке. Невольно вспоминается популярный французский бестселлер «99 франков», с которым стремительно ворвался на мировой, и в частности, российский книжный рынок Фредерик Бегбедер. Сравним его зачин: «Все продается: любовь, искусство, планета Земля, вы, я. Эту книгу я пишу, чтобы заставить моих шефов уволить меня. Если я уйду по собственному желанию, не видать мне никаких компенсаций как своих ушей. Так что я вынужден подпилить сук, на котором зиждется мое благополучие. Моя свобода называется пособием по безработице. Я предпочитаю быть вышвырнутым из фирмы, нежели из жизни, ИБО МНЕ СТРАШНО». Но у Скобелева свой, подогретый собственным опытом, градус интонации «(анти)рекламы рекламы». «Да нет уж давайте я вам все подробненько расскажу, у меня в резюме этого нет, я сейчас вам такого порасскажу, уши завянут слушать, а чего вы хотели, я сейчас распинаться буду, как я люблю вашу компанию, как работать у вас хочу, хренушки, ебал я вашу компанию во все дыры, мне деньги нужны, понятно? День-ги!…».

Автор проводит своего рода парад «элитных войск рекламного рынка». «Где еще мы могли заглянуть в их мозги и узнать о том, как живет простой человек. Только за зеркальным стеклом фокус-комнат, да по распечаткам социологических компаний. Большинство из нас ездили на машинах, а те, кто их не имел, да и то “из принципа”, а не из-за невозможности купить, ездили либо на такси, либо в метро, заткнув уши наушниками и изображая на лице гримасу брезгливости, хватаясь за ручки в метро средними пальчиками…».

Еще и еще раз автор зрит в корень. «Что ни говори, реклама — удел неудачников, причем сознательных неудачников, мечтающих о том, чтобы стать неудачниками. Если раньше были союзы писателей и художников, которые обеспечивали все жизненные блага, то в наше время всех Толстых и Малевичей загнали в кондиционированные помещения рекламных агентств.

Неудачникам платят большие деньги, чтобы они меньше вели внутренних монологов и не помышляли о выходе из рекламы. Те наивные придурки, которые решили немного подхалтурить в рекламе и вернуться к высокому и вечному, и не подозревают в какое логово они попали. Нет, так не получится, что между двумя сценариями ролика ты черканешь пару-тройку гениальных мыслей для будущего романа или вечером, проведя за огромным “лосем” целый день, вырисовывая фильтр сигареты, ты создашь бессмертную картину.

…Здесь только сборище бездарных шакалов-неудачников, вытравивших в своих мозгах все ростки творчества, как любят здесь называть “креатива”.

Я ничего не чувствовал к этому несчастному боссу, а то, что это был босс, подтвердили выскочившие из лифта секретарши, которые закрывали рот и с ужасом шептали «шимиротактыч» — я так и не разобрал его имя.

Я не увидел в этом даже дурного знака, наоборот, это должно было случиться именно с тот день, когда я шел на то, чтобы умертвить в себе остатки живого и стать бессмысленной болванкой. Это меня даже вдохновило — я готов был на все ради денег и привлекательного названия должности на визитке, и этот в лакированных ботинках благословил меня.

В рекламе нет даже запаха творчества. Все, что делается — это жалкие потуги компиляторов, собирающих материал из живой, подлинной жизни, обрабатывающих для того, чтобы ударить по простому человеку эффектом узнавания.

В этой системе действуют два вида “творцов” — генераторы и синтезаторы. Первые — вид вымирающий, редкий в большинстве мест исчезнувший окончательно. Эти не потеряли внутренней свободы и полностью отдались рекламе, забыв о собственных амбициях стать великими писателями, художниками или режиссерами. Вторые — целая масса искалеченных людей, сошедшие до уровня обезьян, способных только высмеивать готовые идеи или лепить из них поделки, выдавая за свои. Такие вечно жалуются на то, что все идеи уже были и нового придумать уже ничего нельзя».

Другой тип современного ландскнехта «элитных войск» — «свободный журналист Костомаров, промышляющий в Чечне по разным линиям фронтов. «Таких, как я, адреналинщиков вообще-то много было, и главное, не боялись, что в рабство возьмут, те, кстати, уважают таких свободных джигитов, чувствуют, что терять нам нечего, к себе зазывали, некоторые уходили к ним…».

Именно в его уста автор вкладывает представление картины бойни и Большого Чеченского Пленения. «Надо сказать, этих долбоебов было за что брать. Это ж какие куриные мозги надо иметь, чтоб патроны на мясо менять, потом эти пули в лоб себе получать, или колеса от бэтээр загоняли, а потом из засады не могли уйти. Их обычно продавали на базарах, чтоб батрачили до изнеможения. Убивать не убивали, по крайней мере у Рустама в отряде, он этих дел не любил, он же учителем труда был в школе, говорил, я своих учеников не убиваю, а вот за дурость их пусть отрабатывают».

Жаль, что латентно гомосексуальный «Кавказский пленный» (это я о решении жюри «Дебюта» во главе с Владимиром Маканиным присудить приз по номинации «Крупная проза» не Скобелеву, а Пучкову) не смог переступить через себя. Тоже фактически загнал «колеса» литературного «бэтээра» якобы за милосердный, как кому-то может показаться, мешок инсулина. Вот они и опять встретились, два шприца, выбирай, властитель дум в преддверии уже далеко не дебюта, а скорее решающего при всей своей уже предопределенности эндшпиля… Лошадью ходи! Она тоже (пони) есть в «Паратоффе», полноценный персонаж со своей непростой, по-своему захватывающей, может быть, самой лирической историей, перекликающейся с историей Холстомера.

У Костомарова все же пробуждается что-то, похожее на совесть, когда он вспоминает о встрече с несгибаемым солдатом, настоящим кавказским пленником, при этом однозначно мужчиной, получившим в плену кличу «Трофей». «Я тогда-то и задумался о своей паскудности, понял, в чем его сила была, и моя слабость. Конечно, я весь из себя свободный был, войну в себе переборол, только корней у меня не было, на все два мнения противоположного имел, а своего — хрен, и ничем я не изменился там, как был амебой, так и остался, разницы никакой, что в Москве бухать, что в Чечне по горам прыгать. Вся разница между мной и Субботиным этим в том и была, что он у стенки смотрел бы в дуло с презрением и усмешкой, а я с пустыми глазами…».

То, что «рекламному» герою, разработавшему концепцию нового сорта водки «Паратофф», явно в честь (анти)героя «Бесприданницы» Александра Островского, кажется абракадаброй (кавказское имя-отчество хозяина алкогольного предприятия сливается в «шимиротактыч», как «ефраншиш» в «Петербурге Андрея Белого, или странной прихотью (пиво «Трофей», бренд которого приходится раскручивать), выстраивается к концу произведения в связное целое.

«Из искры “рекламоборчества” разгорится “сдвиг парадигмы” в общественном сознании», — считает канадская журналистка Наоми Кляйн, автор книги «NO LOGO. Люди против брендов» (М., 2003). В эпоху первоначального накопления капитала в Англии «овцы съели людей». Теперь изображенный на ярлыке одежды метафорический, аллегорический аллигатор вырастает до таких размеров, что поглощает блузу, на которой вышит. Благодаря системе массового обращения к целому поколению (в том числе к самым обездоленным слоям этого поколения), возникают брэнды-люди и брэнды-нации ходячих рекламных щитов, племя глобальных тинейджеров-кочевников, осуществляющих в однородном рынке культурный взаимообмен. И эта глобальная армия подростков-клонов марширует в глобальный супермаркет. «Корпоративное пространство, — полагает Н.Кляйн, — представляется подобием фашистского государства, где все мы отдает честь логотипу и почти не имеем возможностей для критики, потому что наши газеты, телеканалы, Интернет-сервис, уличные и торговые пространства сплошь контролируются транснациональными корпорациями и обслуживают их интересы».

«Трофей» — удачный бренд самой России, но ставший невольным участником его рождения Субботин, из которого новые хозяева пытаются сделать киллера, не стал покорно нести этот рекламный щит. Кавказский пленный от Скобелева, уже теряя сознание после «контрольного» выстрела и последним сверхчеловеческим усилием проникая в сознание любимой девушки, вносит в мировую критику бренда свою стилистическую специфику: «Каждая марка — это как деньги, деньги обеспечены золотом, а марка обеспечена человеком. Есть человек — есть марка, нет человека — марка погибает, понимаешь, о чем я, ты не просто руководишь процессом, ты обеспечиваешь марке жизнь, как назвали твой бренд, анита его назвали, и даже не думай, что все придумали с твоим приходом, все было придумано до тебя, они нарисовали образ марки и уже искали конкретного человека, понимаешь, они нашли тебя, со мной было по другому, я все еще в плену, меня продали аслану, кличка у меня была трофей, вот аслан и решил свое пиво трофейным назвать, понимаешь, это страшные люди, анечка, маленькая моя, у тебя еще есть время смотаться от них, все не то кругом, пойми, из тебя выжимают по-немногу, потом ты окажешься на моем месте, ты станешь брендом, как и все остальные, ты их видела уже, у них глаза стеклянные, они не чувствуют ничего, я сопротивляюсь, со мной сложнее справиться…».

И «рекламный» герой приходит к своим горьким выводам: «У нас нет будущего. Мы превратимся в больных, измученных страхом людей. Потупив взор, мы будем толкаться возле открывшихся дверей подъехавшей электрички и без зазрения совести толкать ближнего, сдерживая непомерную злобу и раздражение. Мы будем медленно, мелко, как старики, переставлять ноги в толпе при входе на эскалатор. Возвращаясь с работы, мы будем крепко сжимать в потных ладонях бутылку пива, на миг лишь расправляя плечи и улыбаясь далекому и приятному из детства, пока хмель бьет в голову. Со страхом и отвращением мы будем думать, а не бабы ли мы, раз нас так унижают на работе и мы вынуждены виновато улыбаться в ответ на то, как тебя имеет начальник. Точно бабы, раз настоящие мужики имеют дорогую машину, а у тебя ее нет, потому что ты боишься ездить по городу или потому что надо собирать деньги на квартиру. А на квартиру ты никогда не соберешь — это точно, просторная квартира с несколькими комнатами в нормальном районе навсегда останется мечтой. Ты будешь опускать глаза перед своими детьми, потому что им придется так же не сладко, как и тебе. Ведь когда-то ты почти избавился от чувства неудовлетворенности, искренне поверил в то, что ничего нельзя изменить и что символы успеха придумали намеренно, чтобы больше потреблять, ты вроде как освободился от комплекса задрота, но дети… Это единственные существа, которые могут задать тебе самые жестокие вопросы в твоей жизни, и тогда все твои успокоительные пилюли выйдут естественным путем».

«Сахарная болезнь» Пучкова — произведение значительное, но все же куда более камерное и замкнутое в себе самом и отраженной в нем конкретной социальной проблематике, даже при включении сюда настоящих писем больных диабетом к Президенту. Даже при том, что прозрачные ассоциации возникают с другим Островским — Николаем и его романом социально-физиологического воспитания «Как закалялась сталь».

«Но вдруг ты вспоминаешь, что диабет помог тебе поступить в институт (бесплатно). Он же поставляет денежки на карточку в левом кармане твоих брюк. Диабет возит тебя в автобусах и электричках. Он оставил в стороне армию.

Диабет — палка о двух концах. Почти что твое существо. Мерзкое и доброе. Щедрое и жестокое.

Сюжет моего романа, круг действующих лиц, проблематика и прочие литературоведческие понятия и условности не волновали меня. Я просто хотел написать роман. О себе, времени, друзьях. Да обо всем. О том, что есть в каждом. И о возвращении». Жюри «Дебюта» пошло на явный собес-корректный (по ассоциации с пресловутой политкорректностью) плагиат из решения жюри литературной премии «Русский Букер» 2003 года, отметившего наградой парня с испанской грустью и тяжелым детством в инвалидных домах России.

Что касается номинации «Поэзия» — тут, как и в «Малой прозе», четверо финалистов оказались практически равноценными. Мне наиболее обещающим показался взгляд и голос Александра Авербуха (Ор-Ехуда, Израиль), поведавшего о своих отношениях с кем-то, вырывающим «грешный язык».

Стихи Наили Ямаковой (Санкт-Петербург) — как звенья цепи самой истории, связующей поколения.

Анастасия Зеленова (Нижний Новгород) тоже просит приписать себя «добровольцем к полку потерь». Живопись слов складывается в летний нижегородский пейзаж

Сквозь необязательные строки и уместные словесные пейзажи Зеленова тоже пытается прозреть историю.

Стихи лауреата Марины Мурсаловой (Москва) на этом фоне показались мне, при некоторых находках, переполненными стебом.

Молнии в моей голове —

Не поэт-корректное описание вычесывания гнидоподобных «молний», тут же оборачивающихся молниеподобными «гнидами» — это, пожалуй, перебор, по сравнению с «красно гнить» предыдущего автора.

Впрочем, стёб поэтического лауреата тоже по-своему историоризируется.

И литературные звезды зов этот расслышали и потянулись именно к нему, не озабоченные проблемой «вырывания языка»...

Остается добавить, что лауреатом в номинации «Детская литература» стал Вадим Селин (Ростов-на-Дону) с повестью «Свой в доску! Как научиться кататься на скейте». Детям нужна именно такая, при всей событийной увлекательности, «конкретная» проза.

«Дебют» продолжает движение на собственных колесах.