День 14 апреля подвел итог периоду путинской псевдостабильности. Многие критики режима усматривали его ахиллесову пяту в исключительной зависимости нашего народного хозяйства от высоких цен на энергоносители, однако минувшая суббота окончательно открыла нам, что уязвимое место путинской модели лежит в плоскости не экономики, а политики.
Суперпрезидентская модель, которую с достойным лучшего применения упорством выстраивали два последних наших президента, требует для себя бесконечной пролонгации полномочий одним лицом, занимающим пост главы государства. Это наглядно подтверждает и казахстанский, и белорусский опыт. Это только в древнем Риме диктатор Сулла мог, завоевав для себя неограниченную власть, уничтожив всех своих врагов, после четырех лет диктаторского правления, уйти от дел и погрузиться в частную жизнь. У Суллы еще не было многотысячной бюрократии, отнюдь не намеренной терять все свои привилегии и жизненные блага после той политической чистки, которая неизбежно начнется в тот момент, когда верх рано или поздно возьмет какой-либо из представителей радикальной оппозиции.
Можно смело сказать, что если бы не существовало в нашей политике фактора Запада, то российский «Бонапарт» был бы давно свергнут каким-нибудь менее чувствительным к нормам Конституции и в большей мере настроенным на пожизненное исполнение своих обязанностей коллегой из силового ведомства. Авторитаризм имеет свою логику, явное нежелание Путина оставаться на третий срок эту логику нарушает.
Что касается преемника, то и здесь не все просто. Так наз. «либеральное» крыло президентского окружения вроде бы готовит в качестве преемника одного известного кандидата, надеясь, что его несиловое происхождение и сравнительно прозападная риторика заставит элиты Европы и США отнестись к нему более снисходительно. А одобрение Запада, вероятно, важно не только само по себе, но еще и для резкого усиления значимости этого кандидата во внутриаппаратных столкновениях.
Однако на Западе и, прежде всего, в США существуют влиятельные политические круги, которых не устраивает на посту высшего кремлевского начальника фактически никто, кроме человека стопроцентно прозападных либерально-демократических убеждений. Существенно важно — не конформист, готовый продаться за пачку зеленых и виллу на Лазурном берегу, не реалист, печально оценивающий возможности России в плане противостояния США и Европе, а искренно убежденный в превосходстве западной модели общества и неизбывной мудрости американской внешней политики человек. Человек, способный осуществить то, что не смог сделать Ельцин и на что не посягнули реформаторы 1990-х, — разрушить до конца всю имперскую советскую инфраструктуру. Покончить с ней так, чтобы впредь ни одно лицо, имеющее в трудовой книжке запись о работе в известном учреждении, более не смел даже посягнуть на занятие должности в государственных структурах.
Но неужели американские неоконы, а в данном случае мы опять возвращаемся к ним, настолько наивны, что всерьез верят в предположение, что главой российского государства сможет когда-либо стать человек если не с биографией Сергея Адамовича Ковалева, то хотя бы убеждениями Гарри Кимовича Каспарова? Думаю, что совсем не так наивны, как это может на первый взгляд показаться.
И дело не только в надежде, что выделенные Госдепом США, Березовским, Невзлиным и т.д. деньги произведут в стране революцию. Если таковые деньги и будут использованы эффективно, то весьма вероятно пойдут они отнюдь не «несогласным» — в большинстве своем реально убежденным в правоте своих идей, а как раз той беспринципной бюрократии и экспертократии, которая позавчера хвалила Горбачева, вчера требовала «голосовать сердцем» за Ельцина, а сегодня вовсю рассуждает о «суверенной демократии».
Играют роль и другие нематериальные факторы.
Режим Путина во многом покоится на своем выгодном отличии от проклятых «девяностых годов». Я, кстати, совсем не хочу иронизировать, говоря о «девяностых» именно в таких выражениях. Я лично принадлежу к той части своего поколения, для которой 1990-е явились временем национального и социального унижения, когда от полного отчаяния спасала только одна, оказавшаяся, кстати, абсолютно ошибочной, мысль, что жизненный срок Ельцина неизбежно краток, и недалек счастливый момент, когда созданный им режим сгинет к чертовой матери. Не скрою для многих из нас режим Путина оказался плох именно потому, что он не дал гарантий того, что 1990-е никогда более не возвратятся, что они навечно похоронены историей. Однако наряду с чувством какого-то чисто даже физиологического облегчения от сознания того, что 1990-е завершились, никуда не исчезает мысль, что второй срок Путина принес с собой лишь временную отсрочку от чувства социального бесправия, стыда за пресмыкательство перед сильными мира сего, от сознания своей неполноценности из-за нежелания, в силу жизненного выбора или же профессионального призвания, вписываться как в национальный, так и тем более глобальный рынок. Причем все мы прекрасно понимаем, что все позитивные перемены последнего десятилетия произошли не из-за трансформации экономического строя общества, а лишь в силу мутации государственной идеологии, в какой-то момент от «экономического либерализма» двинувшейся в сторону социального патриотизма.
Однако при Путине подросло молодое поколение, не пережившее ужас и распад 1990-х, те, для кого это время — эпоха новых (и утраченных) социальных возможностей, резкого карьерного рывка вверх, быстрой вертикальной мобильности, хотя и ограниченной, но все же реальной партийной конкуренции. При этом эти люди могут смотреть на 1990-е, так же как мы смотрим на годы Путина. Они, скорее всего, не могут простить Ельцину, что он не открыл Европу России окончательно, лишь устранив коммунистическую идеологию, но сохранив советскую бюрократию. Они не хотят оставаться в глухом углу Евразии, они хотят в Европу, не обязательно рыночную, но современную, живую, творчески активную, глобалистскую и в то же самое время антиглобалистскую, красную и в то же время оранжевую, зеленую, да иногда и коричневую. Во всяком случае, многообразную, пеструю, не командно-административную.
Честно признаюсь, в 1990-е я не видел такой Европы, мне казалось, что она навсегда канула в Лету вместе с бурными 1960-ми годами. Для меня последним символом культуры Европы был образ «сожженной библиотеки», самоуничтожения бессмысленной культуры, кочующий из новелл Борхеса в романы Умберто Эко и фильмы Андрея Тарковского. Всезнание, лишенное жизни, духовная опустошенность наряду с параличом воли к социальному творчеству и полным отсутствием вдохновения — вот что представляла из себя Европа 1990-х. На фоне этого постмодернистского угасания Россия казалась со всех точек зрения неправильной, болезненной, криминальной, но живой, бурлящей неполиткорректными идеями и сумасшедшими утопическими проектами, цивилизацией. Отсюда, из этого переживания, растут корни того умирающего романтического патриотизма, который нашел последних своих адептов в руководителях так наз. Имперского марша. Путинский режим фактически высосал из этого незаконного порождения 1990-х все жизненные соки, впоследствии отбросив его за ненадобностью.
Итак, социальная база «несогласных» неизбежно будет увеличиваться. Имена людей, пострадавших от ОМОНа на серии непрерывных «маршей», тут же будут становиться известными всему российскому, а то и мировому сообществу, вследствие чего можно смело прогнозировать, что количество энтузиастов, готовых бросаться на милицейские щиты, впредь станет увеличиваться в геометрической прогрессии.
Между тем, руки властей, пока еще надеющихся провести во власть своего дружественного Западу, но все же не «оранжевого» кандидата, скованы. После нашумевшего доклада Госдепа США о «положении демократии и прав человека в мире» стало ясно, что очередную Политковскую путинскому окружению уже не простят. А окружению этому ссориться с Западом тоже не с руки — ведь путинский политштаб, все эти эффективные менеджеры и гламурные комсомольцы, мистеры Паркеры и мистеры Монбланы — кто угодно, но только не славянофилы. Махни рукой Запад на Россию, откажи нам, русским, в праве считаться цивилизованными людьми, подобно тому как в этом отказано жителям Ирана, и весь смысл существования экспертократической и политтехнологической социальной инфраструктуры для нынешнего режима исчезнет раз и навсегда.
И теперь давайте ответим на последний вопрос, а что сможет сделать эта «либеральная» прослойка путинской бюрократии с рвущимися на амбразуру «несогласными». И честно признаемся сами себе: да ничего не сможет сделать. К моменту выборов, когда будет решаться вопрос «или/или», «либеральному» крылу администрации неизбежно придется пойти на альянс с лидерами либерального протестного движения, придется кооптировать их в будущее руководство, причем не на своих, а именно на их условиях. Да, у «несогласных» пока нет своего Ельцина, но кто сказал, что в ближайшие недели он не предстанет перед нашими очами. Бесперспективное, казалось бы, движение 14 апреля вмиг стало реальной политической силой, нацеленной не просто на срубание бабла за произнесение правильных лозунгов, но на всамделишный политический успех. А недовольство властью по самым разным основаниям во всех регионах страны и вправду растет. И теперь у этого недовольства в общенациональном масштабе есть только одни легитимные выразители (русские националисты, в свое время эффективно воспользовавшиеся массовым протестом против монетизации льгот, как и следовало ожидать, пали жертвой своей маниакальной зацикленности на теме нелегальной иммиграции).
Но каковы могут быть перспективы прихода к власти объединенной «либерально-оранжевой» коалиции? На мой лично взгляд, безрадостные. Выкупной платой за благополучие нынешней элиты станет окончательный уход России с поля мировой политики в качестве сильного и независимого игрока. Отныне Россия обязана будет свернуть все свои контакты с нелояльными Западу странами третьего мира, отказаться от риторического антиамериканизма и государственного патриотизма, положить конец нашему вовлечению в дела суверенных республик СНГ. Проще говоря, Россия должна будет перестать сопротивляться. Конечно, даже в результате этой очередной и окончательной «перестройки» мы не станем Европой, скорее, мы превратимся в своего рода евразийскую Австралию, огромную, в чем-то даже благополучную материально, только кастрированную политически страну. Страну, не содержащую в себе никакого геокультурного вызова миру. Страну-белое пятно. Страну-призрак.
Когда нам, консерваторам, говорят, а что вы собираетесь консервировать в России, мы часто отвечаем невнятно и невпопад. Но если вдуматься, то главное, что мы пытаемся сохранить — это то неудобство, которое мы доставляем миру своим существованием. Наше неконформное в нем положение. Мы говорим, что к миру нельзя только адаптироваться, нельзя его только принимать. Не следует его всеми силами переделывать, как пытались коммунисты, но нужно от него отличаться. Каждый из нас видит разные основания сохранения таковых отличий — кто ставит во главу угла культурное своеобразие России, кто — требование политической самостоятельности, а кто — религиозную миссию нашей цивилизации. Однако общее для русского консерватизма убеждение — это отказ сливаться с фоном, отказ принимать всеобщие ценности, не подвергая их собственной переоценке.
Но что делать тем из консерваторов, которые сознают, что исход битвы, начавшейся 14 апреля, почти запрограммирован и по большому счету неизбежен? Основным нашим лозунгом могло бы стать требование политической дебюрократизации режима при сохранении на неопределенный срок полномочий первого лица в государстве (необязательно Путина и, скорее всего, не Путина). То есть — ответственное перед Думой министерство, выборность правительств субъектов Федерации региональными законодательными собраниями при утверждении в стране чего-то вроде конституционной монархии с сильными «спящими» полномочиями главы государства. И при наличии некоего собственного Универсала, жестко ограничивающего возможности участия в политическом состязании.
Многие уже сейчас говорят об утопичности такого проекта. Не исключаю, что в каком-то смысле так оно и есть. В нашей недавней истории все хорошее всегда утопично, «реалистично» лишь балансирование на грани катастрофы, либо сама катастрофа. В начале 1990-х чистой утопией казались любые попытки спасти Союз, в конце того же десятилетия точно также выглядели надежды на конституционное ограничение суперпрезидентского режима, победоносно разрушавшего (к будущей своей погибели) любые преграды и противовесы — в виде ли почти бесправного, но все-таки свободного Федерального Собрания, независимых СМИ, политических партий, региональных элит.
Так и теперь, по хорошему, полностью адекватным сценарием представляется лишь очередная политическая зачистка России под крайне благородными, ультрадемократическими лозунгами, тогда как шаг назад от этой пропасти кажется нашему так и не научившемуся думать самостоятельно политическому сообществу стопроцентной утопией.
