Пестрота политических партий, вызывающая рябь в глазах, утопическое доктринёрство и взаимоисключаемость предлагаемых ими путей развития приводили многих "государственно мыслящих людей" к убеждению, что политическую истину и оптимальную государственную стратегию бессмысленно искать в программах партий. Сам строй, основанный на межпартийном соревновании и отвлекающий энергию народа с культурного и экономического строительства на самодовлеющую политическую борьбу, вызывал реакцию отторжения у людей, считавших, что государственная власть призвана выражать не случайность временного успеха в конкуренции, а ценности, общие для всех граждан. Система, в которой "народная воля" один раз означает одно, а через 4-5 лет — нечто совершенно противоположное, несовместима с традиционным русским исканием правды во власти.
Как писал больше 100 лет назад крупный консервативный государственный деятель России К.П. Победоносцев: "Народ ищет наверху, у власти, защиты от неправды и насилий и стремится там найти нравственный авторитет в лице лучших людей, представителей правды, разума и нравственности… Горе народу, когда в верхних, властных слоях общества не находит он нравственного примера и руководства: тогда и народ поникает духом и развращается… Великое бедствие — искать власть и не находить её или вместо неё находить мнимую власть большинства, власть толпы, произвол в призраке свободы".
Среди самих поклонников либерального парламентаризма к началу ХХ века распространялось неверие в правоту собственной доктрины. П.И. Новгородцев ввёл в политическую науку понятие политического релятивизма как наиболее адекватно описывающее состояние современного демократического государства, выражающееся в отсутствии у него какой-то позитивной заданности. Он же дал объяснение кризису современного правосознания как неразрешимому в условиях демократии противоречию. С одной стороны, между исчезновением веры в возможность создания совершенного государства, и, с другой — постоянным возрастанием требований общества к государству. М.Я. Острогорский утверждал, что демократия ныне — это вовсе не то, что издревле привыкли понимать под этим словом. В современных условиях демократия есть, всего лишь, "механизм социального запугивания управителей управляемыми".
Когда после Февральской революции была разрешена неограниченная деятельность политических партий, дух разлагающей фракционности заразил всё население. Как описывал известный американский хроникёр российской революции Дж. Рид свою поездку из Петрограда в Москву вскоре после Октябрьского переворота: "Почти в каждом вагоне организовался комитет по добыванию и распределению продовольствия, и эти комитеты также распались на политические фракции, не замедлившие вступить в споры об основных принципах". Молодой заокеанский репортёр, впервые попавший в нашу страну летом 1917 года, умилялся, наблюдая это "пробуждение народа", но на самом-то деле его зарисовки с натуры изображают совершенно больное общество.
Потворствовавшие этой стихии либеральные правители России прозрели только после того, как потеряли власть. Шок оказался настолько сильным, что Центральный комитет конституционно-демократической партии в 1919 году, формулируя желательные цели и задачи политики белогвардейских правительств, заявлял: "Не должно быть возврата к системе управления Временного правительства…, представлявшего собой пример бессилия и преклонения власти перед революционной стихией… [Будущий строй должен быть] не свободной игрой политических партий, а установлением твёрдого порядка".
Но государство может успешно развиваться только тогда, когда предоставляет достаточный простор общественной инициативе, канализируя её в конструктивное русло. Понимая это, государственно мыслящие деятели Европы и России в конце XIX — начале ХХ вв. подыскивали такие альтернативы системе межпартийной конкуренции, которые, сохраняя столь важное положительное свойство демократии как общественная инициативность, позволяли бы проявляться ей созидательным, а не деструктивным образом. Особенное неприятие в либеральной многопартийной демократии вызывало то, что она извращает самую идею народного представительства, создавая олигархию партийно-политических элит.
Как отмечал Л.А. Тихомиров: "В парламентарных странах воля народа представляется правительством до крайности мало. Роль народа состоит почти исключительно в том, чтобы выбрать своих повелителей, да в случае особенной произвольности их действий сменить их, хотя и последняя задача — при хорошей организации политиканских партий — далеко не легка". Соответствие народного представительства его идее многие политологи прошлого видели в его организации на основе реальных групп, существующих в обществе, а не на делегировании полномочий тем, чья политическая программа оказалась более соблазнительной. Подобные идеи продуцировались в своё время как правой, так и левой политической мыслью.
Живший во второй половине XIX — начале ХХ вв. французский политический писатель Д. Люги утверждал: "Государство умерло; или, скорее, мало-помалу умирает его римская, регальная, якобинская, наполеоновская, коллективистская форма… Созидается другая, более широкая, эластичная, охранительная и человеческая форма государства. Её элементов два: 1) понятие социальной нормы, обязательной для всех, или объективное право; 2) децентрализация или синдикалистский федерализм… В будущем… сорганизуется рядом с пропорциональным представительством партий профессиональное представительство интересов, то есть представительство различных классов, организованных в синдикаты и федерации синдикатов".
В начале ХХ века в Великобритании, в среде тред-юнионов и лейбористской партии активно пропагандируется доктрина гильдейского социализма. Суть её состояла в создании вертикальных профсоюзов, объединяющих в своих рядах как рабочих, так и менеджеров, и организующих управление экономикой в своей отрасли. Общенациональная гильдия производителей должна была осуществлять экономическое регулирование в масштабах страны.
Особенно большую популярность идеи корпоративизма приобрели в начале ХХ века в Италии. Министр труда А. Лабриола разрабатывал проект парламентской реформы, выражавшийся в учреждении двух палат — промышленной и аграрной. Первая избиралась бы на паритетных началах организациями рабочих и работодателей, вторая — союзами землевладельцев, крестьян-домохозяев и сельскохозяйственных рабочих. Эта система называлась "экономическим" или "техническим парламентом".
Наиболее активно подобные идеи развивались христианскими демократами. Итальянская католическая партия в то время ратовала за реформу Сената. Согласно этому проекту, Сенат должен был избираться на основе "преобладающего представительства национальных корпораций — академических советов, коммун, провинций, организованных классов". Близкая к ней Национальная партия утверждала в 1919 году: "Корпоративный принцип… есть основа социальной жизни, он должен стать также основой и жизни политической… Выборы на основе корпоративного принципа дадут Сенату силу и авторитет и позволят ему противостоять опасному всемогуществу нижней палаты, избранной аморфной массой и не отражающей собою реальной жизни нации".
Набиравшее силу фашистское движение, среди прочих популярных в обществе идей, заимствовало и установки корпоративизма, а после прихода к власти попыталось некоторые из них воплотить в жизнь. Но корпоративизм никогда не был для итальянских фашистов обязательным основным элементом доктрины общественного переустройства, являясь, скорее, удобным социальным маневром. Фашисты не произвели требовавшейся обществом реформы верхней палаты. Выдвигавшиеся корпорациями кандидаты в депутаты нижней палаты парламента проходили жёсткий отсев руководством правящей партии.
Корпоративное устройство государства было в 30-е гг. прошлого века провозглашено ещё в нескольких странах Европы после утверждения в них правоавторитарных режимов — в Португалии, Австрии, Испании. Пожалуй, ближе всего к его воплощению удалось подойти в Австрии, где в рамках одного союза ("сословия") объединялись и рабочие, и предприниматели отрасли. Но характерной чертой корпоративных государств стало недоверие правящих режимов к ими же созданным корпорациям, взятие их под строгий контроль монопольно правящей партии. Отчасти это можно объяснить той жёсткой политической борьбой, которой сопровождалось утверждение правоавторитарных режимов, тенденцией названных обществ к дезинтеграции на партийные группы, с каковой тенденцией можно было справляться, по-видимому, только принудительным ограничением политического плюрализма, благо и опыт главного идеологического противника — СССР — подсказывал такой путь. Корпоративное устройство было в этих условиях, скорее, не реальностью, а ориентиром.
Корпоративизм не был раз навсегда данной и застывшей формой. Корпорациям никогда не ставилась задача полностью и во что бы то ни стало заменить прежние формы социальных и политических отношений. Их место в общественно-политических системах определялось не доктринально, а эмпирически в каждом государстве. Корпоративное государство можно рассматривать как попытку эволюционной модернизации традиционного государства, при которой корпорации постепенно, по мере необходимости, начинают выполнять функции отживающих институтов.
В советское время правоавторитарный корпоративизм обязательно трактовался как реакционное стремление к чисто внешнему сглаживанию классовых противоречий, достигавшееся реальным подавлением рабочего движения. Этими привычными идеологическими установками продиктовано, видимо, преобладание негативных оценок корпоративного государства и в современной, постсоветской историографии и политологии. Известную роль играет и мышление по аналогиям: поскольку идеи корпоративизма осуществлялись итальянским фашизмом и ориентировавшимися на него режимами, флёр одиозности, наброшенный на них, механически распространяется и на всю их политику.
Эти устоявшиеся оценки с трудом уступают место более взвешенным, как, например, характеристике, данной Х. Тревором-Ропером португальскому режиму доктора А.О. Салазара: "христианский консервативный режим". Современные российские историки (Новейшая история стран Европы и Америки. М.: Владос, 2001. Ч. 1) отмечают "мягкий" характер австрийского правого авторитаризма, его опору "на традиционные институты власти", ориентацию на "идеалы стабильности и порядка, традиций и религиозных ценностей". Подчёркивается, что австрийскому авторитаризму были "несвойственны жесткий национализм, антисемитизм, агрессивный экспансионизм".
То, что именно фашистский и близкие к нему режимы воплощали корпоративную модель на деле, связано вовсе не с якобы присущей фашизму корпоративной идеей, а с тем, что в условиях Европы 20-30х годов прошлого века только жёсткие авторитарные режимы (как правой, так и левой идеологической направленности) обладали достаточным потенциалом к социально-политическому экспериментированию, к революционной реализации востребованных обществом идей. К числу таких идей в Западной Европе, без сомнения, принадлежала и идея корпоративизма.
Россия тоже не была чужда данному направлению. Ещё в период "думской монархии" упомянутый Тихомиров выдвигал идею создания вместо Государственной Думы, которую считал худшей копией западных парламентов, народного представительства "от совершенно определённых групп населения". Он доказывал "глубокую демократичность" такой системы представительства, в отличие от парламентарного, создающего "господствующий политиканский слой". Тихомиров считал, что предлагаемая им система "всем своим влиянием постоянно направляет мысль государства на заботу не о том, что нужно для партий, а о том, что нужно для самого населения, для народа". Он полагал необходимым установить механизм реальной ответственности депутатов перед своими избирателями, включающий периодический отчёт по наказам избирателей и возможность досрочного отзыва депутата.
В ограниченном виде, впрочем, предложенная им модель уже осуществлялась в реформированном с 1906 года Государственном Совете, ставшем верхней палатой российского парламента. В избираемой половине Госсовета видное место принадлежало представителям академическо-университетской корпорации. Как корпорации можно рассматривать и цензовые представительные органы — губернские земства и думы крупнейших городов, также выбиравшие членов Госсовета.
В период между Февралём и Октябрём 1917 года схожая система использовалась при формировании временных представительных органов — Московского государственного совещания и Совета Российской республики (предпарламента). Они пополнялись из делегатов не только от местных самоуправлений и Советов, но и от профессиональных организаций и кооперативов, а также от союза казачьих войск и национальных обществ. Правда, дух партийных раздоров, свойственный России в то время, поглотил эти учреждения. Проект конституции, разрабатывавшийся в соответствующей комиссии Временного правительства, предусматривал образование верхней палаты на основе представительства от областных земств и дум крупных городов, общероссийских объединений профсоюзов и кооперативов.
Осенью 1919 года Совет министров при Верховном правителе А.В. Колчаке подготовил проект закона о созыве совещательного органа из выборных представителей местных самоуправлений, профсоюзов, кооперативов, советов высших учебных заведений, казачьих войск, Православной церкви, старообрядческих общин, иноверческих конфессий, национальных групп. Проект не был реализован из-за скорого падения белой Сибири. Однако в 1922 году на Дальнем Востоке генерал М.К. Дитерихс, объявленный "воеводой земской рати", созвал на аналогичной основе Земский собор и даже установил нормы его пополнения по мере чаемого освобождения России от большевиков.
Идея народного представительства, альтернативного парламентскому, продолжала развиваться и в Русском Зарубежье. Её активными выразителями сделались евразийцы, создававшие в эмиграции развёрнутое историческое, геополитическое, экономическое и культурное обоснование проекта России как государства-цивилизации. Политико-правовое обоснование этого проекта осуществил профессор Сорбонны Н.Н. Алексеев.
"В нашем государстве, — утверждал идеолог евразийства, — мы партии заменяем реальными общественными слоями, и это создаёт условия, при которых нам партии и технически становятся ненужными… Мы вполне допускаем возможность деловых расхождений и деловых группировок. Но мы не хотим, чтобы избирателю его мнимые интересы вколачивала партия. Мы стремимся к тому, чтобы избиратель сам уяснил эти интересы и отобрал людей, которые окажутся истинно способными выражать волю нации как некоторого органического целого". Органическими же частями этого государственного целого являются "профессиональные и национальные клетки".
Господство республиканского правосознания, для которого, по определению И.А. Ильина, характерна "тяга к дифференцированной дискретности, атомизму", в условиях России чревато государственной дезинтеграцией. Постоянной задачей государственного строительства России всегда являлось создание и поддержание институтов, воспитывающих в обществе "тягу к интегрирующей аккумуляции". При отсутствии монархии и монархических традиций, поэтому, обращение к теории и практике корпоративной модели социальной организации и политического представительства выглядит оправданным и актуальным.
