Беспрецедентные похороны римского Понтифика, состоявшиеся 8 апреля в Риме, подвели черту под 26-летним понтификатом Иоанна Павла II. Люди, проделывавшие неблизкий путь и менявшие свой рабочий график, для того чтобы проститься с Папой, воспринимали это утрату как личное горе. Это было подобно тому, как армия воспринимает утрату полководца вне зависимости от того, насколько справедлив и безупречен был он в определении военно-стратегических планов. Растерянная Европа, похоже, и сама не ожидала, что уход духовного лидера крупнейшей христианской конфессии в якобы уже "постхристианском" мире превратится в событие поистине планетарного масштаба. Как бы к этому не относиться, нельзя не увидеть в последних событиях наглядной манифестации потребности людей в символической личности, воплотившейся в сознании миллионных масс в образе Папы.
Кому поклонилась сегодня Европа? Польскому ксендзу, неожиданно сделавшему головокружительную духовную карьеру? Философу, поэту, борцу за права человека Каролю Войтыле? Или не утерявшим ещё свою силу и свою энергию символам двухтысячелетней духовной власти над миром, камню, на котором двадцать веков назад Христос утвердил Церковь?
Грозящая миру безотцовщина (потеря родовой связи с прошлыми поколениями) — это забвение не только смысла и цели человеческого существования, но и самого вопрошания о нем. Потеря священного — за убыстряющейся суетой, броуновским движением современной цивилизации — не запечатлелось ли всё это в том остром чувстве утраты. В многомиллионном трауре, который волной поднял народные массы и переместил их к подножью Собора святого Петра. Вспомним, что не так давно дни молодёжи во Франции с участием Папы, собрали вопреки всем ожиданиям около миллиона молодых людей.
Болезнь, смерть и погребение Папы Римского стали одним из главных информационных фактов российских СМИ вовсе не вследствие тайного заговора журналистского пула. И не из-за интриг со стороны ватиканской курии. В свободной стране этому оказались бессильны помешать депутат Митрофанов, Государственная дума и даже Президент. Еще со времен Высоцкого, простой советский обыватель помнит про то, что Римский Папа "из наших, из поляков, из славян". В культурно-символическом пространстве современного мира есть свой масштаб и вряд ли ещё найдется много фигур, которые могут потягаться с фигурой почившего епископа. Это напоминает нам о том, что реальным источником власти может оказаться не народный плебисцит и не успех той или иной пиар-команды. Власть в её общественном измерении держится на неоспоримых нормах и ценностях, как бы кому-то ни хотелось их оспорить. Неполитическая власть Папы напомнила эту забытую дневным политическим сознанием истину.
Немалую роль, конечно, играла личность самого Кароля Войтылы — многогранная в своих дарованиях. Он не был самым великий поэтом ХХ века, как и не был он его первым философом. Наверное, в истории философии Хайдеггер и Сартр займут более значительное место, а многочисленные этические труды Войтылы пристроятся вслед за Шелером и французскими неотомистами. Но в наш нецерковный век, когда Гитлер призывал прикончить сам институт папства, Папа Войтыла ввёл философию и поэзию в храм. Он вновь примирил религию и культуру, дал богословское обоснование человеческому творчеству. Православный архимандрит Феодор Бухарев еще в середине позапрошлого века писал о том, что Господь, берущий на себя грехи мира, простит художникам и писателям их интеллектуальные грехи и оправдает тем самым их творческие искания. Вряд ли Папа был ли знаком с творчеством этого мыслителя, окончившего свои дни в Переславле-Залесском в полной нищете вне стен монастыря. Но он знал духовно близких ему деятелей русской религиозной философии, а некоторых из них — Владимира Соловьева, Вячеслава Иванова — даже цитировал в своих энцикликах и трудах.
Автору этих строк довелось дважды переступить порог ватиканских аппартаментов понтифика. Пять лет подряд (1994–1998 годы) по инициативе близкого к Папе швейцарского профессора организовывались встречи Иоанна Павла II с представителями российской гуманитарной интеллигенции. В двух последних таких встречах довелось принять участие и мне. Формат этих встреч был таков, что после протокольных приветствий в папском кабинете, гости приглашались на совместную трапезу в папской столовой, длившуюся около часа. Это давало возможность в достаточно свободной обстановке вести беседу, которая шла по-французски (в зависимости от предпочтений собеседника Папа мог свободно переходить на итальянский и другие европейские языки). Помещение папской столовой было совсем небольшое, поэтому воспоминание от этих обедов и от самой фигуры Понтифика осталось какое-то камерное. Этот образ весьма диссонирует с отрешенной и согбенной фигурой старца, едущего в бронированном "папамобиле" или совершающего богослужение перед многотысячной толпой на стадионе. Впрочем, потом и эти кадры, транслируемые в том числе и из многих столиц бывших союзных республик СССР, позволяли увидеть в нем того богатого внутренней жизнью человека, которым предстал он в тех памятных встречах. Видно было, что, несмотря на телесные немощи и болезни, он собран, немногословен, решителен в своих репликах, внимателен к собеседнику, и как мне показалось, выразительно говорит глазами.
В папской резиденции внимание привлекло обилие модернистских картин. Вспомнилась выставка 20-ти в подвале на Малой Грузинской (как ни странно, почти напротив действующего теперь костела Непорочного Зачатия). Тогда эти выставки воспринимались как дерзкое вторжение религиозной пласта в неофициальную советскую живопись. Подобный модерн вблизи Сикстинской капеллы мог показаться отдающим дурновкусием. Но, видимо, тут был определенный намек на "отношение католицизма к современности". А может просто — "подарили, неудобно было не повесить?". Едва сели за стол — вопрос понтифика: "А где переводчик Хайдеггера?". Владимир Бибихин приехать тогда не смог, то ли по болезни, то ли еще от чего. "Как в России относятся сейчас к Бродскому?" — Я стал говорить о том, что в начале 90-х книжечки Бродского приводили некоторых молодых людей в Церковь "рождественскими стихами". Сотрапезники профессор Сергей Аверинцев и поэт Ольга Седакова принялись дружно оспаривать этот тезис, убеждая Понтифика, что ничего христианского в стихах Бродского нет, что он, как сказал Аверинцев, "поэт римского агона". Мне показалось, что к моим словам Папа отнесся с бόльшим сочувствием. Речь зашла об А.Д. Сахарове, с которым Папа неоднократно встречался. Я спросил, какие впечатления оставил у него этот человек? "Он боролся за права человека, был гуманист", — ответил Папа, которого самого негласно называли "Папой прав человека". Папа — философ-персоналист, немало написавший о тайне человеческой личности, заключающей в себе образ и подобие Божие, напоминал Городу и Миру о том, что единственным их подлинным теоретическим обоснованием может быть божественное достоинство человеческой личности.
После десерта Папа сказал: "Вас еще ожидает сюрприз". Папский секретарь архиепископ Станислав Дживич провел нас в один из залов папских апартаментов, станцу, посвященную Божией Матери Искупительнице, где русский художник-мозаичист Александр Карнаухов творил необыкновенную, во всю огромную стену, мозаику. Это был образ Небесного Царства, в котором восседали на скамьях по трое православные и католические святые. Художник украсил своими мозаиками несколько московских и подмосковных храмов и в 1996 г. получил заказ от Ватикана на оформление одной из комнат ватиканского дворца. Несмотря на величественность замысла, отчасти уже исполненного, окончить свою работу в Ватикане, насколько мне известно, художнику не удалось. В следующем, 1998 году, на наш вопрос о ходе работы над мозаикой ответ был уклончив. Мозаику доделывал другой художник. Являлось ли это знаком перемен в "христианской политике" или было вызвано сугубо эстетическими причинами, мне судить не дано.
На следующий год в Ватикане Ольге Седаковой вручали премию Владимира Соловьева, первым и последним лауреатом которой она оказалась. ("Папа читает мои стихи перед утренней молитвой", — поделилась со мной Ольга). По этому поводу в Трастевере был устроен небольшой коллоквиум, возглавлял который кардинал Поль Пупар, глава Папского совета по вопросам культуры (Он провел нас к большому книжному шкафу, где стояли его книги о католичестве, переведенные на различные языки и, указав, на какие-то иероглифы, посетовал: "Даже не могу проверить, правильно ли тут они меня перевели!"). Пришел сын Вячеслава Иванова Димитрий Вячеславович. Во время обеденного перерыва все участники отправились в Папский дворец. Проводя нас к Папе по одному из внутренних дворов папской резиденции, кардинал заметил: "Здесь у нас лестница мёртвых. Если вы умрете в Ватикане, то вас спустят в собор святого Петра именно по этой лестнице!"
Время было неумолимо. Папа уже говорил меньше. В канун нашего приезда во французской газете "Monde" вышла статья Оливье Клемана, посвященная ситуации в Русской православной церкви. О. Клеман, известный православный богослов, вернувшийся недавно из Москвы, посмотрел на московские приходы под определенным углом зрения и сделал далеко идущие выводы, которые почему-то решил придать огласке в светской газете. На вопрос о том, как Папа находит статью, он ответил, что, по его мнению, она "слишком строга". Зашел разговор о проблеме ассимиляции мигрантов-мусульман в Европе. Французский профессор задал вопрос: "Святой отец, что вы говорите этим людям? С каким посланием обращаетесь к ним?". — "Я говорю им: возвращайтесь домой", — спокойно ответил Папа.
В конце аудиенции Папа попросил нас пройти вместе с ним в его часовню. На алтаре стояла икона Казанской Божией Матери, переданная теперь Русской Православной Церкви. Во время обеда речь об иконе уже заходила. Это была икона, перед которой он молился ежедневно. Понтифик говорил о том, что хотел передать ее Патриарху Алексию во время личной встречи, но она не состоялась. Я спросил, есть ли это тот самый чудотворный образ. — "Специалисты говорят, что да", — ответил Папа. В часовне он попросил нас помолиться по-русски. Мы опустились на колени и пропели "Достойно есть". Папа молился вместе с нами. Потом прошло еще около минуты безмолвной, бессловесной молитвы. Он взял в руки икону и благословил ею каждого из нас.
Ему хотелось приехать в Россию, в Москву. Он спрашивал, как в России отнеслись бы к этому приезду. "Я победил коммунизм", — как бы невзначай заметил он в беседе. Мне, почему-то, послышалось в этом слове, произнесенном его устами, название какой-то древней церковной ереси. Ему, раненому пулей террориста, подосланного из другого лагеря, оставалось принять вызов. Вряд ли он хотел ступить на московскую землю победителем. Миссионером? Скорее паломником. Первый славянин взошел на папский престол как раз в тот момент, когда в судьбе большинства славянских народов назревали исторические перемены. Случайно ли он был призван на эту роль? Стал ли он "великим Папой"? Величие — это категория человеческая. Надо допустить, что есть еще и Промысел, избирающий людей и вершащий историю.
