Несколько дней назад известный в России словенский интеллектуал Славой Жижек посетил Москву с тем, чтобы прочесть здесь несколько публичных лекций. Предмет, которому он решил посвятить свое первое выступление, был вполне оригинальным. Это были «политически некорректные размышления» на тему «критики толерантности».
Начал Жижек свои рассуждения издалека. Сначала он рассказал какую-то историю из произведения Пруста, затем перешел к «дзэн-буддистам», которые, оказывается, были ярыми милитаристами, а после чего перебрался к Гитлеру и нацистам, в контексте чего и возникла фигура Канта.
Зачем в речи Жижека столь неожиданным образом появился Кант? Кант, по мнению философа, очень важен для нас сегодня. Его время еще не прошло. Как известно, Эйхман, известный нацист, погубивший огромное количество евреев, выступая на суде, он отметил, что всего лишь выполнял приказы, т.е. делал то, что предписывал ему долг. В этой отчаянной формулировке Ханна Арендт обнаружила подлинные идеи Канта, отметив, что действительно в кантианской этике есть некоторый потенциал тоталитаризма. С этим тезисом Арендт Жижек абсолютно не согласен. Но здесь важно отметить то, что Жижеку в кантианстве важна как раз не эта этика долга, но кантовский пиетет перед философией Просвещения. Жижек указал на восторженное отношение Канта к Великой французской революции. Как известно, Кант не принял революции, хотя и отнесся к ней с большим интересом и уважением. Его совсем не восхищало, что и как сделали революционеры, скорее его воодушвлял тот общий ажиотаж от всеобщего обновления и стремление изменить все к лучшему, которые принесла Французская революция с собой в другие государства. Значение Французской революции состояло не в том, что она сделала в действительности, но в истинном энтузиазме, который она породила. Жижек фактически оправдал и обосновал этот просветительский универсализм, но не как идеологию, отражающую объективную реальность, но как сладкую иллюзию. Эту иллюзию Жижек осмелился взять под защиту.
Речь Жижека была вдохновенным гимном в честь тех «наивных» левых интеллектуалов, кто — вопреки всякой очевидности — продолжал в 1940–50-е воспевать Сталина как борца за светлое дело правды во всем мире. То есть безусловно эти люди были слепы, но разве не слеп влюбленный в отношении предмета своей страсти, так разве можно поверять его чувство судом трезвого рассудка, опровергая достоинства любимой ссылкой на многочисленные изъяны ее внешности и поведения. Но, конечно, все эти идеи были извлечены на свет Божий только для того, чтобы доказать, что просветительский идеализм уже в новейшей, весьма вероятно, американской версии — вопреки всем разоблачениям и субверсивным деконструкциям коллег Жижека по философскому цеху— представляет собой тот самый "возвышенный объект идеологии", признавать который вовсе не стыдно, а напротив совсем даже правильно и вполне законно.
Толерантность, по мнению европейского светилы, — это не просто отчуждение Другого. Толерантность связана не с проблемой другого, но — с проблемой ближнего, которого мы не допускаем к себе, которого мы даже не хотим допустить к себе. Толерантность появляется тогда, когда мы о чем-то молчим, когда мы не можем признать самые очевидные вещи. Нам чрезвычайно сложно быть толерантным с ближним, со своим соседом. Но почему?.. Ведь на самом деле Жижек не случайно вспомнил Достоевского. Конечно, к сожалению, он тут же отвлекся на сравнение его с Толстым, а потом перешел на сравнение Достоевского с капитализмом (!). Но сказать он, кажется, хотел (а если и не хотел, то ему следовало) вот о чем. Один из героев «Братьев Карамазовых» признается своему собеседнику, что он страстно любит все человечество и был бы готов умереть за него в любую минуту, но вот в одной комнате с каким-нибудь человеком не может прожить и дня. Все его в этом человеке раздражает, особенно то, что тот дышит. Другими словами, если перевести эту ситуацию на язык Жижека, персонаж не может относиться к ближнему толерантно, хотя и пытается сделать это.
Дело в том, что толерантность не предполагает, что мы должны любить кого-то или что мы должны уважать кого-то за те или иные вещи. Наоборот, считает Жижек, мы обязаны не допускать к себе ближнего, нам необходимо защититься от него. Относясь к людям толерантно, мы забываем о близости. Толерантность — забвение ближнего. Как можно избежать этого? Если упрощать, то толерантность, т.е. вот это фундаментальное напряжение между людьми, находящимися рядом, может исчезнуть, если мы будем шутить друг над другом (но не просто так шутить, но шутить пошло, сально, не соблюдая приличий, — одним словом, шутить неполиткорректно). Тогда атмосфера этого неприятия, по крайне мере, будет разряжена.
«Обмен грязными шутками делает нас людьми», — так подытожил Жижек, при этом несколько раз пошло пошутив. Таким образом, рассуждая об одних моральных проблемах, осуждая несостоятельность некоторых этических норм, напрямую связанных с политикой, он нивелировал некоторые другие, деконструировав образ морального философа.
По мнению Жижека, мир, который обещает быть всегда толерантным, — это мир, все люди которого поклялись никогда не любить. Никогда не проявлять к ближнему ничего кроме учтивости. Никогда не бросаться на выручку своему соседу, полагая, что последний, возможно, испытывает всевозможные несчастья в силу какой-то древней и почтенной культурной традиции. Мир, научившийся уважать Другого, согласно Жижеку, оказался миром, в котором к Другому относятся с подчеркнутым равнодушием.
Жижек одновременно и бросает вызов «новым философам», после августа 1968 и «Архипелага ГУЛАГ» разочаровавшимся в Кремле и полюбившим Белый дом, и протягивает им руку. Он доказывает, что к универсалистскому проекту демократического гегемонизма можно относиться с тем же сочувстием и с той же любовью, с какой левые интеллектуалы 1930-х относились к Ленину, Сталину и Троцкому.
По хорошему, дискурс Жижека — это дискурс человека «новой Европы», стремящегося говорить в терминах и понятиях «Европы старой». Это дискурс человека, который пытается выразить все, говоря очень грубо, «пронатовские» симпатии интеллигента Восточной Европы, при этом не желая пользоваться замшелым языком буржуазного либерала. Словенец Жижек находится в своего рода интеллектуальном зазоре между элегантным французским скепсисом и примитивной верой какого-нибудь "чеха", то есть "среднего восточноевропейца", в свои буржуазные добродетели. Утонченного мыслителя воротит от «чехов», вдохновенного диссидента социалистической Югославии тошнит от «французов». В результате, мы получаем причудливый и вместе с тем небезынтересный синтез: защиту иллюзии как своего рода обоснования просветительского универсализма. В этом синтезе находится место и Ленину, и Биллу Клинтону.
Единственный вопрос, который хотелось все время задать философу — на каком основании он отказывает (и отказывает ли?) в праве на отвержение «толерантности» людям, далеким от просветительских идеалов. На основании каких аргументов теперь можно осудить инквизиторов за героические попытки спасти души заблудших грешников, совершая над ними аутодафе? Что осмелится сказать Жижек исламским фундаменталистам, увереннным в необходимости уничтожить полуязыческую цивилизацию гедонистической Европы? Почему их идеология не может быть утверждена так же последовательно, как ленинизм, с одной стороны, и демократический интервенционизм, с другой?
Поскольку на эти само собой разумеющиеся вопросы лектор не дал никакого внятного ответа, после лекции словенского мыслителя осталось какое-то ощущение недоговоренности. Будто все самое главное осталось на потом…
Жижек продемонстрировал свою эрудицию и свою начитанность, свой кругозор и свою любовь к кино. Его лекция пестрила примерами из Пруста. Философ неоднократно упоминал Толстого, Достоевского, Бахтина. Он проиллюстрировал свои тезисы неизбежными Хантингтоном и Фукуямой. Другое дело, что всплывали все эти фигуры как-то хаотично: иногда не к месту, а иногда слишком внезапно. Он говорил то об одном, то о другом, иногда «импровизируя», иногда явно уходя в сторону.
Но предложил ли он какой-то иной проект толерантности на самом деле? Нет. Он и не собирался этого делать. Он сказал только, что толерантность — это плохо, точнее, что это неправильно. За тем же, что должно прийти на смену толерантности, Жижек попросил обращаться к другим, потому что «задача философа состоит не в том, чтобы предлагать решения, а в том, чтобы заново сформулировать саму проблему, сместить идеологические рамки, в которых до сих пор она осмыслялась».
В чем нуждается Жижек, так это в том, чтобы к нему в России относились толерантно. Точнее то, в чем нуждаемся мы, так это в том, чтобы мы отнеслись к Жижеку толерантно, т.е. не подпустили его к себе слишком близко.
