Битва за будущее. Беседа третья

Нам предстоит размышлять о тревоге настоящего времени.
Мы должны постичь эту эпоху хотя бы для того,
чтобы говорить на соответствующем ей языке.
При этом следует всё же ориентироваться
не столько на яркие проявления времени,
сколько на внутреннюю диалектику нашей тревоги…

Критическую роль сегодня играет не только совершенство процедур, но и человеческие качества, не одна лишь энергия новых идей, но также крепость «старых» моральных принципов, сила и богатство духа, ценности цивилизации. И, конечно наличие непростых карт эпохи, на которых начертана не только топография мира, фактически, канувшего в Лету, и даже не текущая, опознанная, формализованная реальность, но и тот зыбкий, с трудом уловимый, мерцающий ландшафт за горизонтом, который называем будущим.

Что еще придется пересмотреть и осмыслить, отринуть либо принять, чем еще необходимо обладать или жертвовать людям, живущим в несовершенном и стремительно меняющемся мире? Уже не первый год мы обитаем в условиях интенсивного транзита, как в национальном, так и в транснациональном измерении. Можно сказать, транзит — наше «родовое гнездо»: Россия это, скорее, «фронтирная», нежели «евразийская» территория. Да и кризис культуры Большого Модерна назревал не одно десятилетие, весь ХХ век прошел под знаком инициативного поиска нового миропорядка.

Прописи социально-идеологических проектов века — коммунизма, фашизма (корпоративизма), социальной демократии, неолиберализма — сменив религиозные ереси и конфликты былых столетий, по мере своего воплощения слишком часто проявляли ту или иную степень однобокости, ущербности, порою быстро преображаясь из утопий в антиутопии.

Прикладная же политология привыкла рассуждать, приспосабливаясь к логике административных структур, реагирующих главным образом на текущие угрозы, используя окна возможностей post factum. В наши дни, однако, востребованной оказалась логика действий, основанная на принципе преадаптации, которая апробирована и применяется преимущественно в среде венчурных предприятий.

Параллельно с возвышением Америки на планете очерчиваются горизонты иного глобального субъекта — геоэкономической мегакорпорации Нового Севера, порождения универсальной «штабной экономики» и процесса транснационализации элит.

В 1990-е годы многие умы предсказывали смещение силовых игр из военно-политической сферы в экономическую вместе с эскалацией нового типа конфликтов — геоэкономических коллизий, разворачивающихся в контексте международных связей. Как писал один из влиятельных сторонников данного подхода «геоэкономика основывается не только на логике, но и на синтаксисе геополитики и геостратегии, а в более широком смысле — и на всем существующем опыте конфликтных ситуаций» (1). Судьба подобных прогнозов оказалась двусмысленной: они вроде бы и не сбылись, по крайней мере, в промысленной полноте, однако порожденный ими язык оказался весьма удобным инструментом для анализа происходивших в дальнейшем событий.

Геоэкономика как направление социальных наук сформировалась еще в середине ХХ века на стыке экономики и политологии. В ее предмете просматривается несколько аспектов, объединяющих вопросы экономической истории, экономической географии, мировой экономики, политологии и конфликтологии, а также теории систем и управления. Геоэкономика изучает: (а) политику и стратегию повышения конкурентоспособности государства в условиях глобализации; (б) синтез политики и экономики в международных отношениях, формирование системы стратегических взаимодействий и основ глобального управления; (в) пространственную локализацию (географическую и трансгеографическую) различных видов хозяйственной практики, меняющуюся типологию мирового разделения труда.

Кажется, есть общее понимание, что с экономикой на планете происходит нечто интригующее и одновременно настораживающее: какая-то фундаментальная мутация. Мы наблюдаем изменение привычных форм хозяйственной жизни, сосуществование разнородных регламентов и процедур в данной области, их полифонию или даже какофонию: словно случайно объединенные средой и практикой персонажи действуют в различных системах координат.

В новом веке экономика обретает политическую субъектность и широкий горизонт. Из процесса обустройства земного мира она трансформируется в искусство стратегического действия и системных операций, происходит слияние политики с экономикой, особенно ярко проявляющееся в сфере мировых связей. Стирается не просто граница между внутренней и внешней средой или между экономическими и политическими пространствами, — отчетливым становится доминирование глобального геоэкономического баланса над национальными хозяйствами.

Экономическая деятельность прочитывается как вполне самостоятельная отрасль практики, но одновременно — как трансценденция сопутствующего материала, как перманентное созидание новых, подчас эклектичных предметных/деятельностных полей. Потенциал синтетичного космоса представляется фактически необъятным, хотя здесь к некоторому пределу подходит развитие хозяйств, чей вектор был устремлен от экстенсивного потребления материальных ресурсов к интенсификации возможностей за счет высокотехнологичного индустриального развития. Сегодня механизм акселерации, действовавший на протяжении нескольких сотен лет (т.е. поступательная инновационная динамика) затормозился и работает с перебоями.

Инновационная волна начала ХХ века, породив кризис перепроизводства (а заодно методы борьбы с ним), сменилась со временем планомерной оптимизацией достигнутого. Попытки же вновь совершить инженерный прорыв, вернув локомотив экономики на рельсы интенсивного «шумпетерианского» инновационно-индустриального развития, не привели к значимым результатам, при этом начала снижаться производительность капитала. Информационная техника, средства коммуникации, продукция биотехнологий и нанотехнологий, энергия термоядерного синтеза, новые виды топлива — очерчивают вероятное пространство действия, но не производят само действие, которое можно предъявить обществу, поставив на одну доску с промышленным переворотом начала прошлого века.

Экономика в привычных обличиях — сельскохозяйственная, промышленная, индустриальная — обрастает дополнительными проблемами: ресурсными, трудовыми (социальными), экологическими, становится обременительной и как бы второсортной. Стимулы развития, особенно в условиях дефицита радикальных изобретений и выдающихся технических инноваций, все чаще оказываются за пределами поля актуальных операций. Требуется существенное обновление инженерных и индустриальных прописей, некий механизм, на сегодняшний день отсутствующий.

Между тем возникают хозяйственные комбинации и стратегические альянсы, отличные от промышленных кодов предшествующего этапа развития (2). Один из геоэкономических векторов XXI века — связь политики с тем, что являлось традиционно областью экономики: природными ресурсами, прежде всего — энергоносителями. Финансы и энергетика — два актуальных камертона, тональности которых значимы как для стратегических, так и для насущных проблем практики. На поле, очерченном данными векторами, разворачиваются геостратегические игры и штабные учения по организации миропорядка.

(Пост)современная экономика, кроме того, уже не просто хозяйственная, производственная сфера, но по преимуществу информационный, бухгалтерский, цифровой мир и с какого-то момента не только турбулентное пространство финансов, но также форма эксплуатации политических и правовых ресурсов. С этим связано осознание смысла нематериальных ресурсов, причем не только как финансово значимого компонента, но и как вполне самостоятельного актива. (Однако и более того; стоит сравнить, к примеру, нематериальный, но в определенной, порою значительной, мере отчуждаемый капитал светского политика/администратора и нематериальный, неотчуждаемый капитал духовного лидера.)

Отчетливее становятся сложность и неоднородность геоэкономической среды, ее фактическая многоярусность. Экономическая история последнего века неоднозначна: наряду с тенденцией фритредерства и либерализации глобального рынка, проявлялось стремление к устойчивому, системному контролю над хозяйственной деятельностью, реализации в данной сфере того или иного политического (управленческого) проекта.

Методы при этом заметно разнились. От явных, грубых форм администрирования, свойственных социалистической и корпоративной моделям государственности, до гораздо более гибких — проклюнувшихся в амбициях международных институтов развития, мировых регулирующих органов, в структурах интернационального политического и финансового контроля или в некоторых особенностях генерации ТНК (к примеру, неолиберальные регулирующие технологии). Так, параллельно с конфликтом прошлого столетия между «социализмом» и «капитализмом» развивался менее очевидный, но, возможно, более универсальный процесс подавления, делегирования, маргинализации частного и национального суверенитета, компрометации либерализма, введения в эту сферу деятельности разнообразных «надстроек».

Сегодня на подобной основе проектируются не только модели международных систем безопасности/сотрудничества, но и геоэкономические конструкты наподобие глобальной налоговой системы, всемирной currency board, страхования национальных и региональных рисков, системы национальных банкротств или долгосрочного планирования динамики и географии ресурсных потоков. А также проекты конвертации виртуальных кредитов в активы новых объектов собственности с последующим их масштабным перераспределением. Кроме того, сформировалась галактика виртуальной физики — пронизывающая социальный космос «темная энергия», стремящаяся преодолеть гравитацию политической и хозяйственной практики, превзойти любые мыслимые пределы роста.

Моделью архитектоники геоэкономической (трансэкономической и параполитической) вселенной может служить все тот же многоярусный «китайский шар». Геокон (геоэкономическая конструкция) последовательно соединяет сопряженные виды деятельности в сложноподчиненную топологию экономистичного универсума. На нижнем, географически локализуемом уровне, это добыча природных ископаемых, а также сельскохозяйственное производство, затем их использование природозатратной экономикой. Другой, более высокий этаж — производство сырья интеллектуального и его освоение высокотехнологичным производством товаров и услуг. На транснациональном ярусе — производство финансовых ресурсов и применение технологий универсальной процентной дани в качестве механизма управления прочими объектами (в свою очередь плодящими потребность в подобных ресурсах и услугах).

Но транснациональна также изнанка, «подполье» геоэкономического мироустройства — сдерживаемый цивилизацией порыв к инволюционному, хищническому использованию собственного потенциала с целью извлечения краткосрочной прибыли, а также системный контроль («крышевание») над различными видами асоциальной практики. На планете выстраивается глобальный многоуровневый Undernet, эксплуатирующий возможности для не ограниченных моральными препонами форм легальных и иллегальных организаций, где неформальный стиль, гибкость оказывается существенным преимуществом. Отсюда в «большой социум» проникают финансовые ресурсы невнятного генезиса и правила игры, в которых правовой, тем более, моральный контекст утрачивают былое значение.

Наконец, высший этаж геокона — строительная площадка «штабной экономики», арматура глобального управления метаэкономикой, производство самих «правил игры»: регламентов и консенсусов, прямо и косвенно сочетающих экономику с политикой, предвосхищая унификацию источника легальных платежных средств, тотального контроля над их движением, появление унитарной системы налоговых платежей.

Все это вместе взятое способно претворить «земли» геоэкономического универсума в плодородную ниву Нового мира — волшебный источник специфической квазиренты. Характер замкнутой модели подобного социума можно описать следующей формулой: то произведено, что продано, то капитал, что котируется на рынке, а бытие определяется правом на кредит. Не до конца освоенной остается, пожалуй, лишь завершающая логический круг теза: тот не человек, кто не налогоплательщик.

Другой вектор (пост)современного мира связан не столько с экономической стратификацией и унификацией, сколько с особого рода деятельной полифонией, раскрытием многогранного потенциала новых организованностей.

Транснациональный универсум, обладая подвижной системой координат, избирает для себя ту или иную конфигурацию как средство конъюнктурной фиксации status quo. Динамичный космос начинает походить на мир игры, где не все существующее достоверно, не все достоверное реально, вероятности и концепты — капитализируемы, а феномены устойчивы, но отнюдь не обязательно равновесны.

Парадоксальность ситуации проявляется в странном на первый взгляд возрастании индивидуальной свободы при одновременном развитии структур контроля в условиях массового общества...

Что касается нового поколения человеческого смешения, то на планете складывается особый тип корпоративной культуры, тесно связанный с постиндустриальным укладом и сетевой средой в целом. Данные персонажи в центр активности ставит некую нематериальную цель, серьезно понятую миссию, идею специфического типа развития. Если угодно — собственное прочтение бытия, успешно решая заодно сугубо экономические задачи.

По этим лекалам ранжируются затем прочие виды корпоративной практики.

Вокруг смыслового центра выстраиваются ассоциации, группы, причем решение ряда рабочих схем передается сопредельному рою на условиях аутсорсинга. В целом же стратегия агломерата тяготеет к сочетанию поисковой, венчурной активности с системностью экстенсивных, пакетных действий в избранном направлении. Применяются также матричные технологии, организующие среду, создавая желательные для стратегических целей и удобные для текущей деятельности коллизии и ситуации.

Ориентация на гибкие организационные схемы защищает в случае серьезных потрясений. Предприимчивые констелляции («звездочные организмы») способны жертвовать частью ради сохранения целого; кроме того, данный тип оргкультуры позволяет осуществить групповые действия с широким охватом пространства и целей, решая комплексные задачи, выстраивая пространные системно-модульные схемы. Все это в той или иной мере совершалось, конечно, и раньше, но масштаб, последовательность, оперативность были иными.

Глобальный охват и кумулятивный эффект достигаются за счет технических и технологических механизмов, произведенных и апробированных цивилизацией сравнительно недавно. Другими словами, полноценная реализация новой культуры освоения мира оказалась возможной именно на базе постиндустриального уклада. Ее отличительные свойства — универсальность экспансии, расширение компетенций, множественный выход в пространства политики — в свою очередь порождают и совершенствуют инструментарий для обустройства динамичной среды обитания, институализируют ее амбивалентные протоформы: в виде ли государств-корпорций, «астероидных групп», прочих амбициозных персонажей (пост)современного мира. Синтетический подход к практике предполагает органичную взаимосвязь экономических, политических, идеологических задач (аспектов), позволяя решать каждую из них гораздо эффективнее за счет достигаемого синергийного эффекта.

Речь, в сущности, идет уже не о хозяйственной активности, а о создании альтернативной системы управления материальным миром, о решениях, напрямую касающихся стратегий развития, о властных импульсах и инициациях, о сведении воедино на новой культурной платформе различных направлений человеческой активности. О новых техниках действия и целях обустройства земного бытия, о специфическом топографировании социального ландшафта. Наконец, о членах транснационального «воздушного класса», действующих вне привычных структур власти. Понятие «корпорация» в этих условиях возвращает себе основательно подзабытый смысловой оттенок.

Это, повторюсь, борьба не только интеллекта, финансов, организационных принципов, технических возможностей, технологических решений, но, прежде всего — борьба мировоззрений, кодекса прежней цивилизации и семантики новой культуры. Сетевые конгломераты, прочерчивают границы собственной географии, выступая как, хотя и «виртуальные», но, фактически, равнозначные и все более влиятельные партнеры привычных структур управления.

Вскоре после эйфории рубежа 1980–90-х годов обнаружилось, что силовые и военные угрозы отнюдь не канули в прошлое. Более того, в мире Большого Разрыва (Big Rip), как оказалось, возникает новый класс угроз. Проблема заключалась, скорее, в психологическом, семантическом сдвиге, в форме опознания, конституирования изменившегося положения вещей.

То, что произошло 11 сентября 2001 г., меняет восприятие мира, но не сам мир. Перемены произошли раньше. Дело даже не в том, что трансформация не осознавалась до «часа Х» во всей полноте, — бюрократический механизм в принципе плохо приспособлен к преадаптации, то есть к реальному противостоянию еще не реализовавшимся угрозам. Дело, скорее, в многочисленных проявлениях и нового порядка вещей, в густой поросли следствий, пробившей твердь повседневности и наполняющей теперь своими плодами землю.

Между тем в сундуке же «Пандора-21» накапливается критическая масса неприятных сюрпризов:

В конечном счете, вероятным сценарием становится ускорение расслоения мира, причем ведущее отнюдь не только к неолиберальной его реконфигурации и дальнейшей моральной секуляризации, но также к утверждению некой диффузной социальности, универсальной децентрализации, не ограниченной апробированными прописями глокализации. Наравне с нарастанием в этом же контексте (и, в сущности, с теми же мотивациями) — постмодернистских версий квази-фундаментализма, автаркичной регионализации, центробежной, а затем и центростремительной неоархаизации.

Профессор Йельского университета Пол Брекен еще в конце прошлого века заметил: «Созданному Западом миру (уже) брошен вызов… в культурной и философской сферах. Азия, которая стала утверждаться в экономическом плане в 60-70-х годах, утверждается сейчас также в военном аспекте». (“Foreign Affairs”, January-February 2000). Выдвигая тезис о наступлении «второго ядерного века» — т.е. ядерного противостояния вне прежней, биполярной конфигурации мира — американский политолог характеризовал его следующем образом: «Баллистические ракеты, несущие обычные боеголовки или оружие массового поражения, наряду с другими аналогичными технологиями сейчас доступны, по крайней мере, десятку азиатских стран — от Израиля до Северной Кореи, и это представляет собой важный сдвиг в мировом балансе сил. Рост азиатской военной мощи возвещает о начале второго ядерного века…».

Более определенно сформулировал тогда же позицию Международный институт стратегических исследований (IISS) в докладе о тенденциях мировой политики. Вывод: главную угрозу представляют региональные конфликты в Азии с участием ядерных держав, в результате чего человечество «балансирует на грани между миром и войной» («Коммерсант», 5.05.2000).

Действительно, перечисление субъектов азиатской военной мощи: Китай, Япония, Тайвань, Северная и Южная Кореи, Вьетнам, Индия, Пакистан, Иран, Израиль, Армения, Турция, арабский мир, — несмотря на неполноту и эклектичность списка, а может быть, именно вследствие этой эклектичности, заставляет задуматься над степенью безопасности XXI века. А при ближайшем рассмотрении проблема оказывается и глубже, и сложнее.

Процедуры сдерживания и соответствующие системы безопасности, основаны на применения «оружия Судного Дня» — они явно и неявно ориентированы на определенную систему ценностей, нормы и стереотипы поведения. Сегодня же менталитету Запада (а точнее ментальности общества Модерна) противопоставлен цивилизационный вызов, включающий не просто более свободное, нежели прежде, но что существенно, базирующееся на иной культурной платформе использование военных структур и оружия массового поражения.

Возрастает также значение «негосударственных игроков» на планете. Генеральный директор IISS Джон Чипман недавно констатировал, что эти игроки на сегодняшний день уже «достаточно сильны, чтобы противодействовать американским планам, хотя еще слишком слабы, чтобы сформировать привлекательную глобальную альтернативу, либо реализовать жизнеспособную локальную программу без иностранной поддержки».

Можно предвидеть появление форм конфликтов и путей их урегулирования, связанных так или иначе со взломом прежней системы социальной регуляции равно как и привычных методов применения силы, и вообще — переосмыслением ее содержания. В общем, человечество вступает в эру изменившихся правил игры — «нецивилизованных войн» различной типологии и масштаба. Мир Модерна столкнулся с противником многоликим и атомизирующимся, а то и просто с анонимной агрессией.

Несколько лет назад мне довелось участвовать в совещании по безопасности Центрально-Азиатского региона, на котором, в частности, обсуждалась ситуация с наркотрафиком (3). Ситуация эта в привычной системе координат представляется практически безнадежной. Почему?

Дело тут в нескольких существенных факторах, одним из которых является организационная асимметрия государственных органов и криминальных кланов.

Высокая степень обратной связи и персональное разделение рисков внутри звездочной структуры наркокартелей серьезно повышает их адаптивность, эволюционные возможности к меняющейся среде и принимаемым мерам. Кроме того, финансовое благополучие подобных организаций зиждется на иных, нежели у конвенциональной экономики принципах, а щедрое использование ресурсов не понижает конкурентоспособность. Борьба, ведущаяся «большим социумом» со специфическим предложением, на практике снимает проблему перепроизводства, устранения мелких конкурентов и, кроме того, время от времени создает нервозность на рынке, «подогревает» его, помогая тем самым поддерживать определенный уровень цен. И даже, фактически, повышает конкурентоспособность корпорации. Образующийся время от времени избыток товара не гниет на складах, не списывается, не уничтожается — его прямое использование оплачивает совершенствование оргсхем, альтернативные маркетинговые технологии, инновационные вариации трафика и «апгрейд» систем безопасности.

В результате борьба с наркотрафиком подчас напоминает усилия по локализации вирусных эпидемий, т.е. усилия, приводящие, в конечном счете, к возникновению более изощренных и жизнестойких форм напасти.

Контуры глобальной нестабильности проявляются и в феномене диффузных войн — происходит транснационализация террористической деятельности, диффузия временных и пространственных границ и форм военных/паравоенных конфликтов, их субъектов-объектов, средств и методов ведения боевых действий. В условиях цивилизационного транзита, когда родовые признаки прежнего контекста деформированы или ослаблены, существующие системы обеспечения безопасности становятся менее эффективными.

Цивилизация, переходя в иное качество, сталкивается с новым типом угроз всерьез и надолго. И хотя разрабатываются, апробируются многие средства и технологии, тем не менее, приходится задумываться не столько о повышении эффективности существующих систем и подходов, сколько о принципиально других путях обеспечения стратегической стабильности, об альтернативной концепции безопасности и радикальном обновлении реестра действий в критических ситуациях. Об изменении самой логики борьбы с аномизацией общества и международным терроризмом как явлением.

Новое поколение технологий нельзя выстраивать по лекалам прежнего мироустройства. Однако системы обеспечения национальной безопасности — и, прежде всего, вооруженные силы — оказались, в целом, настроенными на прежнюю типологию угроз. В новых же конфликтах их мощь, ориентированная на монотонную эскалацию устрашения, а не на активную диверсификацию форм противодействия (и опознание изменившихся условий/пространств борьбы), порою уходит в песок.

Эти системы были созданы, прежде всего, для борьбы со средствами нападения таких же государств или их коалиций. По крайней мере, с агрессией отчетливо выраженных институтов, с чем-то, что, как минимум, имеет географически локализуемую структуру. А против новых субъектов, против новой типологии финансовых, экономических, информационных, террористических и иных структур действия, «не имеющих отечества» прежние системы оказываются гораздо менее эффективными (4).

Но меняются не только системы нападения, мутируют также объекты защиты, при этом они субъективизируются и расслаиваются, словно лента Мёбиуса соединяясь затем с альтернативной эволюционной ветвью-близнецом.

На упоминавшейся Бишкекской встрече автором была предложена к обсуждению квазиэкологическая методология противодействия негативным социальным явлениям. Суть концептуальной схемы — отход от рефлекторной политики («борьба с симптомами») и переход к системным, матричным действиям, типологически схожим со стратегией противостояния вирусным эпидемиям или экспансии нежелательных популяций: «преадаптация», «разрушение потенциала антисистемы», «финансовая стерилизация», «подрыв патогенной среды обитания», «медицина здоровья», «обеспечение стандарта социально-экономического благополучия», «альтернативный ландшафт»…

Новый терроризм, что бы ни кодировалось данным понятием, выйдя на поверхность, утратил некий потенциал внезапности, потеряв как феномен безликость. Дефицит стратегического мышления проявляется между тем не в отсутствии значимых целей, а, скорее, в недопонимании формирующегося контекста и новой логики событий. И, соответственно, в определенной мистификации реальности. К сожалению, в поисках панацеи от обновляющихся угроз часто приходится сталкиваться с гипертрофией прежней логики обеспечения безопасности: надежды возлагаются на совершенствование уже существующих методов и технологий, фактически, на их воспроизводство, хотя и на новом уровне. Так, к примеру, обретают плоть модели, в рамках которых социальное пространство уподобляется цифровому. (Кстати говоря, в настоящее время целенаправленная агрессия против национального информационного пространства признается в США как вполне законный casus belli.)

Действительно, специалисты по безопасности признают, что, скажем, выследить компьютерного взломщика в Интернете значительно легче, чем преступника в обычном мире: компьютерные сети, набор серверов и протоколов, представляют среду, где варианты поведения ограничены и фиксируемы, процессы могут быть декодированы и, таким образом, проконтролированы. А вот вне сетей, в реальном, а не виртуальном сообществе, кодов поведения существует неограниченное множество при явном дефиците «протоколов». Если дальше следовать данной логике, то задача состоит в том, чтобы сузить множество вариантов поведения человека и уверенно контролировать оставшиеся.

Идеал подобной среды — тотально контролируемое общество. Попытка создать «всеобщий каталог», ввести пожизненный личный код, систематизировать персональную информацию предпринималась и в странах Шенгена, и в США, где специалистами разрабатываются универсальные системы (Digital Angel, Aura, Oracle и др.). Все это, однако же, есть коренная ревизия начал современной цивилизации, путь к уплощению личности, превращению, в конечном счете, субъекта в объект.

В новой психологической атмосфере ведутся активные дебаты о жизненной необходимости ограничить некоторые ключевые свободы, о разрешении спецслужбам доступа к частной информации. Скачкообразное ужесточение специальных процедур уже получило ярлык «новая нормальность». И вновь надежды возлагаются на технологии — информатику, биометрику, цифровые коды, телекоммуникационные системы, — эволюция которых начинает угрожать фундаментальной ценности нашего мира — свободной личности.

Возникает порочный круг. Подобный сценарий является на деле тупиком цивилизации, ее логическим концом. Это ответ охранительного механизма на растущий организм, стремление переломить, а не оздоровить логику развития. Возможно, с технологической точки зрения задача тотальной слежки и может быть решена, но приведет это к созданию еще большей угрозы. В конечном счете, получится, что основной источник опасности — сама свобода.

Свобода — обоюдоостра. В пространстве исторического действия возник новый субъект, творящий реальность, — свободно действующая личность, отсеченная от прежних культурных корней. Этот новый человек, ощущая себя элитой нового мира, независимо от форм включенности в прежнюю систему, способен безжалостно распорядиться своей и чужой свободой, действуя как «с той», так и «с другой» стороны социальной иерархии. Сейчас у него в руках могучие инструменты: финансовые, организационные, информационные, технические. При этом диалог подобных личностей и пассионарных групп ведется через головы других людей, воспринимаемых как безликий хор статистов.

Мир столкнулся с активным проявлением новой психологии, с интенсивным процессом социального творчества, со сменой культурных мотиваций и социальных ожиданий. Гибкость и неподконтрольность, принципиальная непубличность действий неформальной элиты, набирающей вес, но не нуждающейся в институализации социальных претензий (по крайней мере, в прежних формах), проявляется во внешней иррациональности, анонимности, даже эзотеричности семантики актуальных социальных связей.

Прочерчиваются несколько сценариев развития событий. Мировое сообщество оказывается поставленным перед альтернативой создания комплексной системы глобальной безопасности, «ориентированной на новый орган всемирно-политической власти» (З. Бжезинский) или переходом к явно неклассическим сценариям нестационарной модели международных отношений (в диапазоне от моделей управляемого хаоса до еще более интригующей и еще менее исследованной области управляющего хаоса).

Субъекты транснациональных связей, действующие поверх прежних социальных конструкций и взявшие на себя бремя формирования будущего, подвергаются обвинениям в произвольном толковании закона и прямом пренебрежении им, гегемонизме, терроризме. Однако они не столько подавляют, сколько игнорируют институты публичной политики и демократии, утрачивающие прежнее значение и приобретающие оттенок маргинальности в меняющейся социальной среде. И эта же элита, выходя из-под контроля общества, обретает доступ к рычагам управления механизмом тотального контроля.

Логическая траектория, чей дизайн достаточно внятен, — завершение строительства геоэкономического каркаса. При этом не исключаются серьезные модификации политико-экономической реальности: к примеру, отчуждение прав владения от режима пользования, масштабное перераспределение ресурсов, энергии, объектов собственности, радикальное изменение структуры цен, в том числе, за счет целенаправленно взорванного мыльного пузыря финансов.

Однако если каталогизация мира окажется своего рода иллюзией (истоки которой коренятся в механистичных идеалах Просвещения) и будет все чаще спотыкаться о возникающие противоречия, приоритет перейдет к формуле глобального контроля, базирующейся на стратегии прямых действий и превентивных компенсациях практики. Можно также предвидеть развитие кризисов и регулирование конфликтов, связанное с амбивалентной субъектностью мирового андеграунда, с инверсией в применении силы.

Вопросы, поставленные в ходе рассуждения, тем не менее, остаются. Что все-таки возобладает в международных отношениях: созидание или разрушение, прорыв в будущее или провал в прошлое, повысится или снизится градус цивилизации?

Мы видим, что история по-своему беспощадна к Соединенным Штатам как мировому гегемону и национальному государству. Америка взяла на себя бремя глобальной ответственности. Но, оказавшись перед необходимостью перманентно подтверждать этот статус, она близка к фрустрации. Ибо уже столкнулась на своей территории с конфликтом элит, а вовне — с энергиями системного переворота и многоликой субъектностью, для взаимодействия с которой у нее нет ни соответствующих институтов, ни отлаженных механизмов. США обладают впечатляющей силой, однако серьезная неудача может стать триггером реконфигурации мировой системы.

Призраки иных версий миропорядка, появляющиеся на глобальном театре действий, отражают и явную, и тайную конкуренцию игроков. Но что существенней — формирование нового поколения претендентов на земли, лежащие за горизонтом. И новое отношение к этой «дальней границе» истории.

Калейдоскоп событий, связанных, скажем, с иракской войной и шире — реконфигурацией Большого Ближнего Востока и еще шире — стратегического дизайна Евразии, становится своеобразным моментом истины для актуальных версий мирового порядка. Кстати, одно из оригинальных определений Соединенных Штатов — «бегемот с совестью». Америка при всех критикуемых недостатках — государство, декларирующее демократическую систему ценностей. А одна из повторяющихся претензий к США (косвенно указующая на планку отсчета) — лицемерие, чреватое мутацией могучего организма, перерождением культурных и идейных (а заодно и социальных, а в перспективе и политических) основ, сменой цивилизационного кода.

В логике военно-политического действия, обладание могуществом и средствами господства, предполагает их активное использование (создание прецедентов с последующей легитимацией). Обратная ситуация чревата утратой и обессмысливанием силы. Дестабилизация мира в свою очередь легитимирует применение силы и введение плотных форм контроля и управления.

Проблема, возможно, заключается не в гегемони