В рамках кинофестиваля Вышеградской группы в Москве в начале ноября мне удалось посмотреть знаменитый фильм польского режиссера Анджея Жулавского «Борис Годунов», впервые демонстрировавшийся в России. В основу фильма положена постановка оперы Модеста Мусоргского в вашингтонском «Метрополитен-опера». В свое время этот фильм, который критика называла «самой эффектной работой Жулавского», считали антисоветским, русофобским и порнографическим, а нынешняя праворадикальная российская печать называет его автора «хамом и русофобом».
Но тогда русофобом придется признать самого Пушкина. И сегодня об Анджее Жулавском в России пишут с определенной настороженностью: «Безусловно талантливый режиссер, но в России известен громким судебным скандалом с Мстиславом Ростроповичем случившимся в конце 1980-х годов, при постановке киноверсии оперы «Борис Годунов». Опера была записана в Вашингтоне Национальным Симфоническим оркестром под управлением легендарного музыканта. Запись была положена на откровенно безобразный видеоряд, отснятый Жулавским: голые девушки пляшут по столам кремлевских палат, Гришка Отрепьев вступает в связь с Марией Мнишек, православная процессия конвоируется ротой автоматчиков. Такой авторский взгляд на историю смутного времени, наверное, имеет право быть, но весь вопрос, каков уровень мастерства автора. Тарковского при всех жестких сценах братоубийства и насилия, никто не обвинял в оскорблении «русской души» и глумлении над историей. Но мне, как и ряду других журналистов, мнение Ростроповича кажется существенным, да и другой польский режиссер Анджей Вайда не согласился снимать эту картину. Кстати сказать, как вспоминает сам Жулавский, Ростропович обвинил его не больше не меньше, как в «оскорблении русской души», но суд проиграл.
На самом деле видеоряд не безобразный, а фильм снят весьма талантливо. В момент своего создания в 1989 года (совместное производство Франции, Югославии и Испании) он воспринимался в контексте многолетнего противостояния коммунистической Москвы с только что победившей в Польше «Солидарностью» Тем более, что в картине имеются соответствующие аллюзии с актуальной современностью. По ходу действия всех актеров и массовку окружают автоматчики в военной форме и с собаками и помещают их за колючую проволоку. Это сразу заставляет вспомнить ГУЛАГ, а польских зрителей — еще и депортацию в Сибирь в 1940-е годы.
Однако в целом фильм Жулавского, звукоряд которого составляет запись вашингтонской постановки, — отнюдь не о конкретных событиях русской истории начала XVII века, о которых россиянам напоминает недавно учрежденный праздник. Об этом напоминают только средневековые костюмы и декорации. Это фильм о природе и трагедии власти вообще. Не отступая ни на йоту от пушкинского текста, режиссеру удалось создать совершенно оригинальный фильм, лишь отдаленно напоминающий оперный оригинал. Жулавский обратил героев «Бориса Годунова» в персонажей комедии дель арте. Самозванец — это Пьеро. Марина Мнишек — Коломбина. Рыжебородый Шуйский — злой волшебник Ротбарт (или Арлекин). Есть в фильме и еще один Пьеро — юродивый. Именно ему передана народом функция критики неправедной власти.
Впрочем, сам народ, который изображен в картине Журавского, большого сочувствия не вызывает. С одной стороны, он забит в буквальном смысле слова. Предводительствуемые Шуйским стражники постоянно охаживают его плетьми, и, можно сказать, из-под плетей выкликают Шуйского на царство. С другой стороны, когда власть Годунова слабеет, тот же народ предается грабежу и с готовностью провозглашает здравицу самозванцу: «Да здравствует царь Дмитрий Иоаннович!» Такой народ никак не может безмолвствовать, будто бы осуждая совершенное злодеяние — убийство детей Бориса.
Жулавский неслучайно использовал для сценария фильма первую редакцию «Бориса Годунова», еще не искаженную цензурным вмешательством. В этой редакции действие заканчивалось здравицей, которую народ выкрикивал самозванцу. Однако, с точки зрения цензуры, такой финал был абсолютно недопустим. Поэтому Пушкину пришлось закончить пьесу знаменитой ремаркой: «Народ безмолвствует». Также под давлением цензуры ушла из пьесы сцена "Девичье поле. Новодевичий монастырь", где москвичи вызывают слезы луком, моля Бориса принять венец.
В советское время принято было издавать контаминированную версию «Бориса Годунова» с ремаркой «Народ безмолвствует» и со сценой на Девичьем поле. Советские литературоведы немало сил потратили на то, чтобы доказать, сколько философской глубины скрывается в этой ремарке — народ, де, морально осуждает самозванца, занявшего престол ценой убийства невинных детей. Между тем, первоначальный, собственно пушкинский финал ничуть не менее глубок с философской точки зрения. История совершает полный круг, и в финале пьесы, по пушкинскому замыслу, народ, узнав о гибели Федора и Марии, с готовностью кричит: "Да здравствует царь Дмитрий Иванович! ", подобно тому, как в начале москвичи, догадываясь о злодейской роли Бориса в смерти царевича Дмитрия, все равно притворно плачут, умоляя Годунова принять венец, а потом столь же притворно радуются:
Венец за ним! он царь! он согласился!
Борис наш царь! да здравствует Борис!
И дело здесь не в народном осуждении властителей-убийц, а в его безразличии к личности того, кто будет на престоле: "А как нам знать? то ведают бояре, не нам чета".
Жулавский демонстрирует именно эту версию событий. Заодно он в буквальном смысле слова обнажает своих героев. Самозванец значительную часть действия проводит в чем мать родила, ибо его основная функция — любить женщин, и ничего другого за душой у него нет. Подробно показано, как он соблазняет хозяйку корчмы на литовской границе. Их любовные утехи прерывают стражники, и знаменитое описание примет Гришки Отрепьева самозванец зачитывает просто в голом виде, а потом голым же сбегает от погони. Столь же откровенно соблазняет он и дочь сандомирского воеводы. Самозванец — марионетка, каким и положено быть персонажу комедии дель арте. Только играет им не мнение народное, а Шуйский, который еще при живом Борисе уже плотоядно примеряет царскую корону.
Жулавский убеждает: у каждого самозванца есть свой Шуйский.
Что же касается Бориса, то голые женщины, которые постоянно вьются вокруг него — это бесы властолюбия, которые не отпускают душу царя, не дают ему покаяться в совершенном преступлении. Борис, памятуя об участи царевича Димитрия, тщетно пытается сделать так, чтобы его сына Федора не постигла та же судьба. Но в результате не успевает ни покаяться, ни сына спасти. Так история повторяется еще раз — от гибели одного царевича до гибели другого, столь же невинного.
Польский режиссер предупреждает, что деспотическая, неправедная власть обычно свергается столь же неправедным путем, а народ легко используют в своих целях ловкие интриганы. Это предупреждение оказалось актуальным тогда, в самом начале «бархатных» революций, покончивших с коммунизмом в Восточной Европе и в СССР. Да и многие события на посткоммунистическом пространстве, где было немало своих самозванцев и своих Шуйских, а революции порой вырождались в комедию масок, фильм Анджея Жулавского, как кажется, предугадывает.
