Картина восьмая: покой и воля
Где нет воли, покой лишь только неволит. Зачем он, вечный или кратковременный, сиюминутный или тягостный — если нельзя размахнуться, расшириться, распахнуться — душой ли, телом? Волюшку нашу не запахнешь в широкий халат киргиз-кайсацких степей.
Ширь и покой вечного ковыльного ветра, равнодушие затерявшейся в бурьяне речной излучины, бесперебойная машина цикад. Глаголы покоя не существуют. Успокоенность сущности расширенного, безмятежного и ровного дыхания степных прилагательных и полевых существительных. Не здесь ли воля обретает покой?
Идучи намедни среди городского шума и толчеи, я был волен обнаружить покой самого Бытия. Мне было мало надо — даже не краюшку хлеба и стакан молока, даже не это небо и эти облака — мне было надо найти деревянную надежную суть российских пространств. Не иноходью и не галопом, не легким шагом, не трусцой, но уверенной поступью доверенного лица отечественных нив и перелесков, я наращивал собственный рассказ о чумазом перегретом асфальте, навсегда остановившемся взгляде окаменевшего офисного охранника, колченогом венском стуле в двух шагах от судьбоносных мировых событий. Аура бензиновых паров и бронированная воля темного, как ночь, мерседеса рассеяли видимость расширенного кругозора. Посреди леса городских символов я открыл степную ургу ежедневных походов в метро.
Да-да, Вы не ошиблись и не ослышались и не очитались. Степная воля мерно гудящего эскалатора ведет к покою утреннего таблоида в руках метропоездного обывателя. Кричащие газетные заголовки, мчащиеся и вспыхивающие во тьме новостного тоннеля, обеспечивают нам лесную правду манящего усталые ноги гнилого пня. Балкон вываливающегося из домашнего уюта Бытия нависает над суровой дворовой волей не познавшего справедливость пространства времени.
Справедливость пространства означает покой, разместившей саму себя воли. Воля есть произведение лесостепного евразийского искусства — искусства путать следы, заманивать в безбрежные миражи и марева стройные европейские усилия, перекидывать одним взмахом измотанного пленника поперек седла. К такой воле не может быть никаких претензий, ибо она видит в пространстве законную добычу заслуженного разбойными рейдами покоя.
Ощущение воли дадут нам Камчатка, Байкал, страшно сказать — Колыма. Знал ли Пушкин, что нет счастья на Колыме? На стрежне волжской волны возможен покой. Таврида может даровать презумпцию воли, но оправдать её можно лишь столичным покоем самодержца.
Обсудить на досуге географию покоя и воли в отсутствии счастья — значит серьезно заняться зимними заботами умудренного холодом расейской жизни калики перехожего, бомжа привокзального. Постылость обледеневших крыш, локусы жестоких и продажных ментов, похабная ментальность сварливых баб-буфетчиц. Жисть, например, вокзальная, дает познать покой порванного резким окриком сна на обшарпанном креслице зала ожидания и волю минутного опоздания на попавший без тебя в катастрофу экспресс.
Деревня в этом смысле проще и жёстче. Здесь ты продаешь свой покой кусками за кэш местных новостей и сплетен. Огородные плетни символизируют волю огромной крапивы, пробирающейся в покой огуречных грядок. Банька на задах усадьбы и смачные берёзовые веники обеспечат задушевный разговор посреди комариной воли.
Пойдем дальше, на свежую волю широких рассуждений о покое настоящих империй. Составим для начала формулу: имперская воля требует покоя её граждан. И что? Можно подумать, имперское пространство озабочено чем-то, кроме фронтальных геополитических осей и воображаемых тут же империй-антиподов. Введем поправку: имперский покой складывается путём создания воли-гиперболы, воли-метафоры. Пространства империи может почти не быть, но воля к его воображению должна быть безгранична и беспредельна. «Иного не дано».
Запутавшись в манихейских оппозициях, придется изменить прицел. Не всегда нужно расстояние там, где его уже перестали осмыслять. Действительно, не всё ли равно: одна тысяча километров, другая, третья, двадцать третья. То же отнесем и к площадным показателям. Строгость наших преамбул может показаться излишней, однако истинный покой достигается нешуточной волей — волей кирнуть и волей надраться (набраться, допиться) до чертиков. Итого: выбор между квасом и самогоном есть всего лишь постимперский гонор рано успокоенного и удовлетворённого желания выйти из пространства северо-евразийских жизненных обстоятельств. Скажем даже так — превращение пространства в миф возможно только там и тогда, где и когда они уже не осознаются, а просто реализуются в виде неизменных кумачовых транспарантов, растяжек, лозунгов и слоганов. И верно, пространство у нас — волевой слоган в покое аполитичного по жизни Бытия.
Задвинутая на задворки Бытия страна рискует телесной разомкнутостью, нескладностью, рассогласованностью политического. Того политического, которое ведет к отождествлению покоя и воли, мыслит волю как победный и эквифинальный покой. Если же встать в хорошую позу, то можно, ничтоже сумняшеся, сделать официальное заявление: покой и воля для России есть страх и трепет для Европы — и никак иначе (говорить об Америке смысла нет, она — антипод). Китай же оформил свой покой как демографическую волю; слишком очевидная ошибка в виду плотоядной демократии Запада.
Россия — материк поистине островного покоя, но мыслить ею как волей Евразии — опрометчиво. Очутиться внезапно в культурном море разнообразного мира — жестокая участь слишком женственной воли, возмечтавшей о «европейском» покое. Покой и воля должны слиться золотым слитком трансконтинентального безразличия к чужому счастью.
