13 декабря в Северо-Кавказском окружном районном суде в Ростове-на-Дону начался третий процесс капитана Эдуарда Ульмана. На этот раз приговор будет вынесен тремя профессиональными судьями. Присяжных к делу больше не подпустят.
Дело капитана Ульмана в общественном сознании давно представляется одним из событий знакового ряда, обозначающего политический водораздел в российском обществе: дело ЮКОСа, дело Буданова, дело Квачкова, убийство Политковской, маловразумительная гибель Литвиненко, etc. Любое из перечисленных событий служит всего лишь идеологическим маркером — человек, принадлежащий тому или иному лагерю, должен иметь по их поводу строго определенное мнение, отнюдь не забивая себе голову поисками никому не интересной “истины”.
В действительности, однако, дело Ульмана по своему значению несравнимо ни с одним из событий этого ряда, несмотря на то, что большинство из них вызывало — да и сегодня вызывает — куда более широкий резонанс. Оно явным или неявным образом задевает такое количество наиболее острых и непримиримых общественных противоречий, что вполне может рассматриваться, как важнейшее событие второго президентского срока Владимира Путина. Более того, именно окончательный вердикт по делу Ульмана и окажется подведением итогов этого президентства.
Причем большая часть проблем, вскрываемых этим процессом, связана отнюдь не с существом самого дела — убийством пятерых пассажиров “уазика” в окрестностях села Дай Шатойского района в январе 2002 года. Гораздо важнее то, что происходит вокруг самого процесса.
Вердикт коллегии присяжных, дважды отказавшихся найти в действиях группы Ульмана состав преступления, базируется на убеждении, разделяемом подавляющим большинством граждан России — война в Чечне была именно войной, а не маловразумительной “спецоперацией”. На войне же требовать от солдата соблюдения норм законности, обязательных для мирного времени и на мирной территории, можно только в двух случаях.
Первый — когда война ведется с подавляющим техническим превосходством, сводясь к методичному перепахиванию авиабомбами и крылатыми ракетами территории, защитники которой располагают если и не кремневыми мушкетами или зулусскими ассегаями, то в лучшем случае танками и артиллерией, чье отличие от мушкетов и ассегаев в таком случае пренебрежимо мало. Вести в Чечне такую войну Россия была не в состоянии отчасти по техническим, но, в первую очередь, по внешнеполитическим причинам — объективно являясь страной проигравшей войну (пусть и “холодную”), т.е. государством с ограниченным суверенитетом.
Второй же случай — это когда соблюдение цивилизованной морды лица перед внешними наблюдателями важнее сохранения солдатских жизней — поскольку тщательное соблюдение норм законности без подавляющего технического превосходства делает солдат куда более уязвимыми перед противником, заведомо свободным от необходимости имитировать цивилизованное поведение. И если проистекающие из подобного отношения лишние потери — то есть сотни солдатских жизней, которые при другом подходе могли бы быть сохранены, — представляются, с точки зрения власти, приемлемой ценой за сохранение морды лица перед западной общественностью, то российское общество такого расточительного отношения к жизням собственных сыновей категорически не приемлет. (Речь, разумеется, идет о подлинном обществе, а не о тех нескольких сотнях профессиональных грантополучателей, с болезненным упорством продолжающих попытки узурпировать это понятие.)
Будем, впрочем, справедливы — сама власть тоже не очень то и требовала от солдат дотошного соблюдения правил Патрульно-Постовой Службы — подойти, взять под козырек, назвать имя, фамилию, отчество, звание, должность, номер части — и лишь после этого задавать вопросы, либо — при необходимости — переходить к боевым действиям. Отнюдь нет. Тем более что правила эти давно и крепко забыты даже линейными ментами в сравнительно благополучных мегаполисах, что уж тут о действующей армии говорить…
Речь шла совсем о другом. А именно — в экстремальных случаях, когда какое-либо очередное “нарушение норм мирного времени” попадает в поле зрения западной общественности, следует отдать этой общественности на съедение несколько (в идеале — вообще одного) засветившихся офицеров. Ну ведь в самом деле, как бы телепатически увещевает власть, ничего особо страшного не случится — ну, получит несколько человек не особо длинные срока — делов-то! Ма-а-аленькое такое лицемерие, нельзя же совсем в открытую наплевать на всю и всяческую заграницу!
Беда в том, что молчаливо предлагаемый властью компромисс общество категорически отвергает, расценивая даже ма-а-аленькое лицемерие как недопустимое унижение. Просто потому, что подавляющее большинство членов общества, не отягощенное счетами в западных банках и опасениями за судьбу этих счетов, напрочь не понимает: а почему бы и не наплевать-то? Кто кому больше нужен?
Причем, если дело Буданова еще хоть как-то осложнялось сексуальной составляющей, выходящей за пределы ситуации сугубо военной, — что, в конечном итоге, и приглушило протесты, — то дело Ульмана представляется абсолютно чистым и бескомпромиссным противостоянием представлений о “войне” и “спецоперации”. И тот факт, что большинство сторонников капитана Ульмана (а его сторонниками, пусть и молчаливыми, является подавляющее большинство граждан России самых разных национальностей — о чем свидетельствуют, в частности, заявления законодательных собраний Дагестана, Калмыкии и Бурятии) настаивает на том, что группа Ульмана всего лишь выполняла приказ, не должен вводить в заблуждение. Даже если бы отсутствие приказа было бы доказано самым убедительным образом, с высокой долей вероятности можно предположить, что присяжные раз за разом выносили бы оправдательный вердикт, руководствуясь все той же логикой — “на войне, как на войне”.
Разговоры о приказе имеют лишь то (тоже, впрочем, немаловажное) значение, что степень общественного доверия к офицеру сегодня обратно пропорциональна размеру и количеству звезд на погонах указанного офицера. Полковник — самый высокий чин, могущий претендовать на доверие. Генералы — за исключением крошечной группы командиров второй чеченской во главе с Шамановым и Трошевым — ассоциируются исключительно с “генеральскими дачами”, рабским трудом солдат, хищениями со складов и прочими атрибутами разгульной ельцинской эпохи. И версия о выполнении приказа представляется обществу психологически достоверной — “подставили боевого офицера, а сами в кусты” — еще и по причине неслучившейся ротации ельцинских генералов.
Кстати говоря, версия о выполнении приказа демонстрирует еще одну характерную деталь. Наблюдение за последними военными кампаниями Соединенных Штатов начисто вытравили из нашего сознания последние следы памяти о таком — изначально, впрочем, довольно сомнительном — понятии, как “преступный приказ”. Слишком наглядно было продемонстрировано, что проигравшая сторона в любом случае будет привлечена к ответственности за “преступные приказы”. Единственная возможность избежать подобных обвинений — не проигрывать. Любой ценой. Впрочем, катастрофа в области международного права, к которой привели пятнадцать лет “однополярного мира”, выходит за пределы сегодняшней темы.
Но — повторим еще раз — даже доказанное отсутствие приказа не делает капитана Ульмана виновным в глазах общества. Здесь мы сталкиваемся с глубоким противоречием в общественном сознании: с одной стороны, в нем живет твердая уверенность в том, что чеченская война — это именно война, а чеченцы — враг абсолютно безжалостный и беспринципный, по отношению к которому все средства хороши (нельзя не признать, что сами чеченцы приложили очень много усилий для возникновения такого стереотипа). С другой же стороны, Чечня — это часть России, поэтому не может быть и речи о том, чтобы признать чеченских боевиков воюющей стороной, комбатантами, что давало бы им определенные права. Это противоречие, делающее чеченскую ситуацию абсолютно неразрешимой, — поскольку сегодняшнее довольно условное “замирение” Чечни представляется всему обществу малоубедительным, — естественное следствие стремительной радикализации общественного сознания. И эта радикализация будет нарастать и в дальнейшем, если власть по-прежнему будет избегать прямого диалога с обществом, подменяя его шизофреническим общением с искусственными муляжами вроде уже благополучно забытого “Гражданского Форума” или сравнительно свежей “Общественной Палаты”.
Не говоря уже о том, что сама возможность отменить под надуманными предлогами вердикт присяжных (да еще дважды!) в корне противоречит базовым представлениям о правосудии.
С несколько другой стороны к той же проблеме нас возвращает сегодняшняя мотивировка передачи процесса в руки профессиональных судей. Напомним: еще в апреле этого года Конституционный суд принял решение рассматривать дело Ульмана без участия коллегии присяжных, поскольку она должна формироваться по территориальному признаку, а до введения на территории Чечни суда присяжных это невозможно.
Содержащееся в этом решении предположение, что после введения в Чечне суда присяжных российских солдат в конфликтных ситуациях будут судить чеченцы — бомба, значение которой трудно переоценить. Достаточно обоснованным представляется предположение, что первый же такой суд приведен не просто к массовым протестам, а, как минимум, к уличным беспорядкам во многих городах России. Отдавать солдат на расправу чеченцам, — а восприниматься подобная практика будет только так, и, между прочим, вполне основательно — шаг, немыслимый даже во времена позорного хасавюртского соглашения. Понятно, что власть испытывает настоятельную потребность продолжать имитацию того, что в Чечне воцарился конституционный порядок и в человецех благоволение, но общество, не видящее принципиальной отличия кадыровского режима от, допустим, раннего дудаевского, будет реагировать на подобную имитацию все более агрессивно.
Здесь мы снова возвращаемся к отсутствию взаимопонимания между властью и обществом по поводу правового статуса сегодняшней Чечни.
Достаточно очевидно, что установление кадыровского режима может представляться “установлением конституционного порядка” только человеку, которому так по должности положено. С позиции же здравого смысла речь идет о возникновении полувассального — при этом абсолютно независимого в области внутренней политики — горного княжества, на манер какого-нибудь Шамхальства Тарковского ермоловских времен. За двумя очень существенными исключениями.
Во-первых, представители каждого княжества, в подтверждение своей покорности, ежегодно платили дань в размере нескольких тысяч золотых червонцев. Ни о каких финансовых потоках в обратном направлении не могло быть и речи. Все, что правители княжеств получали взамен — это полковничьи-генеральские погоны. Разумеется, под командование этих “почетных генералов” ни на минуту не поступал ни один русский солдат.
Во-вторых, — что гораздо важнее — ни одному горскому князю в страшном сне не могла привидеться возможность грозить какой-нибудь Архангельской, к примеру, губернии присылкой своих джигитов на предмет защиты горцев, обижаемых местным населением. Все слишком хорошо представляли, какими будут последствия столь неосмотрительных заявлений.
Однако в рамках существующей политической модели, имитирующей, пусть и со многими оговорками, демократию западного образца, ситуация принципиально неразрешима. Придать территории особый статус, подразумевающий некоторое поражение в правах местного населения — вплоть до достижения оным населением сколько-нибудь приемлемого уровня цивилизованности,
— можно было только в рамках традиционной Империи. Сегодня же подобные меры возможны только в результате объявления на проблемной территории какого-нибудь “чрезвычайного положения”, что сразу взрывает всю долго выстраиваемую систему декораций.
А это, в свою очередь, означает, что чеченские суды присяжных будут созданы если и не в свой срок (январь 2007), то в более-менее обозримом будущем. И дела с участием российских солдат будут подсудны местным коллегиям, что, как уже было сказано, может привести к открытому противостоянию власти и общества.
И, наконец, нельзя забывать еще одно немаловажное обстоятельство. События начала 1990-ых — начиная с преследований рижского ОМОНа и шельмования задействованной во время вильнюсских событий группы “Альфа” — породили глубокое недоверие к власти среди представителей низшего и среднего звена всех без исключения силовых структур. Вряд ли необходимо объяснять опасность такого положения дел. Однако, вместо попыток преодоления катастрофической ситуации, власть только усугубляет ее процессами над боевыми офицерами.
Весь этот клубок противоречий возник не вчера. Он изначально присущ путинской эпохе, но это предмет отдельного разговора.
Пока же стоит отметить одно: путинский режим уже выполнил свою историческую задачу — превращение страны с безоговорочным внешним управлением в страну с ограниченным суверенитетом. Сегодня стоит вопрос — что дальше. Осуждение Ульмана (пусть с самым минимальным сроком) — сигнал к тому, что путинский режим готов к более или менее почетной капитуляции. Какую-то часть новообретенного суверенитета он может решиться снова сдать, какую-то — сохранить уже на основе внятных договоренностей (чего стоят эти договоренности — другой вопрос). Окончательное же оправдание — сигнал к тому, что необходимость в имитации навязанных извне представлений о демократии уже отпала. На повестке — обретение страной полного суверенитета. В частности — сдача в утиль концепта “суверенной демократии”. Нужен просто суверенитет. А прилепится ли к нему демократия, или что другое — это страна решит сама, без внешних рекомендаций. Кроме всего прочего, такой поворот означает готовность (пусть даже в отдаленной перспективе) к диалогу с обществом и достижения внятного договора с ним о системе ценностей и направлении дальнейшего движения.
Но об этом — в следующий раз.
