Кажется, существуют две противоположные точки зрения на то, какую роль играют идеи в практической жизни общества. Некоторые полагают, что все то, что удалось достичь партии или политическому лидеру, напрямую зависит от того, насколько он или она руководствовались определенными идеями и, более того, идеалами, почерпнутыми ими из толстых книжек. Другие, наоборот, считают, что идеи — это не более чем реакция мысли на те или иные события, феномены общественной жизни или, одним словом, — бесполезный продукт некоторых обстоятельств. Правда, есть и те, кто думает, что истина, на самом деле, находится где-то посередине между этими взаимоисключающими точками зрения. Так, кажется, считает большинство исследователей.
В действительности же, порою даже самая непрактичная идея может оказать гораздо большее влияние, чем самое грандиозное из всех важнейших событий, произошедших в мире. Как это, например, случилось с политической философией Лео Штрауса, которую американские «неоконы» (одна из исследовательниц предложила для их обозначения выражение: «Лео-коны») с большим удовольствием позаимствовали для упрочения своей идеологии.
Поводом для написания этой статьи стала как раз противоречивая, но весьма актуальная сегодня в Америке проблема влияния Лео Штрауса на идеологию и политику сегодняшних американских неоконсерваторов. Может ли на самом деле человек, всю свою жизнь изучавший творчество «древних» философов, таких как Сократ, Платон, Ксенофонт и Аристотель, а также философов «современных» (если использовать терминологию самого Штрауса) мыслителей, таких как Макиавелли, Марсилий Падуанский, Гоббс, Спиноза и Ницше, столь решительно повлиять на сегодняшнюю политику спустя более чем тридцать лет после своей смерти? Как это ни удивительно, многие полагают, что очень даже может.
Несмотря на то, что в России о Штраусе пишут не так много, даже у нас наблюдается разброс мнений по этому непростому вопросу. Не так давно в сети появилась любопытная статья Бориса Парамонова «Лео Штраус и его ученики», в которой он обстоятельно пересказывает статью Эдварда Ротстайна о Штраусе. По мнению Парамонова, который полностью солидаризуется с Ротстайном, «дурная слава», после смерти преследующая духовного отца неоконсерватизма, — это плод некой роковой и чудовищной ошибки.
В противовес многим примерам «демонизации» Штрауса Эдвард Ротстайн (в пересказе Бориса Парамонова) в свою очередь опирается на книгу Стивена Смита «Читая Штрауса: политика, философия, иудаизм», автор которой полагает: «Штраус совсем не был консерватором, он был другом либеральной демократии — одним из лучших друзей, которых она когда-либо имела. Более того, вопреки утверждениям его критиков, Штраус не смотрел на политику ни справа, ни слева, — он смотрел на нее сверху». Таким образом, Парамонов, встав на точку зрения Ротстайна и, следовательно, Смита, полностью отрицает предполагаемую связь идей Штрауса «с современным американским консерватизмом» — ту связь, которая представляется ему «неким скандальным парадоксом, какой-то квадратурой круга, которую принялись решать в высоких ведомствах».
Существует и альтернативная точка зрения. В 2003 году ее высказал Борис Межуев в своей статье «Кто ответит за “Большую ложь”?». Он обратил внимание на тот аспект творчества политического философа, который практически целиком ускользнул от внимания Парамонова: «В концепции Штрауса имеется один очень специфический момент — он считал, что древние политические философы “тайно” придерживались взглядов, которые отличались (и в большей степени, чем мы привыкли думать) от тех, что исповедовало население их родного города. Поэтому в своих произведениях они передавали доступную только избранным истину как бы в зашифрованном виде, чтобы большая часть сограждан их не поняла. Для Штрауса “эзотеризм” древних философов выдает их нравственное превосходство над современными мыслителями, не стесняющимися объявлять обществу о том, что, скажем, “все относительно”, или что “нет никакой высшей истины”. Штраус понимал очень ясно, что без веры в эту “высшую истину” либеральная демократия как политический строй обречена на провал. Но, с другой стороны, он также исходил из того допущения, что сами философы, как правило, веру в высшую истину не разделяют».
Многие исследователи, указывая на «двойственный характер» штрауссианского учения, часто обвиняли его в том, что сам он писал «эзотерически». Отчасти этот упрек справедлив, ибо многие книги Штрауса трудны для понимания и иногда весьма загадочны. Кроме того, внимательное прочтение его сочинений показывает, что он также обращал внимание именно на тех авторов, которые использовали именно этот забытый стиль «искусства письма», провоцирующий сомнения у читателей и, следовательно, повод для того, чтобы изучить эти работы более тщательно. Существует множество примеров этого в книгах самого Штрауса, что, таким образом, оставляет место для продолжительной дискуссии, окружающей его имя.
Из статьи не совсем ясно, считает ли Борис Межуев, что «дурная слава» Штрауса — это ошибка, которую надо (или не надо) исправлять; тем не менее, он не отказывается от мысли, что Лео Штраус как нельзя лучше подходит под образ «сомнительного чужака», «человека, под маской защиты американских ценностей проповедовавшего какую-то “тайную доктрину”, заражая национальную элиту вирусом “двоемыслия”».
В США есть и более радикальные сторонники версии о штраусианских корнях американского неоконсерватизма. Многие критики политического философа настойчивее обвиняют его в элитизме и антидемократическом настрое. Например, Шадия Друри, сделавшая карьеру на поношении «штраусианства», полагает, что Штраус учил разных студентов разным вещам и, кроме того, прививал элитарные черты будущим американским политическим лидерам, которые впоследствии стали проповедовать империалистический милитаризм и христианский фундаментализм. Друри также обвиняет Штрауса в том, что он учил, будто граждане города нуждаются в том, чтобы сильные и мудрые правители говорили жителям полиса, что для них хорошо, а что плохо, т.е. что такое благо и что такое хороший государственный строй. Более того, по мнению Друри, современному обществу угрожает заговор небольшой группы интеллектуалов, названных в честь их духовного предводителя, «штраусианцами». Ни в печати, ни в эфире она не стесняется называть этих самых «штраусианцев» сектой или «культом», а самого давно умершего лидера движения «еврейским нацистом». Она также настаивает на том, что штраусианцы — это группка весьма опасных людей, которых следовало бы анализировать не в соответствии с тем, что они сказали, но — с тем, что они сделали.
Сюда можно было добавить длинный список ярлыков, которые с большим удовольствием навешивают на Лео Штрауса, среди которых такие оригинальные, как «троцкист», «неоконсерватор», «коммунитарист», «макиавеллист», «нелиберал», «марксист», «либертарианец», «консерватор», «антисциентист» и т.д. Но основным все же остается клеймо «отца неоконсерватизма». Следует задаться вопросом, что же все-таки послужило главной причиной того, что Штрауса признали духовным отцом этого идеологического течения?
Об этом можно было бы говорить очень долго, но, если сформулировать мысли кратко, то на ум приходят следующие идеи. Во-первых, это самый очевидный момент штраусовского учения — стремление к абсолюту, целому и универсальному — поиск единой истины и желание обнаружить ее всем, что касается политики. Неоконы без труда могли посчитать такой истиной либеральную демократию и тут же решить внедрить ее в государства с недемократическим режимом правления. Во-вторых, это снятие Штраусом конфликта между религией и наукой, «разумом и откровением», что также могло привлечь неоконсерваторов. В-третьих, конечно, это «эзотерический» аспект его учения, столь хорошо описанный Борисом Межуевым. Штраус верил, что философы предлагали не только «экзотерическое» или рекомендательное учение, но и «эзотерическое» или учение истинное, которое скрыто от глаз рядового читателя. Вот почему «философ и вообще “благородный муж”, причастный к политике, не только может, но и должен обманывать своих соотечественников, не делясь с большинством из них печальными выводами своих размышлений». А это как раз та мысль, которая бы пришлась по душе не только неоконсерваторам.
Может быть, Исайя Берлин, которого Штраус так нещадно громил за его ценностный релятивизм, в некотором отношении был честнее многих других «эзотерических» мыслителей XX века. Честнее, потому что предлагал что-то не всегда привлекательное, но при этом позитивное, конкретное и вполне определенное, в отличие от таких противоречивых мыслителей-бунтовщиков, как Оукшот, Штраус или Фегелин, ибо для последних скорее была важна «негативная программа»: критика рационализма, сциентизма или «гностицизма».
Но мы также не должны забывать, что сам Штраус не считал себя сторонником той или иной идеологической доктрины. Здесь следовало бы вновь вспомнить Стивена Смита, считавшего, что мыслитель не только не осуждал империализм, но и вообще ставил под вопрос практическую пользу политической философии. Само желание эксплуатировать идеи Штрауса в целях развития консервативной идеологии — не новость. Так, друг и доброжелательный оппонент Штрауса, Эрик Фегелин особенно критично относился к попыткам использовать научные достижения мыслителя в целях совершенствования идеологии современного консерватизма. Например, вот что он написал в 1977 году некому Джону Исту в ответ на то, что последний охарактеризовал Штрауса как консерватора:
«Читать Вашу статью было приятно; и у меня нет претензий к ее положительному содержанию. Все же я ей не совсем доволен. Так как Штраус, несмотря ни на что, не трудился ради того, чтобы оказывать поддержку консерваторам. Он был великим ученым; и посредством влияния на своих студентов он способствовал восстановлению определенного числа серьезных ученых в такой отсутствующей, но сильно необходимой, области, какой является политическая наука. Если кто-то делает упор настолько сильно, как это делаете Вы, на несовместимости классической и иудео-христианской традиций с современными «измами», то, возможно, Вы приуменьшаете значение того факта, что такая вещь как "наука", в классическом смысле этого слова, действительно существует, и, что различные «измы», представленные в наших университетах, — не только безнравственны, но объективно ложны. Они до не приличия "утопические", они раздутые, непрофессиональные, безграмотные и мошеннические. <…> Политического теоретика, который не может прочитать классиков на их родном языке, потому что он слишком ленив, чтобы выучить греческий и латинский, следует немедленно уволить, основываясь на элементарных постулатах деловой этики. Я выражаюсь недвусмысленно, чтобы дать понять, что в обществе существует более важный конфликт, нежели либерально-консервативный, когда университеты становятся подготовительными центрами для вседозволенности, небрежной работы и интеллектуальных игр в конфиденциальность. Я далек от того, чтобы согласиться со Штраусом во всем, но он, несомненно, был заметной силой в растущем понимании научных стандартов».
Один из самых верных последователей Штрауса, Натан Тарков, отстаивая идеологическую беспристрастность учителя, недавно был вынужден в очередной раз оправдать его в глазах общественности в связи со всем тем же вопросом об истоках неоконсерватизма. Он тщательно проанализировал все, что Штраус вообще когда-либо говорил о международной политике, и сделал следующий вывод: «Штраус может напомнить нам о вечных проблемах, но обвинять в наших ошибочных решениях сегодняшних проблем мы должны только себя».
Так все-таки следует ли нам обвинять Лео Штрауса в политических преступлениях неоконсерваторов? С одной стороны, конечно, нет, ибо сам он едва ли бы одобрил все то, что ему сегодня приписывают такие пристрастные исследователи люди, как Шадия Друри. С другой стороны, да, ибо сам он с огромным удовольствием навешивал оценочные ярлыки на разных политических мыслителей. Например, Маркса он назвал «отцом коммунизма», а Ницше «приемным дедушкой фашизма». Но если Маркс и Ницше несут ответственность за то, каким образом использовались их идеи, то почему не должен нести ее и Лео Штраус? Он, конечно, не был отцом неоконсерватизма и вряд ли бы усыновил его. Однако неоконсерваторы сами «усыновили» Лео Штрауса, и, кажется, его доля вины в этом гораздо больше, чем их.
