Трагедия в Беслане, увенчавшая скорбный список потерь августа-сентября 2004г., без всякого ложного пафоса, означает переход России в принципиально новое состояние. Сама российская ситуация в этом отношении уникальна. Для Америки после трагических событий 11 сентября 2001г. война с терроризмом является по преимуществу виртуальной и ведется за океанами. Аналог нынешнего положения Россия бессмысленно искать и во Франции времен де Голля, столкнувшейся в 1950-ые гг. с проблемой Алжира. При всех возможных параллелях (статус Алжира как «неотъемлимой части» Французской республики, долгая и кровопролитная война, раскол общественного мнения) кровоточащий экс-департамент мог и в итоге был отделен от метрополии, после чего та вздохнула спокойно. Вследствие терактов августа-сентября «кавказская война» превратилась для России во «внутреннюю войну», или, точнее, войну нового «глокального» типа, которую отныне нельзя удержать на отдаленных рубежах (как некоторое время было с чеченской войной). Положение России в связи угрозой потери контроля над Северным Кавказом наиболее схоже с положением Израиля, уход которого с Голанских высот и других завоеванных арабских территорий означает не умиротворение противника, а превращение этих территорий в плацдарм для углубления войны «на собственной территории». Отход ее со стратегических позиций (в случае повторения «хасавьюртовского сценария» в Чечне вкупе с другими уступками антисистемным силам в регионе — радикальному исламу ваххабитского толка и национал-сепаратистским движениям) будет означать перенос их дестабилизирующего влияния либо прямой агрессии под знаменем радикального ислама в другие нефтеносные и стратегически значимые регионы России — Поволжье и Южную Сибирь.
В выступлении Президента России в связи с трагическими событиями в Беслане было сказано много верных и уместных слов: о неготовности России дать адекватный ответ на глобальные вызовы, о фактическом дефолте существующей политической системы, о необходимости использования новой тактики в борьбе с террором и опоры при этом на структуры гражданского общества. В то же время, наряду с частными вопросами (о причинах сохраняющейся неэффективности силовых структур в условиях заявленной еще пять лет назад борьбы с терроризмом, об ответственности власти за создание именно такой политической системы и ее самоизоляцию от общества…), неизбежно встает и более принципиальный вопрос — о готовности и способности российской власти предложить обществу действительно новую политическую стратегию, содержащую ответ на существующие вызовы.
На данный момент ответ на эти вопросы выглядит неутешительным. Трагедия в Беслане подтвердила не только слабость силовых структур, но и общую несостоятельность т.н. «вертикали власти» в деле обеспечения безопасности России. Все это дополняется почти критической атомизацией гражданского общества, которое вследствие сужения сферы публичной политики и эрозии механизмов «обратной связи» ушло в «катакомбы» приватного существования и не проявляет способности к тому, что именуется гражданским действием. Сама политическая система, банкротство которой де-факто признал президент Путин, оказалась неспособной к мобилизации граждан и ресурсов общества перед лицом внешних вызовов.
В условиях, когда ставка «на элитно-бюрократический консенсус» как залог стабилизации провалилась, возвращение к реальной политике не конъюнктура, но фактическое условие морального и политического самосохранения нации.
Возвращение это неизбежно будет болезненным, поскольку связано с необходимостью провести ревизию политики ельцинского периода, а также спорных начинаний пост-ельцинской власти. Ибо граждане, демонстративно лишенные государством социальных гарантий и внимания (логическим завершением чего стал знаменитый пакет законов о «монетизации льгот»), а также гарантий элементарной личной безопасности, едва ли могут выступить в качестве полноценного субъекта этой мобилизации.
Большая проблема связана и с тем, что неясно, с какими силами президент мог бы вернуться к реальной политике в современной трагической ситуации. С «Единой Россией», которая на деле оказалась не опорой, а громоздким неуправляемым балластом, чей КПД в условиях существующих угроз упорно стремится к нулю? С радикальными правозащитниками, которые полагают условием прекращения террора фактическую капитуляцию России перед террористами на Кавказе (что, как показал опыт 1996 — 1999 гг., на деле ведет к еще более тяжелым последствиям)? С КПРФ и левыми силами, которые, при всей остроте их критики власти, не слишком сильны в плане конструктива и разработки современной стратегии?
Лавирование же между различными политическими силами далее невозможно, поскольку при переходе к «политике реализма» президенту России все же придется определиться с социальной опорой.
Стратегия, способная ответить на террористические вызовы, предполагает хотя бы элементарную согласованность действий власти в сфере экономики, идеологии и внешней политики.
Ибо сложно говорить о национальной мобилизации и ее надежной экономической основе, когда экономическую политику государства формируют если и не непосредственные участники, то прямые идейные наследники стратегов «шоковой терапии», творцов криминальной «ваучерной приватизации», «героев» «черного вторника» и «дефолта-98» — т.е. люди, рассматривающие судьбу российской нации и государства через призму понятий «дебет» и «кредит».
Нельзя рассчитывать и на полноценную гражданскую мобилизацию, если основой идеологии являются фантомы наподобие «интеграции в мировую экономику» (неясно, какой ценой и на каких условиях), «достижения уровня социально — экономического развития, соответстующего Португалии» (когда непонятно, что общего между Россией с комплексом ее проблем и небольшой и сравнительно благополучной южноевропейской страной), «удвоение ВВП» (какими способами, в каких отраслях, с какими социальными и геополитическими последствиями).
Едва ли разумно пытаться консолидировать гражданское общество, в действительности опасаясь его и не предлагая ему на уровне идеологии ценностей, способных вывести его за рамки «приватного существования» (поскольку на фоне существующих вызовов идея «индивидуального благополучия», казавшаяся самодостаточной и укорененная в среднем классе, оказывается банкротом). И это в условиях, когда для полноценного ответа на террористическую агрессию против основ российской государственности, цивилизации и культуры необходима опора на общую систему ценностей, которая помогла победить нацизм во Второй мировой войне и де-факто отсутствует в современной России.
Наконец, в области внешней политики едва ли имеет смысл говорить об абстрактной интеграции в «мировое сообщество» (тем более, что само мировое сообщество неоднородно, а западный его сегмент пока не проявляет готовности интегрировать Россию), а следует заняться поиском союзников в борьбе с терроризмом и глобальными факторами нестабильности с выходом на реальные партнерские отношения (например, ось «Берлин — Париж — Москва» на Западе и ось «Москва — Тегеран — Пекин» на востоке). Не стоит рассчитывать и на объективность общественного мнения ряда ведущих стран Запада в ситуации, когда очевидна заинтересованность группы американо-британских нефтяных ТНК и их политического лобби в лишении России доминирующих позиций на Кавказе.
Но главное — необходима адекватность существующим вызовам самой национальной стратегии, наличием которой на фоне других мировых «центров силы» Россия едва ли может похвастаться.
Так, США придерживаются сегодня стратегии «проактивного конструирования», т.е. пытаются сами конструировать «глобальную реальность», что обеспечивает им стратегическую инициативу, но порождает серьезные издержки, связанные с влиянием факторов неопределенности (Ирак).
Объединенная Европа придерживается стратегии «управления по тенденциям», предполагающей сложный процесс согласования интересов при принятии коллегиальных решений (институты Евросоюза). С одной стороны, это позволяет избежать многих ошибок, но с другой — приводит к постоянной отдаче инициативы заокеанскому «центру влияния», а также не позволяет всегда адекватно реагировать на кризисные ситуации (примером чего является драматическая ситуация в Косово и неспособность эффективно противостоять деятельности албанских военно-террористических структур в рамках созданного ими «пояса нестабильности» на Балканах).
Наконец, Россия являет собой пример «управления без стратегии». Что вынуждает государство ситуационно реагировать на возникающие проблемы и действовать в режиме «пожарной команды» и делает его слабозащищенным объектом внешних манипуляций и воздействий. Однако способны ли российская власть и элита сформировать национальную стратегию, «разморозив» публичную политику, восстановив механизмы «обратной связи» с обществом и ревизовав лежащие в основе социально-экономической политики последнего десятилетия догмы «Вашингтонского консенсуса», несовместимые с самой онтологической основой российской государственности, — остается вопросом. Вызов прозвучал. В сложившихся условиях ответ на него должен быть быстрым и ясным.
