Картина третья. Война и мир
Задумывая это эссе, я хотел назвать его «Мир и война». Но давление толстовской громады как-то перевесило, и я решил не менять порядок слов. Хотя, согласитесь, тут заложено что-то: «мир и война» звучит для России пока не совсем органично.
В России война повсеместна, она поистине борьба всех против всех: борьба жильцов дома со своим домоуправлением, гаишника с водителем, политика А с политиком Б, боярина Кучки с князем Юрием Долгоруким, западников и славянофилов, земледельцев и кочевников — просьбы об оглашении всего списка здесь неуместны. И что интересно: война как состояние перманентное для России не может быть только «горячей» (в виде боев, баталий, битв и отхода по всему фронту, вплоть до Сталинграда) или «холодной» (в виде всевозможных гонок и демонстраций, презентаций и манифестаций). Война для России — понятие онтологическое, и с этим уже ничего не поделаешь: угрюмые, безулыбчивые и напряженные русские стали притчей во языцех.
Есть войны справедливые и несправедливые, захватнические; наступательные и оборонительные, широкомасштабные и локальные — классифицировать можно бесконечно. В случае России, однако, речь может вестись лишь об одном преобладающем классе войн — это войны затяжные, протяженные, бесконечные, хронические, а проще — хронотопические, по Бахтину. Что мы имеем здесь в виду? Проще говоря, если вспомнить Фета, Россия — это «там, где в пространствах затерялось время»; страна, имеющая всё подавляющую географию вместо какой-либо внятной истории — ближе уже к Чаадаеву. Итак, хронотопическая война являет собой практически вечное несоответствие любого места в России его времени, диссонанс пространства и времени, места и сиюминутного момента вопиющ и неизбывен. Ты прибываешь на вокзал, а электричка, как назло, отменена. Ты идешь в магазин, и именно сегодня его решили закрыть на учет. Ты доволен проведенным в кафе временем, и тут всех ставят лицом к стене для проверки документов. И так всегда-и-везде (в России).
А что же мир, где мощные толстовские аккорды? Мир у нас целиком поглощен войной, он как бы внутри войны. Не то чтобы можно сказать, что мир лишь краткая передышка между частями одной баталии или заварушки, нет. Мир просто аппетитный желток внутри крутого яйца войны. Со-общение и со-общительность в России протекают в военных условиях, однако противные стороны стараются не биться насмерть, рассчитывая более на измор соперника. К тому же, противник, как правило, нужен для дальнейших победоносных военных действий и реляций. Собственно, русский мiр, несводимый к современному миру, и предполагал такое нерасторжимое единство-борьбу противников, заряженных на постоянное оттяпывание друг у друга чего-нибудь — здесь уместен Гоголь со «Старосветскими помещиками». Сказанное не значит, что в России мир невозможен, или что он есть звено второстепенное в цепи военных столкновений и отскакиваний. Дело обстоит так: мир есть поле всевозможных военных мыслей и действий и, следовательно, наша страна всегда будет бороться за мир во всём мире, но этот «весь мир» еще толком не знает, что тотальный и беспощадный русский мiр превращает его пределы в сплошной беспредел.
Задумаемся, как выглядит мир по-российски? Это сельская идиллия, или каменные джунгли; шумное сборище земляков или быстрая и бестолковая «стрелка»; свидание «на Пушке» или драйвинг по просёлку на «Оке»? Суть российского мира — в чувстве места: понимании, где можно выпить и где можно побалакать; где можно уткнуться носом в книгу и где можно качать права. Такой мир вечен, ибо он у-местен — он не стесняется войны, ведь война идет где-то в пространстве, она размахивает кулаками в воздухе, не чувствуя и не зная нежности теплой дорожной пыли. Местность, умещенность, размещенность, поместье, местничество — вот оно родное, наше мирное.
И в самом деле — давайте-ка, вспомним местничество. Уж как боролись бояре за свои места поближе к царю: Шуйские впереди Ромодановых, Романовы оттесняют Волконских. И это пресловутое место определялось тем, откуда боярин родом — место обретало поистине и метафизический, и метагеографический характер. Такое место не только в родовом поместье, но и в третьем измерении; оно есть священная гора, откуда далеко видно во все стороны света.
Поместье в своем метагеографическом смысле является лествицей — лестницей к небу; чем плотнее оно прижато к земле, тем более оно устремляется ввысь — туда, где мир предельно обозрим. Но эта предельная обозримость, видимость мира достижима постоянно ведущейся войной — за место на лестнице, на ступеньке, приступочке. Вот откуда склеились, сцепились война-и-мир в России: место у нас не что иное, как перекати-поле, оно непостоянно, обманчиво, миражно, однако обещает невиданные ландшафты земли и неба (но как возможен ландшафт неба?).
Семейный мир и уют достигается разложением мира на составные части, введением военных правил и чрезвычайного положения на отдельных участках мирной поверхности. Место получается двояким, двуличным — оно и привлекает, манит; оно и отвергает, извергает, отторгает. Коляска с младенцем может дрожать и прыгать от военных действий, происходящих в семейном мире. Крупная фирма может желать мира с государством, ведя войну с продажными чиновниками. Политическая партия может распадаться на воюющие друг с другом части, состоящие из милых и дружелюбных людей. И всё это в одном месте (в России).
Получается, что место российское просто взрывоопасно. Однако взрыв-то может быть взрывом дружелюбия — к миру, соседям, просто к брошенному котёнку. Поистине, Россия может задушить мир в своих объятиях, не объявляя (официально) войны. Ведь война лишь попытка пойти на мировую в вечной тяжбе нашей страны с собственным пространством.
