Пятнадцатая годовщина неудавшегося выступления ГКЧП вызывает сегодня, как правило, вялые и дежурные дискуссии. И хотя отношение к феномену несостоявшегося переворота стало более отстраненно-взвешенным, основные споры, как правило, связаны с вопросами, «что было бы, если», «чего не хватило гэкачепистам для победы», «сколько бы протянули «путчисты» в случае успеха и т п. При этом, что характерно, забываются многие немаловажные детали – например, фактическая поддержка ГКЧП руководством Украины, Казахстана и ряда других союзных республик, или успешно похороненная августовскими событиями программа Кабинета министров СССР, предполагавшая поэтапный переход к рынку на основе сохранения межреспубликанских кооперационных связей и поддержанная руководством практически всех бывших союзных республик, за исключением Эстонии.
Наконец, мало кем принимается во внимание, что плохо подготовленное и провальное выступление ГКЧП приостановило параллельный процесс политического торга союзного и российского руководства с национальными автономиями в составе РСФСР (вплоть до подключения их к «ново-огаревскому процессу»), который грозил уже синхронным распадом самой России вслед за крушением Союзного государства.
В то же время, в более масштабной перспективе, проигрыш ГКЧП являл собой, на взгляд автора, тупик модернизации советского типа, которая изначально была основана на авторитарно-мобилизационных механизмах, но, после перехода на относительно эволюционные «рельсы», последовательно вскормила собственного могильщика – советский квази-средний класс, возжелавший западных стандартов потребления и демократии и совершивший, как ему казалось в те августовские дни, рывок из «царства необходимости» в «царство свободы».
Провал «путчистов» также знаменовал несостоятельность «советского патриотизма», на который уповали гэкачеписты – ибо последний мог быть лишь не чем иным, как превращенной формой русского патриотизма, а последний мог существовать, опираясь лишь на патриархально-коллективистские формы национальной жизни; советская модернизация (как в форсированной сталинской, так и в «квази-либеральной» хрущевско-брежневской ее разновидности эти основы систематически размывала, о чем еще в 70-ые гг. заявили писатели-«деревенщики»). Попытка отдельных интеллектуалов-оппозиционеров (А. Проханов и близкие к нему круги) «скрестить» «советский проект» с глубинной русской традицией накануне «великого обвала» не удались из-за очевидного дефицита времени и ресурсов.
Помимо этого, неудача ГКЧП особенно выпукло показала несостоятельность элиты советского типа, которая, формируясь в изоляции от народа и (на завершающей стадии) вне репрессивного контроля «сверху», легко разменяла породивший проект, а также интересы страны и народа на столь привлекательные «компрадорско-колониальные прелести».
Наконец, события августа 1991 г. еще раз подтвердили давние сомнения как в качестве вскормленной в советский период интеллигенции (дружно, за редкими исключениями, перебежавшей в лагерь победителей), так и самого народа, который, после рассыпания по принципу карточного домика советско-компартийных структур, с глубоким удовлетворением воспринял крушение скрывавшейся за этими превращенными формами традиционной российской государственности.
Более обобщенно, август 1991 г. являл собой, на взгляд автора разновидность «постмодернистской революции», которая под видом борьбы с «коммунизмом» означала восстание «нового охлоса» (в платоновском смысле) против ценностей государственности, патриотизма, гражданственности, трудовой этики и др., создав ценностный, социальный и политический вакуум, в котором ныне существуют российское общество, функционирует непроизво-дительная экономика, обслуживающее само себя государство и атомизированный социум. Пытавшиеся ее остановить члены ГКЧП действительно были нелепы на фоне развертывающейся постмодернистской «бездны», поскольку сформировались в другой системе координат и являли собой лишь усеченную верхушку агонизирующей мегамашины, пытавшейся по инерции сохранить саму себя. Однако ничего, кроме «замораживания» этой самой энерции, предложить позднесоветскому обществу они не смогли – в силу чего их проигрыш выглядел вполне закономерным.
Еще более поучительными оказались итоги августа 1991 г. на фоне политических реалий постсоветской России и сопредельных с ней государств. Можно выделить в этой связи следующие закономерности:
1) Масштабная экономическая модернизация ни в масштабах всего постсоветского пространства, ни в пределах ни одной из составляющих его стран не состоялась – и, видимо, вообще невозможна вне интеграционных механизмов в условиях низкой конкурентоспособности национальных производителей на внешних рынках, подтверждением чему является известная активность по выстраиванию экономических альянсов по типу ЕвразЭС;
2) За 15 лет независимости Россия так и не приступила к созданию национального государства, и поддерживает с помощью разнообразных тактических мер квази-имперскую структуру без всякого идеологического наполнения;
3) Россия после обвального падения коммунизма в августе 1991 г. по-прежнему находится в поисках национальной идеи и идеологии, не пойдя, однако, дальше создания эрзац-версий «государственного патриотизма»;
4) Россия все еще не может осознать принципиально новой геополитической ситуации и вытекающих из нее возможностей и угроз, а правящая элита ограничивается констатациями о том, что «распад СССР был трагедией» и «внешнее давление нарастает».
В итоге, как справедливо отмечает С. Кургинян, Россия объективно подошла сегодня к неизбежности мобилизационного варианта развития, к которому одинаково не готовы как социум, так и элита, что создает едва ли не тупиковую ситуацию. Последняя заслуживает более тщательного рассмотрения.
Российская власть, упустившая благоприятный период 2000-2005 г. для проведения подлинных структурных реформ и подлинной консолидации общества, оказалась сегодня на распутье.
Благоприятная внешнеполитическая ситуация рубежа веков, связанная с занятостью основных «глобальных игроков» на других «полях» завершается новым «холодным миром», а Россия так и не смогла определиться в новой реальности, ограничившись ситуационным лавированием.
Правящая российская элита, ощущая угрозы извне и изнутри, но не в состоянии преодолеть пуповину породившего ее «постмодернистского уклада», демонстрирует свое умение выстраивать административные пирамиды, распределять денежные потоки, управлять выборами – но не может только одного – предложить обществу реальной, основанной на фундаментальных ценностях стратегии.
Оппозиция (как либеральная, так и левая в лице КПРФ) активно торгует «муляжами», имеющими весьма условное отношение к российской действительности. Примечательно, что ни одна из находившихся в пределах российского политического дискурса 90-х гг. идеологий (коммунизм, либерализм, «просвещенный патриотизм», социал-демократия, евразийство) оказались не в состоянии предложить стране приемлемый для «здорового большинства» ответ на «злободневные вопросы».
Однако, если решение актуальных вопросов выглядит невозможным с точки зрения линейной перспективы, определенные надежды оставляют «нелинейные эффекты», при которых, как это неоднократно бывало в истории, «национальный ответ» на вызовы находился спонтанно, в условиях происходящих на глазах изменений. Однако в ситуации, когда элита стремится лишь законсервировать некую «политическую энерцию», а общество готово этой инерции подчиняться, ставка на «спонтанность» может закончиться очередным обвалом всей социально-государственной системы. Чем в сущности и были для России август 1991 и его исторический аналог – февраль 1917.
И сможет ли Россия выйти из этой «квадратуры круга» на новом витке ее истории – остается большим вопросом. Ибо подлинная ревизия «победного августа» еще не начиналась.
