Перенос столицы в России — акт не экономический, не общественный и даже не политический. Это даже не смена идеологии, — это смена идеи, исторического эона.
Вспомним историю. Вспомним Новгород — русскую Античность, начало русской свободы, культуры, гуманности; Киев — сакральный центр древней Руси, зарю русского Христианства; Владимир — ознаменовавший конец героического века, переход от шумных пиров и дружинных набегов, от свободного творчества юности — к “презренной пользе”, остепенению и оседлости Андрея Боголюбского.
Москва, в которой “столь много слилось и отозвалось” для русского сердца, —самая тяжкая и незаживающая рана Руси. Москва — символ русского средневековья, икона русской идеологии, насильственный брак свободолюбивого, в небо устремленного славянства с грубым и деспотичным азиатским духом.
Поднявшись на хитрой политике московских князей, возвысившись на крови Михаила Тверского, преданного татарам московским князем Юрием, Москва символизирует конец русской свободы, конец античной культуры, конец светлого киевского Христианства эпохи “Слова о законе и благодати” митрополита Иллариона.
Кульминация московского царства становится эпоха Грозного, а убийство митрополита Филиппа венчает конец времени благодати на Руси и воцарение в ней кровавого, гордого и безраздельного “Закона”.
Средневековым европейским путешественникам, подъезжавшим к Москве, издали открывался величественный Иерусалим; но когда они въезжали в ворота, глазам их представал грязный и убогий Вифлеем. Таким был и дух Москвы — величественный и помпезный снаружи, изнутри он являл нечто совершенно иное. Вместо дивной культуры Киева и Новгорода — бесконечный “Типикон”, на месте свободолюбивого славянского духа — закованный в “Домострой” быт, в котором москвич, подобно иудейскому законнику, искал “спасения”. Оформление русского Православия на Стоглавом соборе обернулось окончательным закабалением Церкви. А вместе с ней и душа московита попала в окончательное рабство московскому князю.
Нравственное разложение, материализм, отупение (независимый ум здесь всегда вызывал подозрение) и одутловатые, дебелые “московские красавицы” в качестве эстетического идеала — такую непомерную, хотя, быть может, и неизбежную цену заплатила Русь за “собирание своих земель”…
Но, несмотря на все тяжкие грехи “московщины”, в глубине, в ее бесконечных византийских реминисценциях, в народном долготерпении она продолжала хранить, пусть и умершее и погребенное, зерно идеала.
Тяжкие грехи привели к великой Смуте, а ее преодоление стало во многом и их искуплением. Наконец, и “погребенное зерно” принесло плод и “грязный Вифлеем” стал местом рождения новой России, породив гений Петра, а вслед за ним и гений Пушкина.
Рванувшись из “третьего Рима” к “Риму первому”, Петр спас Русь от ее окончательного разложения в московском болоте. Но снова — слишком дорогой ценой далось спасение, слишком безжалостно были вырваны ее тысячелетние корни…
Санкт-Петербург — ренессанс Новгорода и Киева на новом витке истории, новые, молодые крылья изначальной, древней Руси. Но и начало той бездны, в которую она через 200 лет рухнула. Большевистский переворот — такая же “смерть на взлете” новой России, какой для Руси древней было татарское нашествие.
Какими бы эмпирическими причинами не объяснять возвращение Лениным столицы в Москву, оно совершенно закономерно. Если сама революция стала обрушением России в ее извечную эсхатологическую бездну, над которой с таким напряжением целое тысячелетие строила она свою самобытность, то большевизм стал лишь новым и неизбежным переизданием московского царства (с небольшой, правда, поправкой на идеологию: вместо “третьего Рима” — “третий интернационал”)…
Попытка, закончившаяся новым крахом… и новым возрождением. В том, что новое возрождение не просто возможно, но неизбежно — я не сомневаюсь. Иначе к чему эти столетние страдания? К чему эта, не смотря ни на что, вновь и вновь возникающая “из ничего” культура? Это вращение духа вокруг себя самого в мучительном поиске ответов? Эти вновь и вновь рождающиеся здесь гении и поэты?
Думаю, что именно сегодня Россия подходит к исполнению своей исторической миссии, именно сейчас зарождается то “слово всеобщего примирения”, которое, как верил Достоевский, Россия призвана явить и сказать миру: слово-логос, слово-очевидность…
* * *
Крушение большевизма и рождение новейшей России естественным образом ставит вопрос и о новой столице. Но новая столица — это, заметим еще раз, в первую очередь — новая идея (вечная идея!)…
История, как некий образ “вечного возвращения”, мало что меняет по-существу. Что-то там, в недоступной сознанию глубине пульсирует и растет, но образы, которые раз за разом творит это “неназываемое”, в сущности все те же…
Так и Москва и в сегодняшнем статусе мегаполиса сохраняет свои вечные черты “убогого Вифлеема”. Это все тот же глубоко материалистичный, эклектичный, зараженный “азиатской гордыней” и попсой — как культурной, так и духовной — город, лишенный эстетики и мысли, но не лишенный своеобразия и обаяния. (При этом более всего обаяния и своеобразия этого вовсе не в “столичности”, а именно в провинциальности, в кустодиевской “Купчихе” — истинной душе Москвы. И в эпоху “москошвея” — хоть и бесконечно испорченный “квартирным вопросом”, — русский человек остается все тем же русским человеком.)
Но, исторически обреченная рождать деспотов, и сегодняшняя Москва вряд ли окажется способной породить в качестве “русской идеи” нечто более внятное, чем очкастые евразийцы Дугина с третьеримскими тараканами в голове — всей этой безнадежной сарыни с гудящей над ней комариной тучей политоглогов…
Нет, ничего кроме новых карликовых фюреров сегодняшней постмодернистской Москве не родить, и, конечно, новый русский гений, лишь только он явится, должен будет, подобно Петру, вновь рвануться из московского болота.
Но говорить о переносе столицы сейчас было бы преждевременно. Для этого должен произойти качественный скачек в самосознании и народа и власти. Должна наступить некая очевидность.
Но даже если она и наступит, переезд столицы вряд ли станет тем, чем это нам представляется. Скорей всего это будет просто постепенной передачей Москвой своих столичных функций другим городам.
Как когда-то надменные московские нувориши-князи свозили к себе святыни древних русских городов, так и в это благословенное время Москва, пережив метанойю (перемену сознания), должна будет начать возвращать свои богатства, свои атрибуты и знаки власти: Твери, Владимиру, Ярославлю, Петербургу, Новгороду Великому и Нижнему…
Конечно, это должно стать не дроблением и не сокрушением, а новым созиданием, не расшатыванием стабильности, а ее новым утверждением “во многих ипостасях”…
Конечно, прежде чем это случится, еще многое должно произойти. Например, должно придти осознание, что ельцинское “берите суверенитета столько, сколько сможете съесть”, при всем радикальном анархизме своем, имеет в существе все то же вечное зерно русского идеала (но, конечно, с неизбежной поправкой на человеческую природу).
Придется вспомнить и о той “демократии снизу”, о которой вот уже лет 20 пытается говорить Солженицын. Наверное, когда-нибудь что-нибудь из этих слов и начнет произрастать.
Нужно будет уразуметь и осознать, что гребущий под себя мегаполис-узурпатор — есть глубоко порочный и опасный феномен. Что единоличный Рим будет раз за разом порождать Нерона, единоличная Москва - Иоанна Грозного, единоличный Петербург — Ульянова-Ленина.
Автокефальность Православной Церкви должна здесь послужить спасительным примером, в котором сокрыта и глубокая духовная правда. Автокефальность (самоcтоянье) — как образ церковного единства свободных личностей, — есть на самом деле единственно возможный ответ глобализационному проекту.
И многополярный мир как мировая альтернатива глобализму должен находить свое начало именно здесь, в многополярности, многоипостасности строя государства. Страны, как образа единства духовного — свободные города, связанные единым смыслом, свободные люди, связанные общим делом.
При этом никакими идеологиями или доктринами государство не должно и не имеет права себя стеснять. Единственная забота Власти — благо народа. Лучшая идеология — десять заповедей, а лучшие изменения “те, что происходят от простого улучшения нравов” (Пушкин).
Идея же — дело не политических партий и не “политологов” (они — самое бессмысленное и безнадежное бремя), а только культуры. Не в большевистском, конечно, смысле, а в том, к примеру, в каком русская литература была властительницей дум в 19 веке. Рефлексируя свободно и ответственно, сама культура должна порождать идею, отвечая на всякий раз новые вызовы времени.
При этом Церковь должна быть безусловно отделена от государства (от государства, но не от общества, — как верно заметил недавно Патриарх). И ни в коем случае не должна сползать к “политике”. (“Политика” – вещь вообще ненужная в нормальном государстве, как здоровому человеку не нужны рецепты, лекарства и поликлиники).
Таков образ идеального государства, к которому имело бы смысл стремится.
Как же может выстроиться эта свободная соборность русских городов? Какими атрибутами они могут быть наделены? Ну, примерно, так: Центр русской соборности — Великий Новгород. Географические центры: Нижний — Поволжья, Владивосток — Дальнего востока, Екатеринбург — Сибири. Петербург — окно в Европу, дипломат и вестник, ретранслятор русского слова в мире. Свои древние функции могли бы вернуть себе Тверь и Владимир, Ярославль и Псков. Киев — древний сакральный центр Руси тоже сможет и должен будет занять свое почетное место в этом “великом кольце” Новой Гардарики.
А что же Москва? Москва, политика которой началась когда-то с трактира, облюбованного ханскими баскаками, где отдыхали они перед возвращением в Орду с данью, собранной с русских городов, — должна забыть о политике и остаться экономическим центром, хлебосольной купчихой, встречающей своих гостей пирогами.
