Последнее произведение Дэна Брауна несет, как минимум, одну несомненно душеполезную установку: убеждение в том, что любое, даже самое незначительное явление культуры — это код, который нужно разгадать. История поисков Священного Грааля под Пирамидой Лувра заражает читателя уверенностью в том, что «на самом деле все не так просто, как кажется на первый взгляд», прививает вкус к сложности, развивает аналитические рефлексы. Однако, вопреки ожиданию, культурной революции в умах поклонников американского читателя пока не произошло — любители книжных головоломок так и не сумели перейти от литературной игры к разгадыванию кодов реальной культуры.
Реакция церковных сообществ на «Код да Винчи» была спрогнозирована достаточно точно, но объяснение этой реакции оказалось на удивление наивным. Казалось бы, ценителей «интеллектуального детектива» должно было насторожить простое, само собой напрашивающееся объяснение. Но, увы, все известные мне попытки истолковать активность Церкви в связи с выходом книги и одноименного фильма сводятся к двум основным гипотезам:
1. Религиозное чувство. В своем произведении Дэн Браун объявляет Священное Писание подделкой, а Священную историю фальсификацией. Это и целый ряд других подобных утверждений наносит урон догматическому мировоззрению верующих христиан и оскорбляет их религиозное чувство.
2. «Конкуренция за души». Поскольку американский писатель развивает альтернативную версию евангельских событий, причем делает это настолько талантливо, что общий тираж книги выводит ее на четвертое место в мире по популярности, то он составляет вполне реальную «конкуренцию» Ватикану в его «борьбе за души» прихожан.
Оба объяснения представляются неудовлетворительными. Первое — потому, что ровным счетом ничего не объясняет. Понятие «религиозное чувство» полагает предел дальнейшему анализу, обозначает последний мотив, за которым уже нельзя обнаружить никаких смыслов. Религиозное чувство традиционно считается необъяснимым — «просто у каждого свои "тараканы в голове"».
Вторая версия глубже первой, однако, и она не может объяснить факт участия в скандале мусульманских общин. На их «каноническую территорию» Дэн Браун не покушался. Коран он вообще не упоминал, а Иисус из Назарета в исламе почитается только как пророк (Иса), то есть человек, а не Бог. Для пророка же нет ничего зазорного в том, чтобы иметь жену и детей: как известно, сам Мухаммед был женат и имел несколько детей. Иначе говоря, мусульмане просто не имеют своей доли в том «бизнесе», в котором возникла столь яростная «конкуренция».
Зачем же мусульманам без всяких веских причин терять популярность (с которой сегодня итак проблемы), выступая против «супербестселлера десятилетия»?
Между тем, тот, кто не имеет ясного представления о мотивах и роли Церкви в последнем скандале, не может утверждать, будто он понимает «Код да Винчи». Произведение очевидным образом перешагнуло пределы книги — последняя является не более чем ключом к тому перформансу, который и составляет подлинное произведение Дэна Брауна. Сначала повествование предваряется авторским замечанием, из которого следует, что все описанные ниже произведения искусства, памятники архитектуры, организации реальны, а описанные ритуалы имеют место в действительности. Затем по маршруту, описанному в книге, начинают ходить толпы туристов и, действительно находя указанные артефакты, «убеждаются в честности» американского писателя. Наконец, «альтернативная история Христа», которая, по книге, была репрессирована историческим христианством в ходе двухтысячелетней «конкуренции за души», действительно провоцирует конфликт с реальной Церковью, который большинство читателей уже истолковало как обострение той самой конкуренции. В итоге, многие уже далеко не выдуманные люди всерьез начинают доверять рассказам об «особом историческом статусе Марии Магдалины».
Перформанс больше, чем просто факт литературы. Это социальный факт, который — в данном случае — нельзя понять, не осмыслив мотивов церковного неприятия книги под названием «Код да Винчи».
С этим можно помочь. Дело в том, что в структуре оскорбленного религиозного чувства можно разглядеть мотивы, вполне выразимые в языке светской культуры.
Что такое богохульство?
Главное неприятие, как и несколько лет назад в истории с «Последним искушением Христа», конечно же, вызывает фантазия о «женатом Спасителе». Однако дело здесь вовсе не в конфессиональной ангажированности критики. Опытный культуролог сразу различит здесь аллергию культуртрегера на вандализм, отвращение эллина к варвару.
Как известно, лейтмотивом всякой культуры является размежевание сакрального и профанного («священного и мирского»). Лекцию о сущности культуры я обычно начинаю небольшим экспериментом: предлагаю курсантам позавтракать в туалете. Почти стопроцентная реакция — брезгливость. Этот прием позволяет избежать дополнительных объяснений (если трапеза — это всего лишь процесс восполнения биологических запасов организма, то почему бы не съесть бутерброд в отхожем месте?) и открывает путь к другому важному положению: культура человека проявляется в определенным образом структурированной брезгливости.
Далее уже нетрудно объяснить характер отношения эллина к варвару, христианина или мусульманина — к язычнику. В структуре этой неприязни явно доминирует гадливость — отвращение к свинству, возникающему в результате докультурного смешения сакрального и профанного. Правоверный иудей гнушается человеком, у которого мясо и молоко находятся в одном отделении холодильника — вещь, для неиудея непонятная; мусульманина почти физически поташнивает при виде неразборчивости православного, закусывающего водку свиным салом.
В связи с этим я иногда предлагаю курсантам-милиционерам определить культурную генеалогию употребляемого нынче слова «мусор» в отношении сотрудника МВД. Злоупотребления распространены сегодня повсеместно, почему же «мусорками» называют только милиционеров? Они быстро догадываются, что если взятку берет гражданский, «замыкания» полярных величин культуры не происходит: профанное смешивается с профанным; но если в подобном деле фигурирует сакральная, связанная с высшими смыслами служения и защиты фигура офицера МВД, то такого рода смешение имеет место, то есть образуется свинство, что, по крайней мере, психологически оправдывает употребление известного слова.
Матерные выражения «режут ухо» по той же причине — сакральное (мать, отец, Бог) грубо смешивается с низменным. Причем мат — нарочитое использование этой важной особенности культуры, ибо посредством мата «варвар» мстит «эллину» за его культурное превосходство, нарочно вызывая у него шок и тошноту.
Нетрудно увидеть, что фантазия о женатом Боге вольно или невольно построена по тому же самому принципу смешения сакрального и профанного и, по сути, представляет собой резко матерный образ (богохульство). Нынешние язычники, согласно кивающие измышлениям Дэна Брауна, не видят здесь культурной катастрофы. Ухо привыкло к мату, тело — к кровосмешению, глаз — к привокзальному свинству фастфуда — и потому ничто не протестует.
Осмысливая скандал вокруг «Кода да Винчи» в культурологическом ключе, можно объяснить участие в деле мусульман. Многие из них считают язычниками и самих христиан, причем причиной этого, скорее всего, является вовсе не тринитарный догмат, как принято думать, а именно догмат о боговоплощении. Рассказ о том, как «Слово стало плотию», отдается мерзким богохульством в ушах мусульманина, который не признает сверхмотива, по которому Бог явился на земле в образе человеческом. В «Коде да Винчи» мусульманин не находит принципиально нового богохульства — скорее, он видит здесь дальнейшее развитие прежнего «свинства», усугубление «христианской хулы на Бога». Христианин же, памятуя о смысле вочеловечения Бога, видит смешение сакрального и профанного только в образе «женатого Бога». Потому как это действие уже не может быть ничем мотивировано — человек уже спасен. Богословское оправдание «женитьбы Бога» может быть дано только в языческой онтологии.
Так что активность христиан и мусульман в скандале с «Кодом да Винчи» вполне рационально объяснима — это властный голос культуртрегера, обращенный к варвару с требованием прекратить свинство. Понятен и отказ вступать в полемику с защитниками «альтернативного евангелия»: с матерщиной нельзя спорить — можно только заткнуть уши и призвать окружающих сделать то же самое.
Женские образы в творчестве Дэна Брауна
Согласно идее, развиваемой Дэном Брауном, Церковь репрессировала древний культ поклонения живородящему началу и принизила женщину, объявив ее виновницей первородного греха. Однако некое тайное общество — Приорат Сиона — сохраняет этот культ, полагая в его основу историю о Марии Магдалине как о «жене Иисуса» и «верховной апостольше», то есть, том самом «камне», на котором Назарянин «на самом деле» основал церковь.
Не случайно во всей книге только однажды и притом косвенно упоминается имя той, кого Церковь почитает как «Честнейшую херувим и Славнейшую без сравнения серафим» (то есть превосходящую по чести и славе херувимов и серафимов): ее имя встречается в названии одной из картин Да Винчи «Мадонна в гроте». Такая «забывчивость» отнюдь не случайна. Почитание Пресвятой Богородицы основывается на представлении о том, что хотя грех и смерть и вошли в мир через женщину (Еву), но через женщину же (Марию) пришло Спасение и Жизнь. Так что уже простое упоминание о Богоматери разрушает конспирологические измышления Дэна Брауна.
Впрочем, дело здесь не ограничивается простым передергиванием фактов. Сравните образ Девы, держащей на руках Младенца, Который Сам носит на Своих руках всю Вселенную, и образ «жены Основателя христианства». Какой из них интереснее и сильнее — с чисто художественных позиций? Который из двух приписывает женщине более высокий онтологический статус? Возникает вопрос: почему Браун в стремлении возродить культ поклонения женщине отвергает реально существующий в христианской традиции образ и заменяет его другим, причем драматургически более слабым, обладающим меньшим культообразующим потенциалом?
Это трудно объяснить, не прибегая к гипотезе феминистского влияния. Феминизм, будучи проявлением либеральной аллергии на сегрегацию, состоит не столько в борьбе за права женщины, сколько в стремлении стереть сами культурные различия между полами («нет белых и цветных, мужчин и женщин — есть люди, хорошие и плохие»). Образ Богоматери, трагический и сильный, превозносящий женщину выше апостолов и небесных Сил бесплотных, тем не менее, претит феминистскому сознанию именно потому, что фигуры женщины-матери и мужчины-сына остаются несоизмеримыми. Невозможность сравнения, состязания и уравнивания образов, выражающих христианские идеалы мужества и женственности, отвращает феминизм от христианской культуры и понуждает искать более политкорректный образ женщины в фигурах жены, любовницы, соратницы и т. д.
Так в структуре оскорбленного Брауном религиозного чувства обнаруживается еще один рационально объяснимый мотив: свойственная консервативному сознанию неприязнь к установкам и стилю феминизма.
О чем нельзя говорить
Еще один момент, вызывающий отвращение к фантазиям американского писателя, — бесцеремонное отношение к тайне супружеских отношений.
Христианская культура не терпит свойственной неоязычеству манеры откровенно обсуждать вопросы пола. Мы не покупаем нашим детям презервативы с подробными инструкциями по их применению, выступаем против введения соответствующих «образовательных программ» в школах и вообще говорить «про это» считаем дурным тоном. Это обстоятельство в глазах несведущего обывателя подтверждает суждение Дэна Брауна о том, что христианство якобы объявило женщину «сосудом нечистоты и всякия скверны», а половые отношения чем-то греховным и постыдным. Почему-то при этом не берется во внимание тот бесспорный факт, что самые «стыдливые» из христиан и мусульман наиболее плодовиты, тогда как «раскрепощенные» в результате «сексуальной революции» общества испытывают серьезные демографические проблемы.
Мрачному христианству, объявившему пол вне закона, Браун противопоставляет жизнеутверждающий дух язычества, культ плодородия, дионисийские празднества, обожествление женщины, живородящей способности и т. д.
Между тем, подлинная сакрализация пола произошла именно тогда, когда «про это» перестали говорить. Или, говоря точнее, когда «об этом» научились искусно молчать. Разница между языческим и христианским возвеличиванием пола — это различие между плохой и хорошей поэзией, между грубой лестью и тонким комплиментом.
Языческая поэзия, имеющая своих признанных мастеров, слаба в области художественной стратегии. Она построена на вере в «магию слов»: героя нужно описывать «героическими» словами («шлемоблещущий Гектор»), красивую женщину — красивыми и т. д.
Монотеизм научил человека другой, более совершенной поэзии. Вера в познаваемость мира и непознаваемость Бога сделала очевидным то обстоятельство, что есть вещи, о которых можно говорить и поэтому о них лучше всего говорить прямо; и есть вещи, о которых говорить невозможно, поэтому о них следует научиться искусно молчать. Молчать — значит тонко намекать, нагнетая смысл в междустрочия.
Отвращение христианина или мусульманина к языческому культу плодородия имеет эстетическую природу: это неприязнь не к половым отношениям, а к плохой поэзии, которая не различает выразимого и невыразимого. Языческий способ сакрализации пола — это поэзия в стиле Олега Газманова, который, пытается придать песне патриотический дух, вставляя в текст «волшебные» слова «Отечество», «Россия», «народ», «колокола».
Поэтические амбиции того, кто не умеет искусно молчать о невыразимом, вызывают вполне понятное раздражение любого ценителя поэзии. Они уподобляются дуракам, любящим рассказывать анекдоты, разъясняя соль каждой шутки.
Три перечисленных момента вкупе с сотнями больших и малых исторических «ляпов», о которых уже достаточно сказано специалистами, делают «Код Да Винчи» настоящим тестом на адекватность. Тот, кто не возмущается несуразицами и передергиванием фактов, невежествен; кого не задевает феминистская наглость, плохо воспитан; того же, кто не видит в богохульстве свинства, вообще не должно пускать в приличное общество.
