Победа сторонников независимости на черногорском референдуме стала последним гвоздем в крышку гроба «большой Югославии», состоявшей при Тито из шести республик. Теперь, после распада полувиртуальной сербско-черногорской «заjедницы», эти республики окончательно расходятся как в море корабли, ожидая, впрочем, новой общей приписки к порту Евросоюза…
О покойных плохо не говорят, но главным могильщиком Югославии был никто иной, как Слободан Милошевич. Его централистская и унитаристская политика с привкусом сербского национализма как раз и взорвала интернациональное югославское единство. Хорваты, словенцы и босняки (косовские албанцы — иной вопрос) ничего не имели против совместного государства южных славян — но лишь до той поры, пока его не начали превращать в «Великую Сербию». Но Черногория — единственная из республик в 1992 году — все же проголосовала за союз с Сербией. Дело в уникальном историческом менталитете черногорцев, которые издавна считали себя «бОльшими сербами, чем сами сербы».
Когда равнинная Сербия была еще под властью турецких султанов, Черногория являла собой единственное в своем роде суверенное «теократическое княжество», своеобразную сеть военно-монашеских орденов («задруг»), управлявшуюся выборной династией Петровичей-Негушей. Если провести условную параллель с древнерусской историей, то это может напомнить суверенитет, которым обладала Новгородская республика в то время, когда остальные русские земли находились под татарским игом. В терминах европейского средневековья черногорцев вполне можно назвать «славянскими тамплиерами». А если угодно применить к той исторической ситуации более современную аналогию, то Черногория тех лет — это «православная Чечня», чьи «незаконные вооруженные формирования» веками не давали османам, французам и прочим завоевателям навести там свой «конституционный порядок». И так и остались непокоренными, вызывая восторг русских поэтов,
— от Пушкина:
Черногорцы? что такое? —
Бонапарте вопросил. —
Правда ль: это племя злое,
Не боится наших сил?
— до Высоцкого:
И пять веков — как Божьи кары,
Как мести сына за отца —
Пылали горные пожары
И черногорские сердца.
Именно в Черногорию после русской революции попала христианская святыня — десница Иоанна Крестителя, та самая рука, которая крестила Христа в водах Иордана! Кстати, по местному поверью, именно ее присутствие и уберегло Черногорию от военных катаклизмов ХХ века — и Вторая мировая война ее почти не опалила, обошел эту республику и кровавый распад Югославии 1990-х…
Южные славяне традиционно воспринимали Россию не столько общественно-политически, сколько сакрально-мифологически, как волшебное «северное царство», чем-то напоминающее русские предания о Китеже и Беловодье… Югославянские земли всегда выглядели неким цивилизационным «зазеркальем» для России — родственные культуры, близкие языки, и вместе с тем — нечто совершенно иное. Это проявилось даже в коммунистическую эпоху, в известной «битве двух Иосифов». А для черногорцев, как еще более дальнего от России народа, чем сербы, этот зазеркальный «фокус» выразился в соответствующем преувеличении роли и миссии России в своей судьбе. Недаром это именно их древняя поговорка, охотно повторяемая всем завоевателям: «Нас и русских — двести миллионов», хотя сами русские могли об этом и не догадываться. (Местные острословы дополняли: «А без русских? — Полвагона…») И неслучайно, наверное, во время правления Милошевича, объявившего непослушной Черногории экономическую блокаду, черногорский премьер Джуканович несколько раз прилетал искать на него управу в Москву. Но увы, безуспешно — что впервые и зародило сомнения в адекватности «старшего брата»…
Впрочем, было время, когда черногорцы поддерживали с Россией куда более близкие отношения. Взять хотя бы такой совершенно забытый ныне у нас факт, как отправка Петром I группы русских учеников на кораблестроительные верфи черногорского Пераста (у нас почему-то уверены, что корабельному делу Петр учился исключительно у голландцев и англичан). Или такой исторический курьез, когда в 1904 году Черногория в союзнических чувствах к России объявила войну Японии и послала на Тихий океан своих моряков, а кто-то из них даже вернулся с русскими орденами! (Помню, как, рассказывая об этом, цетиньский монах Никола долго искал сравнение: «А что значил для черногорца русский орден? Ну… это как для современного человека — миллион долларов». О, времена…) А «курьезом» эта война выглядит потому, что Япония, похоже, даже не подозревала о ее объявлении — и де-юре она продолжается поныне, поскольку в лихорадке ХХ века мир объявить забыли…
Теперь, наверное, вспомнят и уладят. Хотя Черногория де-факто вновь обрела независимость еще в 2000 году, сразу после падения режима Милошевича. «Проект Коштуницы» означал скорее конфедеративное устройство Сербии и Черногории, причем с невиданными в союзах такого рода преференциями в пользу меньшего брата. Несмотря на несопоставимые пропорции в населении (10 млн. сербов и 650 тыс. черногорцев) и в экономике (95% — 5%), представители Черногории постоянно занимали высшие политические посты в Белграде — вплоть до нынешнего, вероятно, последнего президента СиЧ Светозара Маровича. Экономически же конфедерация вообще была уникальна, имея две валютные системы — динар в Сербии и евро в Черногории. Причем черногорцы ввели евро «явочным порядком», не дожидаясь санкции ЕС. Ясно, что ни о каком финансовом прессинге со стороны Белграда уже не могло быть и речи. Но вот смирится ли теперь с этим «самоуправством» Брюссель?
Формальная независимость Черногории грозит обернуться куда более сильной зависимостью — и даже не столько от «еврокомиссаров» (хотя их стандартизационные замашки вызывают уже отпор в других странах — еще памятен провал «евроконституции» французами и голландцами). Куда более опасны жесткие «политкорректные» законы ЕС, куда так рвутся поборники «независимости». Ведь в этих условиях черногорцы фактически теряют все легальные возможности сдерживать растущую албанскую экспансию. Еще четыре года назад на автовокзале южного черногорского города Ульцин я не мог найти ни одной надписи по-сербски. И эта «косовизация» шагает дальше… Не случайно, наиболее высокий процент проголосовавших за независимость показали «албанские» и прибрежные районы.
Но если антисербские настроения албанцев известны, то разделение самих черногорцев надвое у нас менее знакомо, но для местных реалий не менее знаково. Обитатели рассчитанного на туристов побережья охотно называют свою страну итальянской калькой «Монтенегро» — вероятно, из желания, «чтобы иностранцам было понятнее»... Те же, кто живет в горной части страны, именуют себя, как и века назад, «црногорци».
Прибрежные «монтенегры», борющиеся за «независимость», никак не желают видеть, что угроза их идентичности идет уже не из Белграда, а совсем с другой стороны. Албанская экспансия — пока «тихая», чисто демографическая, но если мечты «Либерального союза Монтенегро», самой популярной партии на побережье, об уходе оттуда сербской армии осуществятся, там настанет не вожделенный «Запад», а тот же самый «Восток», который мир уже имел счастье созерцать в Косово и Македонии. Впрочем, рубить сук, на котором сидишь, — это, видимо, интернациональное свойство «либералов»...
Черногорцы, еще хранящие память о настоящей, боевой независимости своей страны, и «монтенегры», лишь использующие лозунг «независимости» для приглашения иноземных хозяев, — это не просто разные идеологии, но разные антропологические типы. Судя по результатам референдума, их почти поровну. Так что, возможно, окончательный распад Югославии как раз и станет тем незаметным камешком, который обрушит лавину европейской войны цивилизаций…
