Филология никогда не была наукой массовой, популярной и тиражируемой. Мало кто из тех, кто "там, наверху", знал, как и куда ее пристроить. С филологией пытались то кнутом, то пряником, а выходило все из рук вон плохо. То Михаил Бахтин вдруг написал о карнавале, а, кажется, и не о карнавале вовсе, то Юрий Михайлович Лотман ни с того ни с сего вынул Пушкина из советской тарабарщины и вернул его в тот XIX век, в котором были не только декабристы, но и Авдотья Истомина.
Советская власть плюс электрификация с филологией не справились, хотя превратили ее в науку маргинальную, а местами и полуподпольную. Все точки над "i" расставило время, не хорошее и не плохое, а просто такое, какое есть. И 2005-й стал действительно концом XX века русской филологии. Календарь поспешил, оставив этот хвост в пятилетку, чтобы ненадежным воздухом можно было надышаться вдоволь.
5 декабря из жизни ушел академик Владимир Николаевич Топоров, один из основателей знаменитой московско-тартусской филологической школы, чудесный лингвист, ученый редкого ума и человеческого такта, ходивший при тысяче публикаций в кандидатах наук и бывший легендой. О Топорове будет сказано (и уже сказано) еще множество теплых и справедливых слов.
Но когда уходит человек масштаба Владимира Николаевича, а уж тем более, когда он уходит вслед за Михаилом Леоновичем Гаспаровым, то само собой становится ясно, что уходит огромная эпоха, целый век, самый плодотворный век русской филологии как науки. И Гаспаров, и Топоров, как по-настоящему великие, — немного больше, чем просто хорошие ученые. Оба они оставили нам совсем другую науку, чем та, в которую пришли они сами. Не без их участия филология стала тем, чем стала, с научной, методологической и человеческой точек зрения. Не без их участия филология вообще стала, хотя могла и не стать, не окажись у этого неба своих атлантов.
С их смертью окончательно подведена черта, за которой наука "филология" (а в особенности, разумеется, литературоведение) медленно, но верно перестает быть наукой и становится литературой, вольной эссеистикой. Это не значит вовсе, что "филология умерла" (предрекать смерть вообще — затея дурная, иногда и вовсе дурнопахнущая), просто научный аппарат скоро станет тем, чем была лемова "соляристика": набором карточек и цепью классификаций. Классификаций хороших и нужных, но тайн планет не открывающих. Отныне филология — блуждание по огромному кораблю, наполненному бессмертными призраками.
То, что мы назвали литературой, есть добротное изложение материала языком массового искусства, языком, бесконечно далеким как от господствовавшего последние десять лет философского жаргона (с его "парадигмами" и "дискурсами"), так и от классической интрепретаторской ясности Топорова и Гаспарова. Текст перестал быть текстом, став машиной порождения смыслов, ассоциаций, аллюзий и реминисценций. Важно теперь не "что сказал", а "мне видится". В этой перемене нет трагедии, готовилась она не один год и, словно снег на голову, не свалилась. Уход Владимира Николаевича Топорова всего лишь расставил все по своим местам.
Пока же — еще распутье. Пустота и тишина. И слово, которое было бы достойно классиков, еще не прозвучало.
В безвоздушном пространстве всегда труднее, чем под струями свежего ветра. Но не выстоять нельзя, потому что иначе прервется нить, связывающая две эпохи. Эту нить и пряли Владимир Николаевич Топоров, Михаил Леонович Гаспаров и многие другие ученые, может быть, менее видные, но не менее верные той большой работе человека над миром, которая называется культурой.
