О национализме привыкают думать как о чем-то само собой разумеющемся, как будто речь идет о чувстве любви к своему отечеству. Действительно, незаинтересованная преданность тому, что мы не выбираем, что дано нам от природы, создает пространство особых, интимных переживаний, которые не могут объясняться только интересами гражданской солидарности. Убеждение в том, что национальное пробуждение подводит зримую черту под предысторией этнической общности, за которой следует зрелость, то есть наступает, собственно, историческое время, делает возможным особого рода ретроспективный взгляд на историю. Успехи и неудачи, победы и поражения отныне увязываются не с роковыми силами (воля богов, провидение), но с расцветом или упадком национального самосознания. Наиболее возвышенные моменты национальной истории демонстрируют, что принадлежность к общей судьбе неизмеримо выше актуальных частных или групповых интересов. Иными словами, национальность признается исходным качеством социального измерения.
Однако именно в доктринально оформленном национализме всего меньше той органичности и цельности, которая присуща бескорыстному чувству преданности родовым узам. Национальное самосознание, трансформируясь в политическое учение, неизбежно влечет за собой наиболее варварскую форму этнического кровосмешения. Это связано с тем, что официальный национализм исходит, прежде всего, из первостепенного статуса интересов национального государства, которые требуют не только гражданской преданности по принципу "кесарю кесарево", но и однозначности в оппозиции свой/чужой. Смысл существования политической нации заключен во всеобщей гражданской самоидентификации, где каждый занимает свое ясное место.
Наличие гомогенного национального государства снимает всякое сомнение в возможном распаде социума, даже если расхождения между политикой интересов и нравственными обязанностями достигают критического порога. Вопрос о том, насколько вообще может быть оправдано существование той нации, к которой я принадлежу, не только теряет смысл, но и вызывает подозрение, коль скоро уже само право на существование становиться священным. Уже не историческим предназначением или божественным замыслом обуславливается право на существование, а напротив, само существование нации становится непременным условием собственной исключительности. Поэтому любовь к земле оборачивается национальным эгоизмом, служение отечеству — формальным долгом, обязанность по отношению к своему роду — привилегией принадлежности к этнографической общности и т.п. В конечном итоге доктринальный национализм пытается реконструировать органическое единство в ситуации, когда его уже нет; является пустой оболочкой исчезнувшего содержания.
Противоречивая приверженность национализму характеризуется стремлением раз и навсегда зафиксировать состояние некогда существовавшего единства. В гражданских ритуалах — таких, как официозные праздники или избирательные кампании — наиболее очевидно проявляется навязчивое желание к его новой актуализации. Бесконечный повтор этого исходного для оформления нации момента делает возможным апелляцию к ценности абсолютного национального суверенитета. Отсюда феномен политической любви, которым пропитан дух новейшей истории, когда все то, что, может вступить в противоречие с гражданской ориентацией личности, не принимается во внимание: "поэтом можешь ты не быть…".
Если отвлечься от конкретного содержания того многообразия модернизационных опытов, содержание которых составляет предмет нынешних национальных различий, то окажется, что этническая унификация представляет собой главный вопрос национального строительства. Национальное государство допускает в своей структуре наличие национальных меньшинств, но только в качестве этнографической резервации. Можно сказать, что национализм есть та же народная любовь к своей земле, но любовь самоотрекающаяся, возжелавшая стать законом, фиксирующим постоянное качество социального единства. Изжив естественную страсть к своей земле, современный национализм пытается возбудить в угасшей крови пылкую любовь к некогда покинутому родимому дому, где с педантичной точностью реконструируется былая обстановка.
Однако, когда в конфликт вступают уже не принципы, а интересы, идея национального суверенитета оборачивается болезненным стремлением удовлетворить их любой ценой, ибо нет для нации никаких других целей, кроме ее блага. Безжалостная простота устраняет всякое сомнение в том, что трагическое несоответствие между должным и сущим может поколебать эти туманные правила националистической морали. Тенденция к упрощению идеи суверенитета через её национальную стерилизацию неизбежно ведёт к преступному идолопоклонству — воздвижению богов, ложных постольку, поскольку рукотворных.
А потому национальная культура может претендовать на суверенный статус только тогда, когда ее актуальное состояние находится в соответствии с историческим предназначением народа — то есть когда народ существует для чего-то, а не для самого себя. В ином случае — имеет место узурпация того наследия, которым нерадивые потомки распоряжаются не по праву. Абсолютизированная в своем статусе нация, понятая как предельная ценность, становится непременным условием и для кровосмешения, и для самоотрицания — когда национальное приносится в жертву абстрактной, отвлеченной от жизни идее: "национальное государство — это государство, которое существует ради Нации" (Е.Холмогоров).
Сегодняшний русский национализм — своего рода результат психологической травмы. Это своего рода негативная реакция на утрату советского суверенитета и неопределенный статус существующей государственности. Стремление к легализации нынешнего российского государства через приведение его в соответствие с национальным евростандартом наиболее отчетливо проявляет себя в концепте русского национализма. Иначе говоря, было бы ошибкой принимать его за нечто автохтонное, укоренное в исторических традициях русской политической культуры; правильнее говорить не о русском национализме, а о проекте евронационализации, который нацелен на натурализацию России в западно-европейской политической системе. Претензии евронацистов на стерилизацию специфической организации пространства русского мира проистекают из навязанной нам пораженческой логики, согласно которой мы должны принять условия победителя.
Попытки националистов убедить нас, что быть русским может любой принимающий ее культуру и интересы как высшую ценность, кажется, призваны отделить национализм от расизма. Но все же вряд ли эта логика даст исчерпывающий ответ на вопрос, почему татары, мордва, чеченцы и т.д. должны непременно связать свою судьбу с русским национальным государством. Да и действительно ли русская культура и интересы русской нации — это высшая ценность? Расизм, который апеллирует к биологической физиогномике, по крайней мере, не отрицает за другим статус иного, пытаясь прямым насилием утвердить свое превосходство. Национализм же не хочет признавать самого этого иного, приносимого в жертву национальным интересам, которые выдаются за ценности. В этом ли признании заключена любовь к своему отечеству и национальной культуре?
Все же не нация рабски преданная своим интересам, но народ, служащий своему предназначению, может оправдывать свое существование и утверждать первостепенную значимость своей культуры среди других культур, как наиболее полно раскрывающую идею человеческого рода. Ее ценность определяется не самим фактом существования, но тем, насколько национальные ценности удерживаются её актуальными носителями. А значит, никакой национальной презумции быть не может, если мы не удерживаем своего ценностно-смыслового пространства или находимся в разладе с прошлым и будущим своего рода. Да, есть у наций разного рода "интересы" — обычно измеряемые, прямо или косвенно, в единицах какой-нибудь твёрдой валюты на душу населения. Но никто пока не доказал, что именно они соответствуют национальному призванию.
Национализм манит к себе прелестями порнографической обманки, иллюзией того, что есть некое безусловное оправдание для собственного существования только по праву рождения. Не строить нации в наше время — это юродство. Но как бы то ни было, не интересы, а только пространство вечности делает народы действительно свободными. Надломленный эйдос русского мира не втиснуть в границы национальной резервации. Да и слишком многих русские предали, когда отреклись от своего всемирно-исторического призвания, чтобы им позволили это сделать. Афганский врач, таджикский инженер, "дочь советской Киргизии" с картинки из учебника в любом случае будут кошмарить удовлетворенного своими интересами русского националиста. В конце концов, в какую нацию записать горемыку-бомжа с московского вокзала?
Нельзя резать по живому. Как бы мы ни относились к национализму, следует иметь в виду, что для России национальный проект означает неизбежное сужение пространства её мира. Он затрагивает цивилизационные контуры величайшей в мире культуры, толкая ее на путь национального обособления. Русский человек не имеет права ставить интересы своей страны и своего народа превыше интересов других стран и народов уже только потому, что слишком велика та доля исторической ответственности, которые возложили на себя наши предки. Состоявшееся в 1990-е годы добровольное отречение России от своих обязательств по отношению к тем, кто поверил нам и пошёл за нами, стало причиной катастрофы для множества народов. Они вырвались из средневековья, приняв русское покровительство и избежав тем самым колониального унижения — и теперь оказались вынуждены вновь погружаться в пучину безвременья, забываясь и деградируя. Но парадокс в том, что это циничное кидалово и саму Россию не только не осчастливило — но, напротив, поставило под сомнение саму возможность её дальнейшего существования.
"Россиянство" — доктрина ельцинизма, явившаяся инструментом разрушения единства Большой России, возникла именно как синтез антисоветчины "демократов" и русского национализма "деревенщиков", нашедшего выражение в знаменитом распутинском призыве "перестать кормить нахлебников". В этом смысле национализм уже стал фактом русской истории, ее позорным и неизжитым до сих пор эпизодом. Актуальные носители доктрины "русского национализма" несут свою долю ответственности за катастрофу 1991 года, и рано или поздно им придётся платить по счетам.
Никита Гараджа, обозреватель "Русского журнала".
