У моего деда была маленькая записная книжка, куда он делал записи в течение сорока лет. Он в ней писал бисерным, хорошо поставленным почерком. В детстве эта книжечка у меня вызывала трепетный интерес и желание подражать. Среди прочих записей, когда мне было лет двенадцать я прочел притчу, которую дед записал туда еще до войны. Для деда она, несомненно, символизировала тщету человеческих усилий. Но сейчас, с того берега, откуда я на нее смотрю она имеет совсем другой смысл.
История такова: восточный правитель решил узнать, в чем заключено высшее знание. Нашли мудреца и привели к царю. Мудрец получил задание и ушел. Он вернулся через десять лет вместе с караваном из 30 верблюдов, нагруженных книгами, в которых содержался ответ. Царь, увидев результаты этого труда, сказал: «Как ты понимаешь, мне не хватит жизни, чтобы прочесть все это. Ступай — и изложи это более кратко». Мудрец вернулся еще через десять лет. Вместе с ним было 10 верблюдов, груженных рукописью. Владыка вновь отправил его укоротить изложение результатов человеческого знания. Вернувшись еще через десять лет, мудрец принес одну толстую книгу. Но царь уже был при смерти. «Что здесь написано? — спросил он у мудреца. — Скажи кратко». — «Люди рождаются, страдают и умирают», — таков был ответ.
Эта притча — об аккумуляции социального опыта. То есть о главной проблеме начавшего столетия. Эта проблема отмечена уже многими влиятельными социологами. Суть ее в том, что знаний (информации) становится все больше, и в то же время знания становится все меньше. Попросту говоря: никто ничего не понимает. Массивы информации так велики, что сообщества уже не в состоянии отрефлексировать процессы таким образом, чтобы знание служило разумным основанием для действия, для саморазвития. Поэтому можно сформулировать проблему другими словами: инструментарий для аккумуляции социального опыта создан уже колоссальный, в его освоение и развитие втянуты миллионы специалистов, караваны верблюдов несут мегатонны текстов, но в механизме аккумуляции наступил роковой сбой.
Причины когнитивного кризиса лежат на поверхности. Они всем известны. Первая — повышение скорости и всеохватности информационного обмена и вообще убыстрение исторического времени. Вторая — стремительное нарастание информационных массивов. Третье — фрагментация, атомизация смыслов.
Уже замечено, что повышение скорости и наращивание массивов парадоксальным образом приводят к «остановке времени». Социум целиком перемещается в зону «здесь-и-сейчас». Кастельс назвал это «мгновенным временем». «В известном смысле даже содержание понятия «здесь и сейчас» подвергается опасности, поскольку следующий момент наступает так внезавно, что становится сложно оценить момент настоящий», — продолжает эту мысль Томас Эриксен. И отсюда — фрагментация. Целостное мировоззрение иметь невозможно. Некоторые пишут о том, что эпоха «мировоззрений», «идеологий» вообще закончилась. Перед современным сознанием сновидчески проплывают потоки дискретных, по большей части визуальных, смыслов. Леонид Ионин назвал это «новой магической эпохой».
Современный когнитивный кризис имеет важный аспект, который был осмыслен относительно недавно. Развитие социума — во всяком случае европейского мира после середины XVIII века, — зависит от языка самоописания. Именно механизм самоописания, возможности рефлексии создают будущее. Самоописание создает интегрирующие факторы, которые придают обществу социальную энергию.
Возможно, эта роль самоописания, рефлексии значима только для Старого Света и поэтому в европейской мысли после 1970 года так много писали о «дроблении» и «исчезновении» смысла, о разрушении словарей и языка самоописания. Благодаря Бодрияйру, Вирилио и др. когнитивный кризис переживается очень остро и сформулирован он ярко.
Насколько этот кризис самоописания важен для России? Мы рядом с Европой, и ее интеллектуальные дискуссии со времен Чаадаева сильно влияют на нас. То немецкие, то французские интеллектуалы навязывают нам «повестку дня».
Но возникает опасение: к чему приведет это влияние? Россия находится в точке, из которой необходимо действовать и действовать резко, потому что иначе не выбраться из последствий «холодной войны», «двухполярного мира» и остатков советских интегрирующих — уже не действующих, но еще не выветрившихся из общественного сознания — механизмов. Но чтобы действовать — совсем не обязательно опираться на глубокую рефлексию, на аккумулированный социальный опыт.
В этом в значительной мере урок Буша. Бушизм — грубый, местами анекдотический, достаточно примитивный в интеллектуальном плане (достаточно почитать «Смерть Запада» Бьюкенена) — очевидно, является той политикой, которая энергично выталкивает мир из стагнирующих последствий крушения двухполярного мира в новую реальность. «Если не знаешь, что делать — сделай резкое движение», «Надо ввязаться в бой, а там посмотрим». Таков бушизм.
Сегодня для России этот подход более актуален, чем традиционный европейский историцизм. Ведь сколько ни оглядывайся мы в прошлое — невозможно собрать историю России в такой нарратив, который придал бы энергию нашему пробрасыванию в будущее.
Если говорить о «национальной идее», об «идеологии», о «новой идентичности» для России, то вся эта проблема скорее всего решается с помощью одного слогана. Энергичный «Путин» (я имею ввиду не конкретного Путина, а собирательный образ) встает и говорит: »Начался второй этап истории России». Иначе говоря, все что было — объявляется «первым этапом», который ныне завершен. А «новую эру» — создаем мы с вами. Вот такое жесткое игнорирование истории, отказ от его аккумуляции социального опыта иногда оказывается очень действенным. Возможно, только такие грубые действия и позволяют предолеть «когнитивный кризис», предолеть фрагментацию смыслов.
