1. Само то, что Институт Философии вписан в структуру академического научного знания, является — на архитектурном уровне — наследием марксистско-ленинской идеологии. Которая настаивала, что именно и только марксизм содержит объяснение человека и общества на основании научной, материалистической картины мира — в отличие от всей остальной т.н.«буржуазной философии», которая есть не что иное, как набор идеалистических антинаучных спекуляций. В этом смысле, пребывание ИФРАН в структуре РАН есть свидетельство того, что всепобеждающее марксистско-ленинское учение до сих пор является во многом идеологической основой нашей системы, как минимум на институциональном уровне.
В немарксистской оптике вопрос выглядит так. Не просто философия «не является» одной из наук или вообще наукой, но, наоборот, наука является одной из отраслей философии — просто неимоверно разбухшей в силу растущей востребованности в народном хозяйстве. Философия есть познание мира различными способами; «научный» способ — один из таковых, тоже изобретённых в своё время философами, и ограниченный особенностями научного метода, всеми этими «опытами-экспериментами», «верификациями-фальсификациями» и т.п. Научный метод весьма неплох при изучении природы, будь то живой или неживой, но он всякий раз упирается в собственные ограничения тогда, когда мы пытаемся с его помощью изучать человека. Именно поэтому все «логии» — психология, социология, культурология и т.п. — постоянно балансируют в полупризнанном состоянии в качестве научных дисциплин.
В англоязычной картине мира, где есть разделение на sciences и arts, такой проблемы нет — всё это, безусловно, именно arts, то есть больше «искусства», чем науки. Более того, даже история, у которой, вроде бы, нет проблем в части признания в качестве полноценной «науки», постоянно испытывает трудности именно тогда, когда историк переходит от анализа источников к построению авторских концепций исторического процесса — проблемы с «научностью» возникают практически сразу. Кстати, даже у марксистского учения одно из самых слабых мест было «формационная теория», на которой базировался весь истмат: её легче всего было атаковать именно по фактам, поскольку она представляла из себя довольно-таки волюнтаристскую подгонку фактов под доктрину.
2. Как ни странно, именно апелляция к «научности» (и, соответственно, обвинение оппонентов в «антинаучности») — главный аргумент у защитников ИФРАН.
Тут смысловая конструкция такая. Научное знание — оно вообще объективно, полезно, и умножение его есть миссия всякого научного учреждения. Но это работает только если всякие гады-«комиссары», швондеры-мехлисы-сусловы, не лезут своими грязными лапами в святыню научного знания. Когда лезут, всё время наука терпит ущерб — и дальше набор кейсов из несессера: «лысенковщина», «кибернетика» и т.п. Ну типа сидели такие умные учёные, умножали полезные знания, развивали перспективные направления — но тут пришли профаны-дуболомы с мандатом от начальства, обвинили честных учёных, подвергли их аццким сталинским репрессиям, и в результате и науку загубили, и сами ничего не добились. Отсюда вывод: надо дать учёным заниматься своим делом и не пытаться им указывать с политического уровня, и уж само собой смотреть сквозь пальцы на их нелояльность — интеллигенция она типа всегда такая, чего-нибудь себе там бухтит; можно подумать, физики, которые атомную бомбу делали, все до одного были идейные коммунисты.
Слабость всей этой конструкции — в целом довольно прочной и устойчивой к критике — применительно к Институту Философии только и именно в одном: необходимо держаться в русле гипотезы, что философия — это именно «наука». А это, подчёркиваю, наследие именно марксисткой доктрины, причём даже в ней «научной» является не всякая вообще философия, а только и именно та-какая-надо. Но и тут вполне всё сходится, если заменить условного Маркса условным же Поппером: «открытое общество», гуманизм, диалог, толерантность, конвергенция, коммуникация, междисциплинарность, синергетика, «светская этика» и тому подобная, как выражался батюшка Аввакум, «внешняя блѧдь огня геенскаго».
Как справедливо указывает Дугин, либерализм, будучи сам по себе тоталитарной идеологией, структурно совершенно такой же, как и его братья-близнецы по модернистскому «гнезду» социализм и нацизм — в то же время отказывается признавать себя таковой, прячась за маской «нормы», «здравого смысла» и «объективности». Это позволяет делать всякие изящные конструкции — в частности, пресловутый запрет на государственную идеологию, присутствующий в действующей Конституции РФ, можно применить практически к любому учению — за единственным значимым исключением учения либерального. И тем самым комфортно существовать в качестве де-факто единственной, монопольной государственной идеологии, не имеющей никаких конкурентов.
Сейчас с этим некоторые проблемы, поскольку либерализм никак не бьётся не только с «многополярностью», но и с цивилизационной теорией — Данилевским-Тойнби-Хантингтоном; а, скажем, понятие «государства-цивилизации» — оно буквально оттуда. Но справжнему «философу» ифрановской выучки это легко объяснить — набежали какие-то бородатые фигляры-мракобесы куда-то там в АП, задурили головы начальству и пропихнули свою антинаучно-пропагандистскую ересь; это временно, надо просто пережить, рано или поздно всё вернётся на круги своя.
3. Главный парадокс нынешней ситуации вокруг ИФРАН — то, что, с одной стороны, именно институт осуществил акт идеологической, политической цензуры, уволив Черняева, а с другой — его защитники как раз выдвигают обвинения в попытке «идеологизировать» работу института и превратить его то ли в идеологический штаб, то ли в оплот клерикалистского мракобесия, то ли и то, и другое сразу. Глаза-то разуйте уже, ну. Они сейчас и есть, в нынешнем виде, натуральный идеологический штаб и оплот мракобесия — только это либеральная идеология и либеральное же мракобесие и доктринёрство. Яркое доказательство тому — недавний пассаж Межуева о том, что единственная задача правильной философской институции — непрерывно проверять собственное государство и общество на предмет соответствия ценностной программе Просвещения, и выписывать соответствующий штамп «халяль» — ну или, наоборот, «харам», как нынче.
В свою очередь, объективная слабость всей общественной кампании, поднявшейся после увольнения Черняева, состоит в том, что, действительно, никто не предложил никакой своей программы — а что, собственно, делать-то с философией и с ИФРАНом в частности. Все только показывают пальцем — смотрите, вот там засели сплошные ждуны-нетвойняшки-иноагенты. Ну засели, они вообще так-то много где засели и сидят себе. Дальше-то что?
В отсутствие «позитивной программы» оппоненты предсказуемо машут жупелом «комиссаров» — мол, вот храм науки, а вот попытка превратить его в «фабрику государственной идеологии». Я уже пальцы стёр о клавиатуру, объясняя на все лады, что философия это не идеология, а идеология это не философия. И что даже в классической советской модели идеологию «производили» не в ИФ, а в одноименном отделе ЦК КПСС — привлекая, разумеется, философов как консультантов к своим текущим задачам. Но это в пользу бедных — до тех пор, пока не сделано главное: а что с самой философией-то? Что не так с той философией, которую производит одноименный институт, и как нам, собственно, реорганизовать Рабкрин.
В этом смысле — да, конечно, русофобов и иноагентов надо гнать оттуда поганой метлой, ибо война. Но проблему это вообще никак не решает, потому что — ну окей, заменят их в итоге на каких-нибудь совсем нейтральных плюшевых хипстероидов, которые, помня о судьбе предшественников, загасятся в принципе от любых острых тем и займутся своим любимым делом — пережевывать новинки какого-нибудь Хармана-Мейясу под лавандовый раф, осваивая попутно гранты от московской мэрии на «философию современного урбанизма». Типа компромисс: и овцы сыты, и волки целы.
Подумайте вот о чём.
Есть известное летовское: «не бывает атеистов в окопах под огнём». На самом деле, конечно, бывают и атеисты, и язычники, и кто угодно. Вот кого точно не бывает — точнее, просто не выживает там сколь-либо долгое время — тех, у кого нет вообще никакого определённого credo. Убивать и умирать, постоянно проживая каждый миг как предпоследний — это та ситуация, при которой смысловой стержень, система убеждений становится не блажью, а именно насущной жизненной необходимостью; столь же насущной, как самые базовые блага типа воды-еды-тепла. Я это понимал раньше довольно умозрительно и абстрактно — до тех пор, пока сам не ощутил на себе, в первый свой выезд «за ленту».
Новгородская лекция — про взаимосвязь мышления и оружия — была в том числе и следствием этого понимания-ощущения.
Но само по себе формирование убеждений, как процесс — не происходит в безвоздушном пространстве. Убеждения — это всегда некая производная от имеющейся у человека картины мира. Он как-то понимает и представляет мир, пропускает через это понимание входящий поток информации — и делает свои выводы: где правда, с кем он, кто враг, за что идёт борьба и т.д. И вот эта картина мира — она есть продукт некой рефлексии, «отзеркаливания» и упрощения реальности; сведения многообразия жизни к чему-то объяснимому, пусть даже ценой потерь в деталях.
И это очень редко когда является индивидуальной работой. Надо обладать титаническим умом и не менее титанической эрудицией, чтобы пытаться строить свою картину мира самостоятельно. Чаще мы используем «общие места», некий набор положений, принимаемых на веру, начиная с самого элементарного — как, какими словами называть то или иное явление, событие, сущность. И этот набор схем, позволяющих нам «схватывать» и осмыслять реальность, даёт базовый корпус знаний, который человек получает по мере взросления — от родителей, в школе, в информационной среде.
Сильная собственная философская традиция — то, что является естественным преимуществом любой культуры, позволяющим ей воспроизводить в своих носителях способность к пониманию реальности и конструированию новых сущностей на основании этого понимания. Именно этим объясняется магия взаимосвязи между условными «Кантом» и «Круппом», немецкой классической философией и немецким оружием. Примерно так же расшифровывается взаимосвязь между «русским космизмом» Николая Фёдорова и русским космосом Сергея Королёва.
И это то, почему в любом экзистенциальном противостоянии — вдолгую — столкновение философских оснований становится столь же важным вопросом, как и гонка оружейных технологий, причём одно оказывается напрямую взаимосвязанным с другим. Более того. Можно иметь сколько угодно «суверенных технологий», вроде бы гарантирующих твою обороноспособность и безопасность — но проиграть на поле «суверенных онтологий». СССР, напомню, проиграл свою войну за существование вообще без единого выстрела, исключительно на смысловом поле — и погиб.
Так что вопрос сейчас, собственно, не в «Институте философии». А в философии как институте. Есть или нет.
