Почти одновременно я прочла две книги воспоминаний. Первая – «Памятное» министра иностранных дел СССР (а также чрезвычайного и полномочного посла в США, члена Политбюро ЦК КПСС и председателя президиума Верховного Совета) Андрея Громыко. А вторая – «Догорающий сад. Воспоминания о жизни уездного города Козьмодемьянска в начале XX века», написанные женщиной, которая никаких, даже скромных карьерных вершин за свою жизнь не достигла, и не стремилась. Громыко совершил восхождение по партийной лестнице к самому верху власти (это именно он «по поручению Политбюро» в 1985-м году предложил в генсеки кандидатуру «очень подготовленного коммуниста» М.С. Горбачёва). Нина Крюкова, напротив, работала в оранжереях, в котельных, вахтёром в различных учреждениях – как можно подальше, подальше от партийной карьеры.
Эти две – такие разные – книги я читала почти одновременно.
Сперва расскажу о воспоминаниях Крюковой: они несравненно менее известны, чем мемуары Громыко, а написаны лучше.
Нина Александровна Крюкова родилась в самом начале 1912 года в Козьмодемьянске (тогда это была Казанская губерния, а сейчас – «Республика Марий-Эл»). Мать её была из семьи промышленника П.Ф. Бычкова (сам промышленник был сыном купца и внуком крестьянина), а отец – лесничим и сыном сапожника. Семья была большой, уважаемой в Козьмодемьянске и довольно состоятельной. Раннее своё детство – лет до шести – Крюкова вспоминает как состояние замечательного и превосходного изобилия. Всё вокруг было устроено не только сытно, вкусно, разнообразно – но и, что не менее важно, продуманно, эстетически привлекательно, уютно и удобно.
Революция большевиков для Крюковой стала событием, которое этот уютный изобильный мир безжалостно разрушило. Революция была беспощадна ко всем и всему: к церквям, домам, интерьерам, плодовым садам, паркам, домашним животным (например, лошадям, которые, попадая к «новым хозяевам», вскоре погибали от жестокости обращения). Революция кромсала благоустроенный быт с остервенением, и вскоре от него не осталось почти ничего, кроме разрозненных обломков в бабушкиных сундуках.
Тем, кто готов подумать мысль о «зажравшихся буржуях», спешу сообщить, что родня и дети Бычковых были очень революционны.
-- «Старший сын Иннокентий ещё во время учёбы присоединился к революционному [нечаевскому] кружку… предан суду по обвинению в устройстве заговора для низвержения существующего в России порядка управления и приговорён к тюремному заключению на год и строгому надзору полиции на пять лет».
-- «Двух своих сыновей Иннокентий Фёдорович воспитывал на революционной литературе. Младший, Борис, вступил в какую-то тайную революционную организацию…»
-- «После революции 1905 года дядя Паня и молоденькая тётя Соня с упоением устраивали агитационные вечера, с живыми картинами революционного содержания, с пением революционных песен и чтением революционных стихов. Сразу после Октябрьской революции, среди других богатых жителей, дядя Паня был выгнан подметать площадь Козьмодемьянска. Новые начальники хотели унизить бывшего городского голову».
-- «Её [Александры Павловны Бычковой] талантливую натуру загипнотизировал общий поток увлечения туманными (никому не ясными до конца) социалистическими идеями. И она, с присущей ей страстностью, начала ломать и сковывать себя, чтобы подогнаться под элементы этих идей… Приезжая на каникулы, она вместе с тётей Аней ходила к колодцам, чтобы внедрять простым женщинам, пришедшим за водой, революционные идеи, которые и для неё самой были неясны. В воскресной школе во время занятий раздавали революционную литературу».
-- «Тётя Аня [Анна Павловна Бычкова], начитавшись и наслушавшись социалистических идей, вышла из круга интересов своей семьи… после Февральской революции тётя Аня, всё из тех же идейных побуждений, настояла, чтобы Бычковы продали Кварцевскую усадьбу городу для устройства там приюта детям воинов. Городу было выгодно купить по дешёвке, как настояла тётя Аня, громадное обжитое место».
-- «В Минусинке отец с матерью [родители Н.А. Крюковой] сблизились с политкаторжанами. Эти полуссыльные жили в раздольной, богатой и живописной Сибири как помещики. Устраивали пикники, верховые прогулки, любительские концерты, собирались на домашние вечера. Каждая семья нанимала отдельный просторный дом. Среди ссыльных того времени, конца XIX – начала XX века, было много евреев. Особенно близки нашей семье стали братья Лурье, Кон, Орочко, Смирнов. На вечерних собраниях много говорили красивых слов о «свободе, равенстве, братстве, торжестве разума, прогресса, об обездоленном народе, о своей тяжёлой доле».
Надо ли говорить, что никому из Бычковых революция, которую они, сколько могли, приближали, не принесла счастья? Февральскую (которую они приветствовали) сменила Октябрьская – а вслед за ней пришла разруха: в семейные предприятия, в бывшую семейную усадьбу, в приют для девочек, которым руководила мать Крюковой (Е.П. Бычкова); некоторые родственники подверглись репрессиям, кто-то примкнул к белым и бежал за границу. Быт был разбит вдребезги, по воспоминаниям Н.А. Крюковой – нарочито, с оттяжкой, наотмашь, будто с тем намерением, что ничего удобного и красивого, напоминающего о старой жизни, не должно было остаться.
«Да что она может помнить! — скажет скептически настроенный читатель. – Ей было-то едва семь лет, а в детстве и трава зеленее, и небо голубее».
Но ведь дореволюционное изобилие – не выдумка Крюковой. Откроем «Записки молодого врача» М.А. Булгакова – произведение, вне сомнений, автобиографическое. Молодой врач, недавно окончивший университет, в сентябре 1917 года приезжает в отдалённое село Мурьево («сорок вёрст от уездного города Грачёвки»). И в этом захолустье он находит «двухэтажный очень чистенький дом», усердных помощников, «богатейший инструментарий», палаты на сорок-пятьдесят человек, аптеку, где «на полках стояло всё, что угодно, были даже патентованные заграничные средства», а шкаф «был битком набит книгами, одних руководств по хирургии на русском и немецком языках я насчитал бегло около тридцати томов».
Разумеется, всё это не появилось само по себе, а выписывалось, составлялось предшественником молодого врача. Но уже одно то, что в глубочайше провинциальной больнице это в принципе могло находиться, – как и то, что предшественник, уезжая, ничего не забрал и всё оставил – разве это не говорит о многом? Кстати, о многочисленности крестьянской клиентуры молодого врача (к нему приезжали их всех окрестных сёл): «За год я принял пятнадцать тысяч шестьсот тринадцать больных. Стационарных у меня было двести, а умерло только шесть».
Нет, изобилие и удобство – не выдумка Крюковой. Кстати, Л.В. Шапорина в своих дневниках с горечью пишет, что голод 1917 года в Петербурге (тот самый, который послужил фоном для Октябрьской революции) – это «был ещё не настоящий голод». Далеко не тот, который она узнает потом, пережив блокаду. Но в том и дело, что это был, пишет Шапорина, «переход от полного изобилия» к состоянию, когда продукты надо было доставать, стоять за ними в очередях, есть – это после изобилия-то! – конину и чёрный хлеб.
Так изобилие и удобство сыграли с гражданами России парадоксальную злую шутку: привыкнув к ним, российские граждане их не ценили, а к исчезновению их – по крайней мере, горожане – нисколько не были подготовлены, паниковали и суетились. Но зато культурная жизнь, вспоминает Шапорина, била в Петербурге (она не называет его Петроградом) ключом!..
Закругляя тему изобилия, приведу цитату из воспоминаний ещё одного немаловажного персонажа. Никиты Сергеевича Хрущёва, трудившегося в предреволюционные годы слесарем в Донбассе:
Коротко говоря, Никита Сергеевич доподлинно не знает рабочих, которые до революции жили хуже, чем после революции. Стоит отметить и то, что в 1913 году «высококвалифицированный рабочий» Хрущёв трудился слесарем всего один год. И то, что изобилие 1913 года выигрывает не у 1918-го или хоть 1920-го – а у 1932 года. (Шапорина вспоминает, как в начале 30-х в Ленинграде дефицитом было обычное мыло.)
Теперь удалимся от воспоминаний Крюковой и темы дореволюционного изобилия – и обратимся к мемуарам А.А. Громыко (написаны в 1979-89 гг.). Излагать подробно их содержание я не буду, ведь они широко известны, их не составит труда найти (и содержательно они малоинтересны). Заострю внимание лишь на одном – на характеристиках, которые Громыко даёт высшему советскому руководству, частью которого он сам был на протяжении многих десятилетий.
Личное знакомство Громыко со Сталиным случилось в 1939-м году, и будет правомерно сказать, что остававшиеся до смерти вождя тринадцать с лишним лет они находились в частом рабочем контакте. Вспоминая эти годы, Громыко нигде не пишет о Сталине с порицанием – и нигде не поёт хвалу. Он, конечно же, совершенно не догадывается, какой тиран и преступник стоит во главе государства. Но наступает 1956 год, XX съезд – и тут пелена сталинской пропаганды падает с глаз ведущего советского дипломата! Наконец-то, наконец он понимает про «культ диктатора», «жестокого и безжалостного тирана», «уничтожение руководящего состава Коминтерна» и что «его суждения предписывалось воспринимать как истину». Больше того: Громыко высказывает недовольство, что люди из «старого» окружения Сталина – Молотов, Ворошилов, Каганович – «не сделали никакого признания своей вины ни на съезде, ни после него, не направили в ЦК никакого объяснения своих действий или бездействия в прошлом, не оказали помощи партии в деле дальнейшего разоблачения бесконечно длинной цепи преступлений периода культа личности Сталина».
Сделал ли хоть какое-нибудь признание своей вины сам Громыко? Ну, например, за то, что в 1932-33 гг. занимался пропагандой превосходства коллективизации над «доставшимся в наследство от дореволюционной России единоличным хозяйством»? После XX съезда он даже слегка укоряет Хрущёва за то, что в его докладе «оказались обойдёнными такие страницы истории нашей страны, как насильственная коллективизация в сельском хозяйстве, голод через который прошёл народ в 1932-33 годах и который унёс миллионы жизней» – но за свою часть вины в этом деле не считает нужным покаяться.
О Хрущёве Громыко (бывший с 1957 по 1985 год министром иностранных дел СССР) пишет в основном вскользь, но, между прочим, сообщает вот какой «любопытный случай»:
«Собрались мы однажды перед заседанием Политбюро, а Хрущёв приехал прямо с дачи. И заговорил возмущённо: «Еду и из окна машины вижу – какая-то старушка пасёт две козы. Ведь эти козы едят хлеб. Иначе их не прокормить, и они были бы не нужны. А хлеб мы печём для людей, и нам его не хватает.
Вначале я подумал, что он шутит. Но оказалось, что всё высказывалось вполне серьёзно, и Первый секретарь упрекал тех товарищей, которые должны следить за обстановкой на селе. Тогда, по соответствующим решениям, крестьяне должны были сдать со своих подворий рогатый скот. Предполагалось, что он будет выращиваться в крупных агрофермах. Вот почему Хрущёва так удивили две козы, всё ещё находившиеся, судя по всему, в собственности какой-то старушки. Хрущёв считал себя знатоком жизни крестьянства, но и он «наломал немало дров», навязывая руководству партии и страны ошибочные решения по вопросам развития советской деревни и сельского хозяйства».
Замечу, кстати, что это было время, когда люди в РСФСР прятали от государственных проверяльщиков даже кур, которых осмеливались содержать в частном хозяйстве.
О Брежневе (при котором Громыко стал членом Политбюро) он вспоминает развёрнуто и, мягко скажем, не комплиментарно. Процитирую небольшую часть:
«Экономическое положение страны было очень сложным, а в некоторых отношениях и тяжёлым. По справедливости тогдашний период назван "застойным". Он был застоем в экономике, науке и технике, социальной сфере. Имели место разного рода комбинации с цифрами, не отражавшими истинного положения в промышленности и сельском хозяйстве. Узкие места и недостатки часто затушёвывались.
(...)
Страна тогда закупала за рубежом много промышленного оборудования. С его освоением наша промышленность не справлялась. Положение усугублялось и тем, что импортируемое иностранное оборудование не устанавливалось в нормативные сроки. Пролежав годы, устаревало с точки зрения технологии и становилось фактически непригодным к работе ещё и по этой причине. Помню, как-то при мне Брежнев задал Косыгину вопрос:
-- Как много закупленного за границей промышленного оборудования у нас до сих пор не установлено на предприятиях и всё ещё складировано?
Косыгин ответил:
-- На шестнадцать-семнадцать миллиардов инвалютных рублей. По тому времени (да и по нашему тоже!) это составляло огромную сумму.
Почти систематически страна закупала и зерно. Сельское хозяйство Советского Союза переживало исключительно трудные времена.
(…)
Мне не приходилось наблюдать, чтобы Брежнев глубоко осознавал недостатки и серьёзные провалы в экономике страны. Было ясно, что наша наука и техника во многих отношениях отстают от развития науки и техники в передовых капиталистических странах. Он даже дал согласие выступить с докладом на Пленуме ЦК КПСС по этому вопросу. Интересы страны требовали принятия соответствующих решений. Но Пленум несколько раз откладывался. С докладом он так и не выступил, никакие серьёзные решения по этому вопросу в тот период так и не были приняты.
(...)
Дело осложнялось ещё и тем, что само Политбюро главных внутренних проблем, стоящих перед страной, фактически серьёзно не обсуждало. Как правило, принимались формальные решения, причём без обсуждений».
Как видим, спустя шестьдесят лет после революции сельское хозяйство Советского Союза продолжало «переживать исключительно трудные времена». Бесхозяйственное отношение к закупленному за огромные деньги оборудованию также показательно: это идейные наследники тех самых «новых хозяев», которые губили реквизированных лошадей.
Но затем – по мысли Громыко – всё изменилось. Ибо страну возглавил наконец-то интеллектуал и честнейший человек, «очень подготовленный коммунист» Михаил Сергеевич Горбачёв.
Впервые Громыко даёт Горбачёву характеристику в 1978 году, отвечая на лично ему заданный вопрос Брежнева: «Это коммунист, прямой, честный, очень подготовленный».
А начиная с 1985 года (когда Громыко «на мартовском Пленуме ЦК по поручению Политбюро выступил с предложением избрать Генеральным секретарём ЦК КПСС Михаила Сергеевича Горбачёва и обосновал это предложение») восторги перед личностью М.С. Горбачёва возрастали в геометрической прогрессии:
«Последующий период выявил богатые грани таланта М.С. Горбачёва как выдающегося партийного и государственного деятеля, тонкого, дальновидного, прозорливого политика, человека острого и сильного ума. Партия и народ именно так оценивают его личность.
М.С. Горбачёв обладает редким даром убеждать людей. Ему помогают богатая эрудиция и разносторонние знания в области общественных наук.... Ему помогает в делах и феноменальная память, которую он мобилизует в зависимости от обстоятельств. Иногда кажется, он черпает аргументы из какого-то неистощимого родника... Хладнокровие и выдержка, спокойствие и точный расчёт, обдуманность каждого шага, его последствий, и опора на весь спектр политической, научной, технической информации у руководства страны сочетаются с целеустремлённостью и волей выполнить грандиозные планы нашего дальнейшего развития.
Если бы у меня спросили, что я хотел бы пожелать на обозримый период нашей стране и её народу, то в ответ сказал бы: "Возглавлять страну должно руководство, во главе которого стоит М.С. Горбачёв. Этому руководству по плечу решать исторические по своему значению проблемы как в хозяйственном строительстве, так и в социальном развитии страны. Оно решает и сложные внешнеполитические задачи, инициативно и с убеждённостью отстаивая великое дело мира».
Летом 1989-го Громыко умер и последующего свершения «грандиозных планов нашего дальнейшего развития» под блистательным руководством М.С. Горбачёва уже не увидел. Если бы увидел – можно не сомневаться, что завершение его мемуаров выглядело бы иначе, и пелена пропаганды имела бы шанс ещё раз упасть с глаз председателя президиума Верховного Совета СССР.
Так или иначе, по прочтении мемуаров Громыко очевидно одно: все верховные руководители советской страны, последовательно, оказывались недостойными своего чрезвычайно ответственного поста людьми.
Все, да не все!
Ведь был ещё Владимир Ильич Ленин. Он, грандиозный человечище, о котором Громыко пишет исключительно восторженно, начиная с изучения ленинских трудов в юности – и заканчивая... последовательным уподоблением Горбачёва Ленину. Даже глава о Горбачёве называется «Партия идёт с факелом Ленина». На XXVII съезде партии (том самом, где образовалось «новое партийное руководство во главе с М.С. Горбачёвым») Громыко с умилением вспоминает «замечательные слова Ленина о II съезде партии: «Какая прекрасная вещь – наш съезд!». Горбачёв, по его словам, «осуществляет ленинскую линию» (впрочем, это как раз вероятно, учитывая исход), а заканчивается книга, если не считать лирического эпилога, словами «Ленин внёс искру, которая зажгла пламя Великого Октября. С факелом того же огня идёт вперёд по ленинскому пути Коммунистическая партия Советского Союза, в рядах которой я состою уже более полувека».
Итак, он сам это сказал: те последовательные разрушающие частную жизнь в СССР провалы, которые совершались на протяжении всей его истории, – это следование по ленинскому пути.
О Ленине у Громыко говорится много и других похвал. Например, как он приструнил первого советского посла в Британии – Литвинова – за то, что тот пытался считать себя «аккредитованным при рабочем классе» и развил по этому поводу кое-какую деятельность. «Это вызвало резко негативную реакцию Ленина». Вождь осадил Литвинова, поставив ему на вид, что негоже продвигать в Британии советские порядки. Этот же принцип – невмешательства в чужую систему – отстаивал ещё один «в буквальном смысле дипломат ленинской школы» - Чичерин. Наконец, главка о «мирном сосуществовании государств с различным общественным строем» прямо называется «Гениальная ленинская идея».
Принудительное следование «по пути коммунизма» большевики с самого начала уготовали только для одной, уже побеждённой, страны – для России.
…Сопоставляя воспоминания Крюковой и Громыко, я не хочу сказать, что Крюкова, до самой своей смерти в 1994-м оставшаяся почитательницей убитого царя, совершенно во всём права. Нет: она, например, полностью игнорирует то обстоятельство, что с 1914 года Россия была в Первой мировой войне. В её воспоминаниях (пусть даже в глубоком тылу в Козьмодемьянске) это вовсе никак не отражено. Отдельная большая тема, которую никак нельзя сбрасывать со счетов, – это, напомню, тот факт, что образованные, благополучные, состоятельные люди сами же работали на революцию, а что она в итоге оказалась совсем не такой, как им хотелось – это, увы, тоже вопрос к адекватности их представления о действительности.
Но одну вещь, которая мне представляется чрезвычайно важной, я жирно подчеркну ещё раз: Россия до революции была гораздо более благоустроенным и эстетически гармоничным государством, чем она стала после. Это так важно запомнить вот почему: со временем, когда это стало им нужно, большевики стали реанимировать элементы старой России. Но это всё были элементы грандиозные или парадные: Невский и Суворов, Пушкин и Толстой, Чайковский и Рахманинов, погоны и гимназическая форма… Была оказана пощада московскому Кремлю, имперским видам Петербурга, писательским усадьбам. Не сразу, но, усилиями энтузиастов, под защиту стали попадать важнейшие православные храмы.
Но это никогда не были элементы быта, частной жизни, из которых складывается уют, комфорт, удобство. Это не было то постоянство гармоничного окружения, вырастая в котором человек становится насмотренным, когда у него подспудно развивается вкус, когда он на разрушение эстетического пространства реагирует болезненно – и сознаёт его сбережение как своё право и даже долг. Остался в заметной части неприкосновенным Петербург, осталось кое-что от Москвы… и это почти всё. Русские провинциальные города в массе подверглись чудовищному небрежению, об их гармоничном облике никто не думал, он никогда не преподносился как ценность.
Зато потом советские люди в массе вырвались за границу… и ахнули, как там всё сохранно! Не то, что у нас! Ведь мы-то так не умеем, ничего-то нам не жалко!..
…Удивительно наглядное подтверждение этому я получила именно там, где мне подарили мемуары Крюковой – в Царёвококшайске, ныне Йошкар-Оле. Губернатор Леонид Маркелов, возглавлявший марийскую республику с 2001 по 2017 год, имел, несомненно, достаточно энтузиазма заниматься украшением центра города, в котором после разрушительного XX века очень мало осталось исторического, – а также, как видимо, и финансовые ресурсы для этого.
Что сделал бы человек, имеющий уважение и благодарность к истории России? Что сделал бы человек со вкусом и памятью? Он изучил бы виды городов Поволжья начала XX века и бережно воссоздал, насколько возможно, удачные и подходящие к случаю образцы. Они были бы очень естественны и гармоничны там, на берегах речки Кокшаги.
Но губернатор Леонид Маркелов, сын столичного советского чиновника, успевший сам побыть членом КПСС (а потом ЛДПР), очень любил Европу. Он решил создать свой персональный кусочек Европы. Впрочем, и вообще ни в чём решил себе не отказывать. В итоге на берегах Кокшаги расположились набережная «в стиле Брюгге», «Голландская набережная», панорама Невы с Кунсткамерой, Спасская башня, какие-то германские замки, а дальше к центру города вываливаются на изумлённую публику венецианские и флорентийские палаццо. На взгляд непривычного человека выглядит это прямо дико и до крайности похоже на театральные декорации. Кажется: ткни пальцем – и они упадут. Кажется – жить в этом невозможно. Но люди привыкают ко всему. Им «сделали красиво», и теперь придётся как-то с этим жить. Больше того: чтобы поскорее привыкнуть, они скажут, что это «имеет своё очарование», «своеобразие», «изюминку» и так далее.
Кстати, эстетическая критика, которую всё-таки можно найти по этому поводу в интернете, кроме слова "китч", связана лишь с тем, что «Йошкар-Ола – это же марийцы, марийцы – это же финно-угры, ну, строили бы в финском стиле, а не в итальянском». Очень любопытная связка. Хотя где в действительности существовавший город Царёвококшайск – и где финский стиль (и, кстати, какое отношение к нему имеют марийцы). А причина вся в том, что людям – не жалко. Они за XX век прочно забыли дореволюционную жизнь и не привыкли жалеть русское. На таком зачищенном пространстве можно строить всё что угодно.
Осталось ответить на вопрос, зачем гальванизировать какую-то память, если, как я же сама только что сказала, человек привыкает ко всему. Ну, снесли с лица России провинциальную застройку, ну, разломали быт – но это ведь всё делалось для высоких целей, правда? Вот и Хрущёв, посетовав на голод и отсутствие самого необходимого, пишет:
Допустим, он пишет это искренне. Допустим. Но мы-то живём спустя тридцать с лишним лет после развала СССР. Это ещё не так много лет, чтобы мы не могли вспомнить, что одной из главных причин его развала – по крайней мере, для широких масс – была именно неустроенность быта, за семь с лишним десятилетий «движения к коммунизму» так и не преодолённая (а она и не могла быть преодолена с таким отношением к прошлому). Также и города с изуродованным лицом – это города, которые не жаль. «Если всё снесли и разломали один раз, значит, можно всё снести и разломать в другой раз». Каждая последующая неукоренённая итерация уменьшает ценность построенного.
Да, благоустроенного быта недостаточно, чтобы сохранить страну: Октябрьская революция 1917 года об этом ярко свидетельствует.
Но и отказ от благоустроенного быта, пренебрежение им – в конечном итоге абсолютно пагубны. Развал СССР на фоне очередей в первый открывшийся «Макдональдс» и вывод войск из Германии в обмен на подарочные наборы с германскими шоколадками свидетельствуют ничуть не менее ярко.
Ленинско-горбачёвская политика во что бы то ни стало "мирного сосуществования" с уважаемыми западными партнёрами – победила; ленинско-горбачёвская политика приоритета национальных окраин над интересами русского центра – победила. А СССР проиграл. И за спиной Горбачёва уже маячит Ельцин.
Люди не выдерживают долгого бесплодного шагания к неконкретным, абстрактным "высоким целям".
И они – не должны.
С Новым годом!
