Летом 2009 года, после третьего курса, на практике по энтомологии в Пущино, в перерывах между купаниями в Оке и накалыванием насекомых на булавки, я сидел в теньке недалеко от нашего общежития и читал «Ориентализм» Эдварда Саида. В конце этой толстой книги, пересыпанной академическим жаргоном, я вдруг с удивлением обнаружил острое на словцо послесловие Константина Крылова (1967-2020) – известного в сети националистического публициста, едкие посты и комментарии которого то и дело попадались мне в «Живом журнале». В заключительной части своего послесловия Крылов не мог не отметить, что «Восток, даже Ближний Восток[откуда родом Саид] – далеко ещё не самая репрессированная область мира». К востоку от Польши, продолжал Крылов, живут «народы, исключённые из сферы какой бы то ни было "политкорректности”, даже самой минимальной, которую сумели завоевать себе палестинцы». Намёк был достаточно прозрачен – Крылов имел в виду прежде всего русских, негативные высказывания в адрес которых в России служат признаком просвещённости, а отнюдь не поводом к обнулению репутации. «А что, это интересная идея - поставить риторику постколониальных исследований на службу русскому национализму», – сказал я себе, закрыл книжку и отправился вертеть под бинокуляром очередного жука…
С самим Крыловым вживую я познакомился немного позже. Если быть совсем точным, это случилось 13 апреля 2010 года, когда мы втроем – я, Михаил Пожарский и ещё один участник Национально-демократического альянса (НДА) – недавно созданного карликового политического движения – собрались в ныне закрытом ресторанчике «Пивная келья» на Гоголевском бульваре, чтобы взять у Крылова интервью. Оно предназначалось для сайта НДА – та ещё площадка, надо сказать, но у Крылова никогда не было интеллектуальной заносчивости, и он не брезговал общаться даже с самыми сомнительными репортёрами и самыми захудалыми изданьицами (впрочем, могу сказать, что на сайте НДА Крылов оказался не в самой плохой компании – потом нам ещё удалось взять интервью, в частности, у диссидента Владимира Буковского и британского историка Джеффри Хоскинга). «Мы живём в стране, управляемой колониальными методами», - с особым нажимом в голосе сказал Крылов, отхлёбывая бельгийское пиво. Эта мысль стала лейтмотивом не только нашего с ним интервью, но и легла в основу всего его политического мировоззрения последних десяти с лишним лет (более ранние взгляды Крылова и его идейная эволюция – это предмет, заслуживающий отдельной статьи).
Оригинальность Крылова как русского мыслителя-националиста заключалась в том, что он говорил не с позиции народа-хозяина и гегемона, бряцая славой былого величия, а с позиции народа-жертвы, который был и до сих пор остаётся объектом многовекового систематического угнетения. При этом острие критики Крылова не было направлено на какую-либо конкретную группу инородцев, в интересах которой якобы происходило это угнетение – он был далёк от прямолинейных теорий «еврейского заговора», процветавших в патриотической среде в 1990-е годы. Вернее, Крылов допускал, что представители определённых народностей – немцы, евреи, армяне, чеченцы – в разное время были исполнителями и в какой-то мере выгодополучателями в системе колониального господства, построенной на ущемлении прав и интересов русского большинства. Однако в понимании Крылова все эти люди с «хорошими лицами», как он их называл, играли лишь инструментальную роль в антирусской системе, они не были её непосредственными архитекторами и дирижёрами. Если не считать полушутливых намеков на Англию, Крылов оставлял вопрос открытым, были ли у этой системы архитекторы вообще, или же она сложилась спонтанно, как уродливый выверт истории, и затем поддерживалась и использовалась определёнными внутри- и внешнеполитическими силами в своих целях. Так что национализм Крылова не вращался вокруг противостояния русских и нерусских. Главным врагом для Крылова было само антинациональное государство в разных его исторических ипостасях, начиная Россией Петра I и заканчивая Россией Путина.
Хотя Крылов с большим пиететом относился к личности последнего русского императора, он довольно критично оценивал Российскую империю в целом, отказываясь приравнивать её к другим европейским империям Нового времени. «Россия никогда не была империей — в традиционном западном смысле. Если она и была тюрьмой, то лишь для одного народа — русского. Русские в России не имели никаких выгод от эксплуатации колоний, потому что у России не было колоний, а были окраины, которые больше брали, чем давали». Вслед за славянофилами Крылов полагал, что петровские реформы, положившие начало имперскому периоду российской истории, были «чудовищным преступлением цивилизационного уровня». По его словам, «русским людям сломали национальную культуру, переломали позвоночник, можно сказать, превратили в беспомощных паралитиков и дальше стали учить ходить на каких-то чужих костылях. <...> Именно Пётр внушил русским – раз и навсегда – чудовищный комплекс неполноценности, который нас в итоге и погубил». Согласно Крылову, в ходе преобразований Петра, сопровождавшихся неслыханной эскалацией государственного насилия, в России сложилась типичная колониальная ситуация, когда европеизированная элита в своих интересах управляет огромной массой населения, приписывая своим подопечным дикость и отсталость и под этим предлогом отказывая им в праве распоряжаться собственной судьбой. «Как минимум с петровских времен для управления страной использовались методы, которые европейцы использовали для управления колониями», - отмечал Крылов.
Представление о внутреннем колониализме было той призмой, сквозь которую Крылов смотрел на самые разные стороны российской жизни. «Как только мы принимаем гипотезу о колониальном характере российского государства, всё то, что раньше было непонятным в российской истории, теперь становится совершенно понятным и прозрачным. Например, колония как таковая не ориентирована на благо населения колонии, она ориентирована на получение прибыли, которая вывозится за её пределы. Население должно быть атомизировано, раздроблено, потому что все формы самоорганизации мешают колонизаторам». Аналогии с колониальными практиками западных держав Крылов находил как в советской действительности, так и в царской России. «Фискально-дисциплинарная община с круговой порукой – колониальный институт, насаждаемый для того, чтобы выбивать налоги из нищих людей, а также контролировать частную жизнь: в любой деревне имеется свой надсмотрщик и доносчик. Население спаивается или подсаживается на наркотики, а кабаки и притоны принадлежат государству или откупщикам. Социалистические, плановые методы хозяйствования придуманы именно для колоний, они были впервые применены в Британской империи. Точно так же в колониях человеческий труд, здоровье и жизнь ценятся очень низко, а материальные вещи — очень высоко. Можно гнать людей на вредное производство, где они дохнут, чтобы получить несколько лишних граммов руды».
Крылов подчёркивал, что в российском случае между колонизаторами и колонизуемыми нельзя провести чёткую границу на карте или же по этническому принципу. «Дело не меняет, что формально метрополии нет, или что она располагается в Кремле или в Куршевеле. Колонию определяет то, как она управляется». В государстве, заложниками которого оказались русские, «сверху сидит антинациональная элита, главным свойством которой является даже не то, что она по крови какая-то другая, а то, что она абсолютно другая по духу, она воспринимает население как быдло, рабов, стадо». Тем не менее, Крылов полагал, что из множества народов империи именно русские были главной мишенью колонизации. «Все тяготы и повинности государственного строительства и расширения нес русский народ. Если кого и закрепощали — в прямом смысле слова — то именно русских». Крылов имел в виду, что Центральная Россия вместо того, чтобы извлекать выгоду из имперского проекта, на самом деле подвергалась наибольшей эксплуатации, там были выше налоги, оттуда набирали рекрутов для царской армии. Периферия же, напротив, пользовалась большей политической свободой, чем русский центр, и жила, что называется, для себя. В Российской империи к таким привилегированным окраинам относились Финляндия, Остзейские губернии, Польша до 1863 года, в СССР – Закавказье и Прибалтика, которые по уровню жизни значительно обгоняли русские регионы.
Крылов говорил о «пирамиде народов», на нижнем уровне которой располагается угнетённое большинство – русские, а дальше следуют другие нации: «некоторые [из них] также угнетаются, некоторые имеют несколько большие права, чем остальные, и используются примерно так же, как сикхи использовались в Индии для того, чтобы держать в покорности и страхе коренное население». Вообще знакомство с историей британского колониализма, видимо, оказало на мировосприятие Крылова решающее влияние. Я помню, что тогда, в «Пивной келье», он говорил нам, что его любимым писателем в детстве был Редьярд Киплинг, а точнее, киплингова «Книга джунглей». Нил Фергюсон как-то назвал «триумфом минимализма» тот факт, что в Индийской гражданской службе, которая управляла сотнями миллионов жителей Британской Индии, работало меньше 1000 человек. Эти же колониальные реалии – когда большинство населения низведено до уровня молчаливой и политически инертной массы, которой правит горстка чиновников, опирающаяся на этнические меньшинства в соответствии с принципом «разделяй и властвуй» – Крылов с отвращением разглядел и в России. Его мироощущение было сродни мироощущению туземных интеллектуалов позднего колониального периода – получивших западное образование, но всё равно остающихся маргинализированными и не вхожими в элитарный клуб белых властителей дискурса.
Николай Бердяев в «Истоках и смысле русского коммунизма» назвал Петра I первым большевиком. Хотя Крылов не жаловал русскую религиозную философию, ему была близка эта мысль о преемственности между советским строем и царским самодержавием. По его мнению, коммунисты продолжили заниматься колониальной эксплуатацией русского народа, только происходило это в гораздо более жестокой и беспощадной форме, чем до 1917 года. Под видом модернизации (типичное оправдание колонизаторов) населению в реальности навязывали архаичные социальные практики. Если в Российской империи это было ужесточение крепостного права и военные поселения, то в СССР – плановая экономика и колхозы. И там, и там власть действовала авторитарными методами, в отсутствие демократического представительства (исключение – думский период 1906-1917 гг.). Советская система стала апогеем этой модели. Согласно Крылову, социализм «является системой колониальной эксплуатации – причём как бы не самой совершенной из всех возможных. Поскольку при социализме у людей отнимают самую ценную собственность – то есть средства производства – и не позволяют продавать свой труд на свободном рынке, то становится возможным держать людей в нищете, заставлять их работать на "государство”, а всё ценное вывозить куда вздумается».
Интересно, что в похожем ключе концепцию внутреннего колониализма в своих текстах разрабатывал и Дмитрий Галковский, другой известный сетевой публицист, единомышленник и одновременно соперник Крылова. Галковский писал, что в Российской империи из-за разрыва между простонародьем и элитой возникало «ясно не формулируемое чувство колониального угнетения», которое нашло выражение в риторике революционеров-народников, во многом предвосхитивших антиколониальные движения Третьего мира. Большевики, ловко сыграв на противоречиях старого режима, осуществили новый виток внутренней колонизации. «СССР весьма быстро стал напоминать колониальную империю со всеми её признаками», где роль колонии играло славянское население, а роль метрополии – периферийные нерусские регионы, куда из центра перетекали ресурсы. «Создание сложной системы административного соподчинения», согласно Галковскому, было призвано «прикрыть факт этнической эксплуатации и одновременно раздробить и противопоставить друг другу разные колониальные районы». Подобно тому, как британцы разделили свои индийские владения на Индию и Пакистан, русские территории были искусственно поделены на Украину, Белоруссию и РСФСР, которая, в свою очередь, была раскроена на «многочисленные национальные образования (в подавляющем большинстве случаев фиктивные) и безнациональные русские области, не имеющие даже формального представительства в верховных органах власти».
Российская Федерация унаследовала советское национально-территориальное устройство, что вместе с другими особенностями её политического строя, такими как отсутствие реальных демократических механизмов, заставляло Крылова считать её очередной реинкарнацией колониальной системы. Крылов отмечал, что Кремль ориентализирует русских через нагнетание антизападничества и культивирование ложно понятой самобытности, определяемой как инаковость по отношению к белому евроатлантическому миру. Власть постоянно напоминает, что в русском человеке скрывается «внутренний татарин» («да, скифы мы»), тем самым блокируя его стремление занять полноправное место в семье европейских народов и претендовать на свойственные этим народам права, свободы и материальное благополучие. Более того, русские до сих пор остаются невидимыми в рамках официального российского многонационального нарратива, они лишены субъектности и не могут говорить от своего имени, это субалтерны в подлинном смысле слова. Под разговоры о «смешении кровей», звучащие с самого верха, власть ставит под сомнение само существование русских. В понимании Крылова основная стратегическая цель нынешнего режима – «сохранение колониального управления Российской Федерацией». Покончить с этим вековым гнётом может только национально-освободительная революция, в результате которой на смену антирусской империи придёт русское национальное государство.
Антиколониальное прочтение русского национализма, предложенное Крыловым, без сомнения, даёт много поводов для критики. Например, можно привести немало примеров, когда Россия вела себя как классическая колониальная империя – достаточно вспомнить завоевание Причерноморья, Северного Кавказа и Средней Азии. Впрочем, Крылов никогда и не говорил, что в Российской империи или СССР русские были единственнымугнетённым народом. Опять-таки, отнюдь не только в России издержки от имперской экспансии порой ложились на плечи населения метрополии – взять хотя бы положение английского пролетариата в 1830-1840-х годах или упадок Кастилии в XVI веке. При желании, российскую историю всегда можно усреднить, растворив её особенности в компаративистском океане аналогий и сопоставлений. Империю Романовых можно представить просто как одну из континентальных империй с присущей им спецификой, а советскую модель – просто как особую разновидность догоняющего развития. Но ведь такую же процедуру можно проделать и с историей колониализма – на любую несправедливость колониальной политики всегда найдётся множество несправедливостей, которые европейские правящие классы на протяжении веков творили у себя на родине. Европейской торговле чернокожими невольниками всегда можно противопоставить арабскую работорговлю. Но это не мешает чернокожим активистам, борющимся с «белыми привилегиями», подчёркивать уникальность и трагизм своей исторической судьбы, а политика огораживания в средневековой Англии не отменяет вины британских колонизаторов перед африканскими крестьянами, насильно согнанными со своей земли. Так почему же и русским не примерить на себя постколониальную теорию?
Концепцию Крылова можно заподозрить в чрезмерном самоочернении. Она предполагает предельно мрачный взгляд на русских скорее как на марионетку в чужих руках, чем как на активную силу на мировой арене. С этой точки зрения русские войска, бравшие Париж и Берлин, не многим лучше корпусов Британской индийской армии, которые воевали за интересы англичан в разных частях света. Сложно поспорить с тем, что подход Крылова предполагает опрокидывание привычной национальной мифологии. Но, возможно, в XXI веке эта стратегия не лишена смысла. В современном мире, где господствует культ жертв, восхваление собственных доблестей и величия в стиле «мы – русские, какой восторг!» уже не работает. Былые победы становятся всё более токсичным активом. Как совершенно справедливо указывает Славой Жижек, сейчас «властью наделяются (только) те, кто говорит с позиции жертвы». Кто успешнее изобразит её из себя, тот и получит больше преференций. Какой спрос с жертвы? Наоборот, перед ней все должны каяться и ходить на цыпочках, чтобы не задеть ненароком. Позиционируя себя в качестве державного народа-богатыря, русские рискуют нарваться на претензии со стороны тех, кто считает себя обиженным империей, неважно, будь то черкесы, малые народности Севера или выходцы из-за черты оседлости. Напротив, русские в роли угнетённого народа сами получают право требовать извинений и компенсаций – за депопуляцию русских областей, за погибших на фронтах мировых войн и в котлованах имперских строек, за плохие дороги и депрессивные моногорода, короче, за все те «свинцовые мерзости российской жизни», о которых так красноречиво говорил Константин Крылов. И чем чаще такие претензии будут звучать, тем больше шансов, что к ним прислушаются.
Первоначальное место публикации - Вопросы национализма. 2021. №1(33). С. 39-45.
